Бог Всех Нас Ненавидит (Спасите Человечество!)

Короче, вся эта фигня началась примерно неделю назад.  

В понедельник утром я сидел на кухне и читал какую-то занудную статью про человеческий мозг. Типа, как там все эти нервы связаны, что как работает и бла, бла, бла. Всякая чушь одним словом.  

Передо мной стояла треснутая миска с овсянкой, которую мне как обычно приготовила моя заботливая мамаша. Она, к слову, в тот момент орала в соседней комнате на отца, пока я пережевывал эту слизкую массу, стараясь не подавиться. В общем, обычное утро, все как всегда.  

Я по характеру весь в своего папашу. У нас с ним очень много общего. Я, например, страсть как люблю выпить чего покрепче, чтобы в животное превратиться, а после спать залечь на зло матери. Папаня у меня такой же, нервы у него, правда, покрепче. Я вот не могу даже пьяным вытерпеть вопли матери. Она нас с отцом так материт порой, так материт, что даже соседям сверху страшно становится, и тогда они включают свой долбаный перфоратор. Отцу, конечно, больше всего доставалось: мать на нём по полной отыгрывалась, уж поверь мне! У нас и так вся высотка была в трещинах, а от её криков стены и вовсе трястись стали. А отцу плевать, это меня в нём всегда восхищало. Он – настоящий мужик, горжусь я им страшно! Он мне и позволял-то все лишь потому, что пьяный был постоянно, на все рукой махал. И лишь мать не давала мне развлекаться, постоянно орала, поэтому мне часто приходилось орать на нее в ответ. Женщин воспитывать надо, а не то они с цепи сорвутся. Вот я ее и воспитывал, чтобы на мозги мне и отцу не капала.  

Весь я в отца, короче. Он ленивый был, и я таким же стал. Он баб любил, и я от них с ума схожу. Мы даже внешне с ним похожи, слово даю.  

Поэтому-то меня всегда мать и раздражала. Чего она орёт на него? Дала бы выспаться человеку! А так с утра как начнет кричать, что потом не заткнешь. На меня она так, конечно, не осмеливалась кричать, только на отца, все-таки она меня любила и боялась. Отца она наоборот презирала и обвиняла во всех смертных грехах, хотя сама кругом виновата, дурочка.  

Вот и в то утро, пока я брюхо набивал, истерику закатила.  

– Ты мне всю жизнь испортил, выродок! – визжала она. – Алкоголик вонючий, козлина тупая! Вставай давай, иди сынка своего воспитывай оборзевшего. Боже, за что мне все это? Ну почему, почему я за тебя, ублюдка вышла?  

Мне и самому порой интересно становилось. Это было похоже на нелепую мыльную оперу. Действительно, зачем они друг за друга вышли? Жили бы отдельно, тогда проблем меньше было бы. Отца я ни в чем не виню, он все правильно сделал. Нам, парням, чего от девушек-то надо? Любви что ли? Жизни совместной? Переспать мы с ними хотим и больше ничего! Жить вместе с ними да еще детей заводить – это кошмар.  

Мать моя очень наивная и глупая. Сама за отца замуж вышла, меня родила, а после возмущается. Жизнь ей, видите ли, не нравится! А кому она нравится? Только тем, кто от нее ничего не ждет. А мать ждала, мечтала о спокойной счастливой семейной жизни. И что в итоге? Муж пьяница, сын не лучше, в качестве дома — трещащая по швам высотка. Почему не развелись? Не знаю, драки потому что, наверное. В шестнадцать лет переспали в одной кровати и всё, решили, что это любовь. Обвенчались. Теперь вот одна пилит другого, пока я сижу себе, ем и читаю статью про мозги.  

В тот момент я и понял, что все-таки умнее их обоих. Они ошибки совершили и были вынуждены расплачиваться. Но я-то не такой, я не дурак, я – представитель нового поколения! Я умнее, ошибки их повторять не намерен. Так вот прям и приказал себе, чтобы не дай бог потом жалеть о чем-то.  

Ну вот, значит, сижу я себе, жую, слушаю вопли матери, которые проходят сквозь тонкие стены, одним глазом слежу за жирным пауком, ползущим по потолку, а вторым статью просматриваю, про все эти нервные узлы, о том, как правильно нужно мозг использовать. И так паршиво мне чуть было не сделалось, но я тут же все забыл, стоило раздаться короткому стуку в дверь.  

Я оставил миску с остатками каши на столе, напялил куртку, крикнул матери, что пошел в школу и выскочил за дверь, подальше от этих тошнотворных воплей.  

Снаружи меня ждали мои лучшие друзья, братья мои, банда моя. Все были в сборе: Клайд, Артур и Брэндон. Пожали друг другу руки, поскалились, по плечам похлопали и двинули, довольные собой.  

– Ну что, твари, чем займемся сегодня? – спросил Клайд. В ответ мы дружно загудели и зацокали.  

Как же хорошо было вместе с ними! Ты, наверное, никогда такую свободу не ощущал. Рад я им был, семья то была моя настоящая. Что за чудесные времена были!  

Для начала мы вышли на лестничную площадку между тринадцатым и четырнадцатым этажом. Мороз был собачий, но нам было плевать. У нас у всех помню был новый шмот тогда. Лучше всех разоделся чистюля Артур. Новые вещички ему зимой постоянно приносила его старая бабка, которая кашляла без остановки, причем так сильно, что слышно было даже у нас в квартире.  

Короче, расположились мы на лестнице и плеваться стали. Тут Брэндон из-за пазухи пакетик с дурью и извлек.  

– Побалдеем, чуваки? – предложил он. Нас с парнями можно было и не спрашивать. Мы возликовали, а Брэндон принялся высыпать кокаин на полосочки картона, чтобы удобно было снюхивать. Мы все дружно принялись ловить кайф, вдыхая порошок.  

Брэндон был потрясающие дилером. В семнадцать лет он разбирался в наркотиках лучше Берроуза. Достать он мог любую дрянь, в этом ему не было равных. Загадкой было, где он только умудрялся все это доставать. На вопросы Брэндон не отвечал, лишь загадочно улыбался и доставал новый пакетик травы. Внутренние карманы его куртки всегда были заполнены кокаином, метамфетамином, морфином, транквилизаторами и гранулами героина. Он был набит наркотой под завязку, она из него чуть ли не сыпалась. Счастье иметь такого друга в компании. Брэндона мы все ценили очень высоко, все потому, что у него была наркота, и он ей охотно делился. Без него мы бы точно сошли с ума от серой реальности.  

Ну вот, лежим мы, значит, на лестнице, кайфуем. Меня тогда сильнее всех вынесло, почти без чувств валялся и считал трещины в стенах. Парни тоже балдели не меньше. Один только Артур от своей доли отказался и потому сидел в стороне, на нас смотрел и ржал. А Брэндон, гадюка хитрая, еще и еще наркоты предлагал, да и сам закидывался через раз.  

Как только души наши обратно в тела стали потихоньку возвращаться, где-то сверху шаги по слышались.  

– Ахтунг! – зашипел Клайд.  

Мы тут же на ноги вскочили возле стенки столпились, носы утёрли. Внешне расслабились, а внутри напряглись. И глазами то и дело зыркаем на лестницу, выжидаем. А шаги все ближе и ближе, спускался кто-то явно. Ну мы и приготовились, режим пай мальчиков включили.  

И тут на лестнице показалась сначала пара грязных сапог, а после и вся необъятная фигура нашего местного электрика Рэндела Грейвса. Он был кем-то вроде смотрителя этой покосившейся высотки, но мы с парнями прозвали его «сиделкой». Рэндел был лентяем криворуким, шастал по этажам, создавая вид загруженного работой человека и приставая ко всем со своим нытьём. Мол, как тяжела его паршивая жизнь! А у кого она легкая, ты мне скажи? Но Рэндел ныл по-особенному и чем-то напоминал сову тупую, которая летает сверху вниз бесцельно, вместо того чтобы делом заняться. Ходит постоянно тут и там, ругает без конца и жалуется на всё подряд. Мерзкий типок, его вся высотка проклинала, а он нас и подавно всех в гробу видал.  

Короче, возникает он на площадке лестничной и начинает щурится на нас так подозрительно, будто мы у него мешок кураги украли.  

– А-а-а-а, это вы, – пропел он своим босом. Нахохлился и вниз пошел. – Что, обормоты, школу прогуливаете? А родители в курсе, чем вы тут занимаетесь?  

Я хотел все мирно решить, но тут Клайд как напустился на него:  

– Не твое дело, козел вонючий, проваливай отсюда давай, а не то с лестницы как спущу – зубы последние потеряешь!  

Но Рэнделу всё, кажись, по барабану.  

– Ты язычок лучше перекуси, сопляк чертов, – говорит он спокойно так. – Я ваши рожи паршивые наизусть ведь знаю...  

Ну я тут же решил инициативу в свои лапы взять. Вспомнил свой менталитет и как давай невинным таким голосом заливать:  

– Дядь, чего вы? Не мы это, право же, обознались! Сами ничего не знаем, зря только клевещете, другие это, сволочи, чес-с слово! Мы люди культурные...  

– Ага, конечно, – говорит он и мимо проходит, сплевывая мне на ботинок. – Знаю я вас, гадов, как облупленных. Вы тут главные паразиты, из-за вас дом еле держится. Вы его изнутри поганите, сами себе на голову гадите, по чердакам шляетесь и колитесь всё время... Взрослых вообще ни во что не ставите, себя самыми умными возомнили. Только и делаете, что ломаете и вредите, а я хожу за вами следом и всё ремонтирую.  

В таком духе он еще долго трындел. Я умаслить его хотел на всякий, но тут Клайд не выдержал и снова в бой ринулся:  

– Иди куда шёл, а в наши дела не суйся, не то хуже будет!  

Рэндел тоже нам совет напоследок не забыл дать:  

– Сдохните вы все, помяните мои слова.  

Что вот мы могли на такую чушь ответить? Верно, ничего, поэтому мы просто заржали. Ржали до тех пор, пока звук шагов где-то внизу не стих, только тогда успокоились и немного покривлялись, высмеивая Рэндела, прежде чем Артур робко так сказал:  

– Парни, мне это, идти надо...  

– Куда, куда, куда собрался? – тут же запищал Клайд.  

– К Стейси...  

Стейси – это мымра, то есть подружка Артура из 259-ой квартиры.  

– Друзей, значит, на бабу меняешь...  

– Да нет же! – обиделся Артур. – Мы ведь на чердак полезем.  

Ну мы сразу же заулыбались: мол, так бы сразу и сказал! Чердак – это у нас специальное место, чтобы с девчонками резвиться. Что ж мы, изверги какие-то? Отпустили друга, успехов пожелали. Артур наверх потопал, а мы маркеры из карманов извлекли и принялись на стенах рисовать, закрашивая плесень.  

Клайд как всегда стал всякие гадости писать, ржать и слюной брызгать. Я искалеченных человечков рисовал с грустными рожами и оторванными конечностями. Брэндон какие-то узоры странные чертил, поскольку всё ещё под наркотой был.  

Занимались мы художеством спокойно, как вдруг слышим — шаги сверху. Мы маркеры сразу по карманам распихали, а сами на лестницу уставились, испытывая deja vu. Ждали, как сычи, думали, что Артур решил вернуться, а это вовсе не он оказался.  

Смотрим мы, значит, наверх, а там златогривая простушка Пэтти стоит и ресницами накрашенными хлопает. Нас как увидела, так сразу же сжалась вся, задрожала всем тельцом и язык проглотила. Губки размалеванные поджала, глаза блюдцем и стоит, не двигается от страха.  

Мы друг на друга смотрим и скалимся: мол, поняли, да, что делать? А затем втроем ринулись к ней, под руки схватили и на этаж быстренько занесли. Затащили за мусоропровод, юбку с платьем разорвали и по очереди стали резвиться. Сначала Клайд (дорвался всё-таки! ) первым с Пэтти поиграл, пока мы с Брэндоном её с двух сторон держали. После моя очередь настала, а под конец и Брэндону немного перепало.  

Короче, помяли мы Пэтти немного и дёру дали, оставив её лежать в рванье и реветь. Тушь у неё потекла, из-за чего всё пластмассовое личико оказалось покрыто черными разводами, сразу всю свою привлекательность потеряла.  

Выбежали довольные на лестницу и решили по домам разбежаться на всякий случай. А то кто эту пустоголовую куклу Пэтти знает? Вздумает ещё идти жаловаться. Нет, нам проблемы были не нужны, повеселились и ладно, хватит на сегодня. Да и околели мы на лестнице, холод собачий! Дома всяко лучше.  

В общем, распрощался я с парнями, на завтра планы обсудили, и каждый на свой этаж потопал.  

Я неохотно так домой зашёл. Ещё с порога услышал, как мать орёт. Ходит за отцом по пятам, руками машет и каркает бред всякий:  

– Алкаш! Дармоед! Лентяй поганый! Ненавижу тебя, козёл! Ненавижу!  

Всё как всегда, короче.  

Я матери приказал заткнуться и от отца отвязаться, а сам в комнатушку свою заскочил и дверь запер, чтобы не вздумал никто соваться ко мне. Завалился в кровать, насквозь пропитанную моим потом. Схватил первый попавшийся журнал, стал листать его, а там снова та занудная статья о том, как правильно мозги использовать нужно. Я выругался, брезгливо отшвырнул его и завалился спать.  

В ту ночь я спал без задних ног. Я игнорировал причитания матери и даже сквозняк. Разбудить меня смогли только Хайесы со своим перфоратором, будь он проклят! Чего они вздумали сверлить в такую рань? Улей из своей серой лачуги решили сделать?  

Короче, проснулся я, запихал в себя овсянку на воде, у входной двери обнаружил очередное гневное уведомление о выселении и разорвал его на куски. Не позволю я каким-то жабам в костюмах вышвыривать нас на улицу. Что мы, нищие какие-то или жильцы плохие? Права они не имеют, так что им не запугать меня было.  

Пока куртку напяливал, мамаша в слезах мне на шею накинулась. Я её, само собой, отпихнул возмущенно и выскочил в сумрак подъезда, на волю.  

У лифта меня уже ждали парни. Мы руки друг другу пожали и пошли буянить.  

Сначала в лифт заскочили и все стены гадостями исписали. Зеркало хотели просто разбить, но я придумал нечто остроумнее. Нарисовали мы по краям кучу стрелок, в центр указывающих, а сверху сделали надпись: «Так выглядит осёл». Парням моя идея понравилась, поэтому они одобрительно заржали и принялись кнопки выжигать.  

Выскочили мы на четырнадцатом этаже и стали плафоны у лампочек откручивать и скидывать их с балкона на головы прохожим. Соревновались, кто дальше кинет. Клайд так ловко швырнул, что в какую-то псину попал. Та сразу же мертвая на снег упала.  

Пока парни электрику портили и провода обрезали, я решил Хайесов проучить. Взял им дверной глазок маркером закрасил, а в замочную скважину бумаги напихал. У порога на полу надпись размашистую сделал: «Добро пожаловать в конуру». Ну и ради приличия помочился на их дверь, чтобы уж точно урок усвоили.  

Потом мы принялись по этажу бегать и в двери долбиться. Сонные хозяева в конце концов подходили и спрашивали, какого черта нам нужно. А мы в ответ хрюкали, свистели, рыгали и кричали. Иногда целые спектакли устраивали, типо кого-то убивают. Правда, никто так и не вышел узнать в чём дело.  

Мы ещё долго хозяйничали, как вдруг слышим — лифт, чёрт его дери, на нашем этаже остановился. Ну мы сразу же утихли, замерли, уши навострили. И вот, стоя в сумраке. Видим сначала, как тень длинная по треснутым стенам поползла, а после в коридорчике возникла щуплая фигура Куинби, идущего с книгами под мышку, будто куропатка.  

Мы вздохнули спокойно, подскочили к нему и окружили со всех сторон.  

– Так-так, да это же наш маленький зануда-зубрила Куи-и-инби, – запел Клайд, толкая его к нам спиной. – Ну чё, много всякой чуши выучил?  

Образовали мы вокруг этого сопляка круг и принялись пихать из стороны в сторону, стараясь на пол повалить. А он, зараза, молчать не стал, истерику закатил. Ну мы его за кудри и стали таскать, по ногам бить, чтобы запнулся, гад белобрысый. Толкаем его, а он орёт, весь кайф обламывает, но нам всё равно смешно наблюдать за его глупыми попытками вырваться.  

Только мы собрались повалить его, как вдруг замок щёлкнул, дверь одной из квартир открылась, и в подъезд высунулись покрытые морщинами рожа и рука старого ворчуна Мигеля Фуллера. Этот дряхлый старик, больше напоминавший сгорбившеюся мумию, когда-то солдатом был широкоплечим, а в войну немцев бил. Ну а после, само собой, стал никому не нужен. Война только убивать и научила его, а больше этот калека ни на что не был способен. О войне память сохранили, а о нём все забыли: друзья, родственники, государство. Засунули его в высотку, «спасибо» сказали и законсервировали внутри трещин и пыли, чтобы умирал без беспокойства и не путался под ногами. А то некоторые наглые ветераны губы любят раскатывать, мол, где наши почести, почему нам так мало платят… Ещё и заботы какой-то требуют, хотя самим скоро землю с червями делить. Некоторые такие старички любят повыступать, покритиковать всё подряд, хотя сами они живут в прошлом, поскольку в будущем им ничего не светит. Мигелю же все условия для спокойной смерти создали: пенсию платили, квартиру дали, страховку дали… Лишь бы сидел молча у ящика, медали разглядывал, сам себе истории рассказывал и иногда доставал из шкафа старый мундир. То, кем он был, ему было не суждено стать вновь. Правда, сам Мигель это не понимал, а потому продолжал считать, что он не пустое место, будто у него какие-то права есть и что общество ему чем-то обязано.  

Короче, увидел он, что мы над Куинби издеваемся, и стал рукой своей высушенной махать и кричать:  

– Вы что, уроды, творите? А ну отпустите ребенка, пока я в полицию не позвонил!  

– А ты, дед, лучше не суйся, – ответил Клайд и двинул Куинби кулаком по затылку, но всё-таки отпустил. – Залезь обратно в свою нору и умри всем на радость.  

От этих слов Мигель и вовсе в неистовство пришёл, аж глаза от гнева выпучил и весь бордовый стал. Как заревёт на нас:  

– Вы, черти драные, как смеете так говорить со мной, а? Совсем мозгов у вас не осталось, кодлы подлые?  

– Пасть захлопни и челюсти вытащи, – говорит Клайд. Про Куинби мы к тому моменту совершенно забыли, чем он и воспользовался — удрал, трус поганый.  

Мигель стал ртом воздух ловить — так сильно его возмущение распирало. Он своей жилистой, покрытой пятнами и седыми волосами рукой продолжал грозить нам из-за двери, но сказать ничего не мог. Одного взгляда на этого калеку наивного хватило, чтобы смех начал легкие щекотать. Ну мы и стоим, ржём, а Клайд, воспользовавшись беспомощностью старика, стал ближе подходить, на ходу продолжая унижать его:  

– Ну что, убожество дохлое? Ну что, пыль дряхлая? Сказать нечего? Вот и молчи! Тебе говорить опасно, смотри, как бы сердечко не остановилось. Ты живой никому был не нужен, а мертвым и подавно. В труху превратишься, в одиночестве сгниешь, понял? Никому ты не нужен, маразматик, можешь в ломбард медали свои паршивые сдать, на гроб тебе, правда, всё равно денег не хватит! Государство тебе, старик, максимум коробку подарит в благодарность за твои нелепые заслуги. Ветеран, хо-хо! Воевал! Вы поглядите на него, каков герой! Грудь колесом была, а теперь горб вырос. Ну и потеха, старик, ну и позор!  

Мы смеемся, а Мигель всем телом дрожит, от чего нам ещё смешнее становится. Меня всегда несчастный вид людей забавлял, а Мигель, этот осколок прошлого, и вовсе до колик меня тогда довёл своим жалостным видом. Мокрая курица, ну ей-богу! Стоит, крепится, а у самого губы дрожат, на глазах слёзы блестят.  

И вот он чуть ли не плача как завыл:  

– О-о-ох, будьте вы прокляты! Что за кошмар? Разве так можно? Справедливо это? Да с каких это пор юнцы поганые смеют так со взрослыми разговаривать? Я воевал, чтобы сейчас они жили в мире, а они со мной теперь как с грязью обращаются! Нет, ну как понять этот ужас? Боже, спаси человечество!  

И дверь захлопнул, чтобы мы не увидели, как у него по щекам слёзы потекли. А мы от этого ещё громче заржали! Взрослый человек, а ведёт себя как ребенок. Вот что время с людьми делает! Во как калечит! Я и сам морально убогий, ничего во мне человеческого нет и любви я не заслуживаю, но я-то, в отличие от Мигеля, признаю это, понимаешь? А он всё цепляется за своё прошлое, где его слово что-то значило. Но те времена прошли, всё, конец. Я о таких людях читал, знаю всё, не дурак. Они (ну то есть подобные Мигелю) называются поколением потерянным. А мы с парнями — поколение новое, за нами будущее! Мы его строить на развалинах будем! А кто мир старый разрушил? Мигель и все ему подобные! Так что теперь пусть жрёт пыль в тишине, пока мы дороги новые прокладываем.  

Такие вот мысли меня посещали, прежде чем Артур не предложил идею новую:  

– А давайте к Макдоуэллу сходим, истории всякие послушаем, чем не потеха?  

Макдоуэлл — это бездомный наш местный был, страшный охотник выпить чего покрепче. Он постоянно торчал на нижних этажах нашей высотки, кутаясь в дырявый плед и чихая. Обычно он не был большим любителем поболтать, но под градусом язык его развязывался, а фантазия била ключом. И тогда этот пузатый бедолага начинал говорить без остановки, нести всякий бред и рассказывать смешные истории. Сам он их сочинял или они были реальные — нам было плевать. Лишь бы время убить. А когда речь о политике заходила, то он демонстрировал чудеса красноречия.  

– Алкоголь нужен, иначе не разболтать его, – буркнул Брэндон.  

И то верно. Денег у нас не было, поэтому Клайд вызвался раздобыть выпивку. В этом деле Клайд, живущий по преступным понятиям, был профессионалом.  

Он сбегал в соседний магазин и принёс украденную бутылку паленой водки. Он протянул её нам со словами:  

– Надеюсь, этот алкаш успеет позабавить нас прежде, чем сдохнуть.  

Все вместе мы помчались вниз и вскоре отыскали Макдоуэлла на лестнице между третьим и четвертым этажом. Вечно простуженный бездомный сидел в углу, прислонившись спиной к серой, покрытой трещинами стене, и задумчиво тёр руки, стараясь согреться. Нижняя часть его лица была скрыта под слоем густой черной бороды, над которой тускло светились глаза.  

Он сначала нас даже не заметил, но как только увидел блестящую бутылку в руках Артура, так сразу же заулыбался, всё свое было гостеприимство вспомнил.  

– Это вы, ребятишки? – пропел он своим хриплым голосом. – Навестить бедного калеку пришли? Ну молодцы, вот же добрые мальчики! Вы садитесь, садитесь поближе…  

Мы ему ловко бутылку в руки впихнули, а он не растерялся, неизвестно откуда извлёк стаканчик пластиковый и принялся откупоривать наш подарок.  

– Никому я не нужен, все обо мне позабыли, – жаловался Макдоуэлл, наливая водку в стаканчик. – Только вы у меня и остались, мальчики… Вы одни меня и навещаете в столь трудные времена…  

– А как же? Брат за брата! – говорю я. – Вы пейте, дядя, пейте. На улице холодно, а это вас согреет.  

– Добрые вы, мальчики, не заслуживаю я доброты такой…  

Бубнит слова благодарности, а сам в горло водку льет. Сначала один стаканчик, затем второй. А мы вокруг него стали и ждём, когда его наконец разнесёт.  

– Ох как же хорошо на сердце, – говорит он после третьего стаканчика. – Только алкоголем я свои раны и могу залечить. Какой позор — горе в водке топить!  

– Да почему же позор? – спрашиваем. – Если живёте как собака, то что плохого утешение находить?  

– Другие не так говорят. Другие работать гонят. Другие смотрят на меня как на микроба, топчут, бьют, ругают, кричат… Сколько всяких гадостей я слышал! Эти «другие» меня презирают, ненависть на голову льют. А за что? Черт их знает. Я им ничего ведь плохого не делаю. Не делать плохого — тоже польза, разве не так?  

Мы дружно киваем, мол, верно, та ещё несправедливость, а сами подливаем ему в стакан водку, чтобы эффект не пропадал.  

– Ни одного доброго слова за всю свою жизнь несчастную не услышал, – тоскливо продолжает Макдоуэлл, пуская сопли в стакан. – Никто меня никогда не жалел. А любви я разве чей-то заслуживаю? Сам я себе противен, что уж о других людях говорить. Алкоголь меня окончательно сгубил, по рукам и ногам связал. А раньше я ведь ох какой был!  

Он ещё один стакан в себя опрокинул, а мы его тормошить стали со всех сторон, просили ещё что-нибудь рассказать.  

– А каким вы раньше были?  

– Я-то? Я сильным был. Не только физически, знаете, но и духовно… Сила воли у меня была, а теперь всё растерял. Здоровье я своё давно этим стенам отдал, а совесть заложил. Рукой постоянно в бутылку лезу. Однажды мимо витрины проходил. Взглянул на своё отражение и ужаснулся. Неужели такой вот я, думаю. А раньше всё не так было, мальчики, раньше жил я красиво, на лестнице не мёрз. И друзей у меня было много, самые разные: добрые, щедрые, лицемерные… Но всё это теперь в прошлом, на дне моей памяти покоится. А реальность вот здесь, где мы с вами сидим. Налоги, деспоты в правительстве и люди неблагодарные, которые никогда ничем не помогут. Вот в мои времена всё иначе было, да и сам я другой был… Всех нас время ломает, помните об этом, ребятки. Всё, что было неверно тогда, теперь причиняет боль. Один лишь вопрос меня мучает — будет ли скучать по мне, когда я умру? Найдется ли хоть один человек, который вспомнит о моей черной душе?  

После очередного стаканчика он сам на свои вопросы ответил:  

– Нет, конечно. Кому я нужен? От меня мочой воняет, а в мозгах черви копошатся. Потому-то я и умру одинокий и всеми забытый.  

Мы утешать его принялись, чтобы он ещё, не дай бог, реветь не начал. От слёз в сон клонит, а нам его ещё о многом расспросить хотелось.  

– Ну чего вы, дядя, так себя убиваете? – говорили. – Мы о вас помнить будем, мы! Другие вас не жалеют, так хоть сами себя пожалейте.  

– Спасибо вам, ребятки, спасибо, – всхлипнул Макдоуэлл и прямо из горла остатки водки выпил. – Я вот на вас смотрю и сразу себя в ваши годы вспоминаю. Я таким же был, тоже пошалить любил. Взрослые меня не жаловали, постоянно во всём ограничивали, сдерживали. А я, как и вы, на волю рвался, гулять хотел, дышать полной грудью. Меня остановить пытались, а я всё равно жил по собственным правилам. Днями и ночами по улицам шлялся, приключений искал. Жил в своё удовольствие, так сказать, и ни о ком не думал.  

– Значит, и с девками резвились?  

– А как же! Я был самым желанным парнем в своем дворе, все бабы от меня с ума сходили. Равных мне в этом не было, хоть сам я и заурядной внешности да глуповат по сравнению с другими парнями. Но мне это совершенно не мешало оставаться лидером. Из целой варавы достойных ухажеров девчонки всегда меня выбирали. Почему? Потому что я клевый был? Нет, просто девчонки тогда тупые были, как бревна, и доверчивые. Понабрались всякой чуши о любви и верили в это, приравнивая секс к высоким чувствам. Потому в их глазах я казался выше всех остальных парней, которые с пачками цветов лезли. На деле же я козлом был, но девчонки этого не замечали. Ну я и пользовался их слепотой, чтобы потом они жалели обо всём и проклинали меня. Мол, я им всю жизнь сломал… Будто бы это не он мне первые глазки строили да на шею вешались. С кем попало водятся, а потом обвиняют в своих неудачах всех подряд. Достаточно порой лишь предложить, притвориться джентльменом, чтобы самая красивая дурочка начала улыбаться и залезать к тебе в постель. Вот и у меня такое было. Подходил к девчонке и говорил: «Погнали ко мне». И она шла, наивная, думая, будто я её люблю, и мы будем вместе вечно. И наплевать ей было, что я пьяный или рожей не вышел. Плевать, что я её под утро вышвыриваю голую и до следующего раза не подпускаю к себе. Плевать даже, что я не только с ней это делаю, но и с другими… Они, девчонки-то, себя таким образом взрослее хотели почувствовать, хотя на деле на проституток походили. А мне всё равно было. Так что, ребятки, пользуйтесь наивностью баб, извлекайте из них пользу для себя из их глупости. Эти крошки о романтике мечтают, о принцах, а в результате выбирают моральных ублюдков, которые умеют силой брать, часто под стать себе, хотя их идеалы всегда рядом бродят. Да что я вам говорю, у вас ведь матери точно такие же! Живые примеры перед носом… Вы для них не дети, а ошибки юности. Какая у тебя мама была в твоем возрасте? А она в постель со всеми подряд ложилась! А папа? Папка пил без остановки и влюбился в маму, когда впервые избил её.  

Речь эта пафосная у Макдоуэлла остатки сил отняла, а потому под конец он повалился в бок и захрапел, медведя пьяного напоминая.  

Учителем он нашим был и идейным вдохновителем. Не думай о нём плохо, слышишь? Он не виноват, его жизнь сломала и судьбу изуродовала. Меня и парней он разным вещам научил, жизнь растолковывал, мыслями поделился… Умнее и мудрее человека я не встречал. Я бы так тоже хотел… Философом быть и детей воспитывать. Делиться опытом с новым поколением, чтобы оно таким же как я стало. Вот она — благодарная работа!  

Как только Макдоуэлл захрапел, Клайд сплюнул и сказал:  

– Всё, уснул оратор. Хватит на сегодня историй. Ай да домой, а то холодно больно…  

Не хотелось домой мне возвращаться, но всё-таки пришлось. До самого вечера истерику матери выслушивал, её обвинения во всех грехах терпел, пока сверху Хайесы ругались. А чуть позже в дверь задолбили. Оказалось это Олсены, активисты чертовы с четырнадцатого этажа. Постоянно с петициями шляются, стараясь исправить неисправимое. Этим ненормальным все говорили, что они ерундой страдают, а им всё по барабану.  

В тот вечере они снова какие-то бумаги просили подписать.  

– На благо нашего дома! – гордо заявляли супруги.  

– Да ну? – сделал я удивленный вид. – Это можно! Сейчас только за ручкой сбегаю…  

И дверь захлопнул, чтобы проваливали. В глазок выглянул и с наслаждением понаблюдал, как Олсенов остальные соседи выгоняют. Терпеть я не могу всяких слащавых пропагандистов, сулящих золотые горы.  

Когда Олсены убрались с нашего этажа, я в комнате от родителей заперся и телик включил. Там какой-то в костюме рассказывал о строительном буме и ремонте старых домов.  

Это правильно, подумал я, и сам не заметил как уснул.  

Больше всего мы с парнями любили наблюдать за ссорами соседей. Вот и на следующий день нам повезло шоу увидеть. Хайесы с Линчами сцепились из-за двери, которую я накануне испоганил. Стоят друг напротив друга, каждый свою квартиру закрывает спиной и переругиваются.  

– Вы нам дверь изгадили, платите!  

– К дьяволу идите! Ни черта мы не портили!  

Вот же дуэль словесную закатили! Умора и только. Мы с парнями за углом стояли и наблюдали за их грызней, еле сдерживая смех.  

Пока спускались на другой этаж, Клайд сказал:  

– Жаль, что они друг друга не перерезали.  

И то верно.  

На этаже мы устроили полную вакханалию. Разбили все лампочки, на пол накидали осколков всяких и на каждую дверь помочились. Бездельничали, короче говоря.  

– Парни, – подал голос Артур, пока мы на балконе стояли и в прохожих плевали, – мне это… идти нужно.  

– Снова к своей подружке валишь? – напустились мы на него.  

– Угу.  

Внешне он угрюмый был, но я-то знал, что на самом деле Артур радуется возможности свалить. Артуру я меньше всего доверял в нашей компании. Он был… не таким. Он, конечно, тоже тварь ещё та, но до нас ему всегда было далеко. Он мягче характером был, наши развлечения ему почему-то удовольствия не доставляли. Вот поэтому он и казался мне странным.  

Значит так, Артур всё-таки свалил к Стейси, а мы с парнями тоже решили бабу найти. Стали по этажам прыгать, пока наконец наши старания не увенчались успехом: на пятнадцатом этаже возле лифта нам удалось поймать Пэтти.  

Она испуганно на нас взглянула, но не закричала и даже дала себя сцапать. Мы её на лестницу вынесли и там уже принялись за дело.  

В тот раз Пэтти вела себя намного послушнее. Не сопротивлялась, даже помогала. Определенно, мы её многому научили и хорошенько натренировали. Осмелюсь предположить, что ей тоже понравилось. А может быть там, у лфита, она нас с парнями и ждала. Я имею в виду, а что, если она искала с нами встречи? Может, этой красотке с кукольным личиком тоже хотелось с нами поиграть?  

Я когда домой вернулся много об этом думал. Как же объяснить такую неожиданную податливость Пэтти? В прошлый раз она ревела, животными нас называла… Что же за эти дни произошло такого, заставив её изменить своё мнение? Та лёгкость, с которой нам удалось заполучить её, обескураживала меня. Вроде я радоваться должен был, что меньше возни стало, но всё равно что-то покою не давало.  

Искал я ответ, но так и не нашёл. Лишь убедился, что Макдоуэлл тогда правду говорил, о бабах-то. Иначе понять поведение Пэтти было просто невозможно.  

А на следующий день с самого утра начался какой-то кавардак.  

Пока я завтракал, к нам в дверь принялись ломиться. Я открываю, а на пороге стоит Линч, злоба из глаз которого льется фонтаном. А за руку этот бордовый от ярости громила держит Клайда, под правым глазом которого горит синяк.  

– Где этот козёл живёт, отвечай! – заорал на меня Линч.  

Я совершенно растерялся. Гляжу на Линча и вижу его рожу небритую и зубы желтые. Перевожу взгляд на Клайда и вижу в глазах его мольбу. А сам ничего не понимаю — стою, моргаю, молчу.  

– Ты его прикрывать не вздумай, гад! – орёт Линч. – Твой дружок поганый обокрасть нас вздумал ночью, так и знай! Лучше говори, где его родители живут, а иначе и тебе не сдобровать. Я за вами давно наблюдаю, молокососы треклятые! Всю вашу шайку посажу, богом клянусь!  

Тут только до меня и дошло, что произошло. Я на Клайда, бедолагу, взгляд метнул и уж подумал послать этого придурка сумасшедшего куда подальше, как вдруг мать из-за плеча моего как закричит:  

– Из 223-ей он! Из 223-ей! Проучите этого подонка, сэр, покажите моему мальчику, что с преступниками бывает, чтобы не водился с кем попало.  

Я выругался про себя, а Линч злорадно улыбнулся, поблагодарил мою мать, чтоб черти её драли, и потащил за собой упирающегося Клайда, который иногда оборачивался и смотрел на меня как на предателя. Как будто это я его сдал!  

Матери я, конечно, трёпку заслуженную задал, но легче от этого на душе не стало. Что теперь с Клайдом станет, думал я. Неужели посадят? В лучшем случае деньги сдерут… Беда! Ещё не дай бог меня сдаст, тогда вообще можно будет попрощаться со спокойной жизнью.  

Спустя часа три снова в дверь постучали. Я уже к тому моменту весь извёлся.  

Оказалось, что это мои худшие опасения пришли в лице местного полицейского Ксавьера Галлегоса. Высокий такой дядька с мощными челюстями и кривым носом, всегда при оружие.  

Протопал он, значит, мимо моих родителей ко мне в комнату, дверь закрыл и говорит своим нравоучительным тоном, будто я ему друг лучший:  

– Ну что, Хэмиш? Доигрались вы с друзьями, верно?  

Я под нос себе что-то пробубнил. Не хотел я с ним говорить.  

– Ай-яй-яй, – зацокал Ксавьер. – Плохи ваши дела, Хэмиш, плохи. Можешь спасибо сказать своему дружку, Чэмптону. Что вот мне теперь с ним делать, а? А с тобой что? Вы, шпана, о себе не думаете, но хоть о родителях-то подумайте! Они вас ведь любят, гадов.  

Ага, любят, как же!  

– Друг твой, конечно, влип, м-да… – продолжал Ксавьер. – Но и ты, Хэмиш, не далеко ушёл. Рано или поздно до тебя тоже доберемся, обещаю.  

И тут вдруг меня такая злоба объяла! Так обидно стало и страшно. Вот почему он пришёл ко мне? Во всём ведь Клайд виноват, этот самоуверенный недотепа… Его и только его вина, так пусть же сам и расплачивается, раз мозгов нет. А я его прикрывать был не обязан, собственная шкура дороже.  

В общем, включил я свою фантазию и как начал врать, что у Ксавьера аж глаза на лоб от удивления полезли. Всё о Клайде рассказал, со всеми подробностями, да ещё и добавил от себя, чтобы уж точно его посадили. Все свои грехи ему приписал, кучу всяких историй выдумал, как следует грязью полил. Выставил его настоящим монстром и даже хуже. Врал я тогда очень хорошо, тараторил без остановки. Ксавьер еле успевал за мной записывать, а я всё говорил и говорил, обвиняя Клайда в выдуманных преступлениях. Лишь бы от меня отстали!  

Ксавьер от меня седым вышел, бледным и потным, будто я ему дьявола показал. Стоило ему за порог выйти, как я тут же довольный на кушетку улегся, взял один из журналов для взрослых и вздохнул спокойно, мысленно вычеркнув Клайда из списка существующих людей.  

Сам виноват, идиот.  

Случай с Клайдом стал той самой точкой не возврата, после которой началась лавина мозговыносящих событий.  

На следующий день захожу я, значит, в лифт, а там Пэтти стоит. Я на неё почему-то презрительно глянул и повернулся спиной. А она трусливо назад попятилась, продолжая взглядом своих бездонных, распутных глаз прожигать мне затылок, будто я ей обязан. Ждала она от меня чего-то, иными словами. Наверное, ждала, что я её прямо здесь и начну насиловать, дурочка. До неё мне тогда не было дела. Я просто стоял и ждал, пока лифт до моего этажа доберется. А на мерзкие мысли Пэтти мне было наплевать, пусть думает что хочет. У меня своих мыслей полно, и они куда кошмарнее.  

Но она всё продолжала пялиться. Я вот прям чувствовал её взгляд, и меня это страшно бесило. Чего вот она ждала? Может быть думала, что я её люблю? Смешно! Да как я вообще мог её любить, ты мне скажи? Я сам себе тогда противен был, а Пэтти, эту овцу тупую, я и вовсе ненавидел. Всё меня в ней бесило. Тошно аж стало от её прерывистого дыхания.  

Злоба меня распирала. На весь мир я злился, а на Пэтти больше всего. Её мысли глупые меня выводили из себя. Возможно, я ей нравился настолько, что она была готова даже семью со мной создать… Боже, что за ужасные мысли! Да как вообще она смела думать о таком?  

Пока лифт медленно полз вверх, я повернулся к ней и прорычал:  

– Хватит на меня пялиться, дура.  

Она сразу свои глазки опустила, сжалась в комок и больше меня не беспокоила.  

Довольный собой, я выпрыгнул на тринадцатом этаже, на прощание смерив Пэтти строгим взглядом. Она молча стояла в углу и шмыгала носиком, пока двери с треском не закрылись.  

Выхожу я в коридорчик, где царит полная темень, и слышу звуки странные. Что-то копошилось рядом со мной, ёрзало и стонало.  

Я во тьму вгляделся и увидел в нескольких футах от себя Брэндона, лежащего на спине и дергающегося в конвульсиях. Из его открытой пасти шла пена. Глаза закатились, из-за чего были видны только белки.  

Я в панике подскочил к бедолаге и принялся в отчаянии трясти его за плечи и звать по имени. Брэндон меня не слышал. Пена продолжала фонтаном хлестать из его рта, а конечности дёргаться так, будто его било током.  

Взвалив тело друга на плечи, я потащился к первой попавшейся двери. Я принялся колотиться в неё и звать на помощь, но ответом мне была равнодушная ко всему тишина. Я стал таскаться от квартиры к квартире, стучаться в двери и срывающемся голосом умолять помочь, пока по моей шее стекала пена изо рта Брэндона. Его тело то и дело сползало вниз.  

Иногда чей-нибудь голос интересовался, что стряслось, а когда я заплетающемся языком всё объяснял, тут же исчезал бесследно. И ни одна трусливая, эгоистичная скотина так и не вылезла из своей вонючей, похожей на склеп норы, чтобы помочь мне. А сам по себе я был ноль без палочки, никто меня не учил оказывать медицинскую помощь. За семнадцать лет я научился только бить лампочки в подъездах да с бабами веселиться, а что делать при передозе я не знал. Поэтому и чувствовал себя таким ничтожным и беззащитным перед лицом смерти, которая пришла за моим добрым другом.  

– Ну почему вы не хотите помочь ему, гады? – плакал я, пиная ногами двери, пока Брэндон задыхался. – Твари неблагодарные! Нелюди неблагодарные! Черви гнилые! Ненавижу вас, ненавижу!  

Я сполз по стене на заваленный окурками и покрытый грязными следами от обуви пол. Улегшись на живот рядом с телом друга, я зарыдал, желая смерти в муках всем, кто не открыл дверь. Пока слёзы лились из моих глаз, тело Брэндона остывало.  

– Боже мой, Брэндон, – прошептал я, – как же так? Ну почему ты не мог принять дозу поменьше, дурень ты ненасытный? Мы же тебя столько раз предупреждали, а ты… Эх, кто же теперь будет мне наркоту доставать?  

Вот так вот умер наш лучший дилер. Незаменимый, я бы даже сказал. Что может быть хуже этого, ты мне скажи?  

Я полежал рядом с бездыханным телом Брэндона, пока окончательно не пришёл в себя. Затем встал и поволок его тело за ноги. Время скорби закончилось. Настало время подумать о себе. Не хватало только, чтобы кто-нибудь нашёл меня лежащим рядом с трупом. Всякое могут подумать, люди богаты на выдумки… Ксавьер и вовсе мог смерть Брэндона на меня свалить, а мне это было не к чему. Хватит с меня проблем с полицией, думал я. Эти дураки в беду попадают, так пусть же сами из своих ям и выбираются, а меня не втягивают.  

Короче, вынес я кое-как тело Брэндона на лестницу и оставил там, чтобы оно в холоде лежало себе, а сам поспешил домой свалить.  

Заварил себе большую кружку кофе, чтобы взбодриться после пережитого шока, и плюхнулся в кресло телик смотреть, пока мать с работы не вернулась и не закатила очередной скандал.  

Канал с какой-то комедией попался. Там мужик в костюме с серьезной такой рожей ледяным голосом рассказывал о подростке, который вместе с девчонкой в дом чужой забрался и хозяина убил, отпилив после тому мужику голову. Ведущий то и дело говорил о новой программе по перевоспитанию молодежи, а я ржал с его слов — во даёт! Новое поколение ему, видите ли, не нравится! Пусть поживёт как мы, а только потом чушь всякую несёт.  

А жаль всё-таки Брэндона. Жаль дурака.  

Весь следующий день я проболтался по улицам. Сил не было торчать в прокуренных подъездах. Вернуться решил лишь поздно вечером.  

К своей парадной через сугробы пробираюсь, спрятав руки в карманы, и вижу на лавке сидит кто-то. Настроение у меня тогда, по правде сказать, паршивое было. Ну и решил я немного развлечься.  

Подскочил сзади и как закричал в ухо доходяги:  

– Не спать, а то украдут!  

А он молчит, даже не шелохнулся.  

Я удивленный его по плечу треснул.  

– Ты чего, глухо? – спрашиваю, а он всё молчит. Немного в бок завалился и сидит.  

Я разозлился, обошёл его и уже собирался проучить как следует, но тут же в ужасе отпрянул.  

Оказалось, что на скамейке сидел Мигель, но вовсе не это меня тогда напугало. Страх пробурил меня насквозь, как только я увидел в свете фонаря разбитую голову старика и его морщинистое, сердитое лицо, залитое кровью. Бордовые полосы смешно раскрасили его лицо и блестели в тусклом свете. Несколько крупных капель держались на подбородке и время от времени падали, окрашивая снег под ногами в алый цвет.  

Он был мертв, и я это понял сразу же. От него веяло смертью, как когда-то веяло от Брэндона, захлебывающегося пеной.  

– Вот ты и сдох, вредный старикашка, – сказал я одними губами, неотрывно глядя на его окровавленную рожу. – Получил то, что заслужил. Радуйся теперь… боже.  

Не было у меня более сил глазеть на него. Запах смерти то и дело щекотал мои нервы. Я боялся, что Мигель может открыть глаза, уставиться на меня и утащить за собой в ад, где нам с ним самое место.  

Быстро глянув по сторонам, я убедился, что вокруг нет ни души. Меньше всего мне тогда хотелось, чтобы какой-нибудь зевака увидел меня рядом с телом Мигеля. Ещё панику устроит, станет кричать, звать на помощь, тыкать в меня пальцем и повторять: «Он убил! Я всё видел! » И тогда бы я уже никак не оправдался.  

Я шмыгнул в подъезд, но тут же передумал и решил идти по лестнице. Так было надежнее, чем лифт этот поганый час ждать.  

Бегу я, значит, по лестнице, перепрыгивая ступеньки, и вдруг слышу — всхлипывает кто-то. Я напрягся, медленнее пошёл, стал во тьму вглядываться. Ну точно рядом кто-то ревел, слёзы лил и сопли пускал.  

И вот на лестничной площадке пятого этажа вижу — сидит в углу Макдоуэлл. Ноги поджал, руками лицо своё бородатое закрыл и плачет, как ребенок. Меня этот алкоголик даже не заметил.  

Я к нему подскочил обеспокоенный, принялся трясти и спрашивать:  

– Дядь, что стряслось? Чего вы надрываетесь, а?  

Он на меня своими мокрыми желтыми глазами глянул и завыл:  

– Горе мне, пропавшему! – говорит, а сам сопли глотает. – Как жить теперь буду, даже не знаю…  

– Да чего вы так убиваетесь, не пойму?  

– Тебе лучше не знать… Иди, оставь меня, подонка. Дай со своими грехами помереть.  

Спиртным от него жуть как несло! Мылся он этой водкой что-ли?  

– Все мы подонки, нет в нас ничего человеческого, – говорю ему. – Только ненависть взаимная нас и делает целым механизмом. Ну грыземся, да… Друг другу никто мы, ну и что? Брат за брата, а мы, черви, чем хуже? Блоха за блоху, подонок за подонка! Понимаете ли, дядь? Грехами все мы набиты, даже тот мужик, которого на кресте повесили, небось скотиной той ещё был: всех своих учеников в губы чмокал, гей вонючий. А его святым сделали! Мучеником! Слыхали?  

– Слыхал, знаю, – скулит он и пальцы сосёт.  

– Ну вот! А мы что, не мученики? Да мы больше него рая заслужили! Верите нет?  

– Да ты на самого бога замахнулся? Смеешь ли? Я в нём одном раньше утешение находил, а теперь вот…  

– А вот и смею! – закричал я. – Ещё как смею! Подумаешь, бог! Мерзавец, эгоист, равнодушная скотина! На кой чёрт он нас оставил? Он слабак, а мы сильные. Нужен он вам? Не друг вам бог, а враг главный. Ненавижу, ненавижу бога! Слышишь ты, бог? Я ненавижу тебя! Ты нас всех ненавидишь, а мы тебя и подавно! Не нужен он нам, дядь, не нужен!  

С этими словами я плюнул в потолок и кулаком погрозил.  

– Прав ты, – сказал Макдоуэлл. – Не раб я божий, а животное отравленное, но свободное. И перед собой только отвечаю, а не перед ним… У меня ведь есть совесть, воля. Без бога легче жить. Вот она — истина… Дурак только не понимает её. Проклинаю тебя, бог! К дьяволу иди!  

– Вот это настрой! – похвалил я. – Ну так чего стряслось?  

– Человека я убил, – гордо заявил Макдоуэлл. – Случайно, пьяный был. Не хотел, право же, а убил. По голове старика ударил бутылкой, а он и откинулся.  

– Так это ты, значит, Мигеля убил? – удивился я.  

– А чёрт его знает… Стало быть, я убил. И горжусь этим!  

Тут до меня и дошло. Встаю я поспешно, руку холодную Макдоуэллу жму, слова утешения в рожу кидаю, а после домой бегу.  

Прибегаю и сразу же номер полиции набираю. На вялое «алло» дежурной начинаю заливать:  

– Слушайте, слушайте! Убийство здесь, у нас! Ага! Ветерана войны убили! Я всё видел, запомнил рожу мерзавца! Вы приезжайте скорее, пока он не скрылся, ладно? Бородатый такой и вонючий, вы его на лестничной площадке пьяного найдете… Я видел, точно говорю — он!  

Ох и довольный же я в тот момент был! Вот же повезло! Макдоуэлла жаль, конечно, но свою репутацию мне поправить было важнее, чтобы Ксавьер перестал копать под меня. Убийцу нашёл — во какой подвиг! Да после такого полиция даже не посмела бы обо мне плохо подумать.  

Не зря мне, всё-таки, мозги даны. Человечество может мной гордиться. А ведь мне всего семнадцать лет.  

Проснулся я на следующий день в приподнятом настроении и сразу же очередное уведомление о выселении в клочья разорвал. Позавтракал быстро, крики матери послушал и помчался к Артуру, последнему моему другу.  

Долго же я в его квартиру ломился! Стучался, пинал дверь ногами, кричал, но толку не было. Наконец дверь соседней квартиры открылась, и оттуда высунулась бордовая рожа Линча.  

– Какого дьявола тебе надо? – заорал он на меня. – Ты знаешь который час?  

– Нечего на меня так орать, – отвечаю сдержанно. – Я к другу пришёл.  

– К Бинам что-ли?  

– Ну да…  

– Так они уже два дня как съехали.  

Я опешил.  

– Как это… съехали? Куда съехали?  

– А я знаю? Но ты точно крышей съехал. Вещи они собрали и укатили. Скатертью дорожка! Давно пора из этой дыры сваливать.  

– Но они не могли уехать, – пробормотал я.  

– Тьфу ты, идиот! – гаркнул Линч и дверь захлопнул.  

Я ещё немного у квартиры Артура постоял, подумал, а затем на лестницу вышел, сел на грязные ступеньки, подпёр голову рукой и уставился на стену.  

Значит, кинул меня Артур. Слинял, одного оставил. Я всегда знал, что с ним что-то не так… Не вписывался он в нашу компанию. Кто же мог знать, что он предатель трусливый? А оказалось именно так.  

Думал я так и злился всё больше. Выходит, сбежал Артур, я один остался. Клайда поймали, Брэндон сам умер, а Артур и вовсе удрал, не предупредив. Как крыса ушёл, а ещё друг называется…  

Ну ничего, думал я. Я новых друзей себе найду, намного лучше прежних. Новую банду создам и буду вожаком…  

Сижу я, значит, злобой на весь мир упиваюсь и вдруг слышу шаги сверху. Ну, думаю, если это Пэтти, то я ей сейчас трёпку устрою, все свои обиды на этой гадине вымещу и проучу как следует.  

Но это не она оказалась, а пугливый зануда Куинби. Стоило мне его рожу беленькую увидеть, как злоба моя тут же на волю вырвалась. Я в этом Куинби источник всех своих бед увидел и накинулся на него с кулаками.  

Я его в угол зажал, очки эти отвратительные разбил, а осколки в глаза ему вдавил. Из глаз кровь хлынула, а Куинби закричал от боли, за что тут же получил от меня удар в челюсть. Затем я его за голову схватил и принялся об стену лицом бить, пока вся его умная рожа в кровавую кашу не превратилась. Наслаждение я дикое от его криков получил, садизму своему радовался, пока каждое ребро Куинби ломал. Швырнул я его на пол и принялся ногами топтать, пока он кровью захлебывался. Бил я его нещадно, в каждый удар столько злобы и обиды вкладывая! И чем больнее ему становилось, тем лучше я себя чувствовал. Мне хотелось как можно больше крови из него выдавить, убить я его хотел. Он извивался и стонал, а я бил его снова и снова и даже не думал жалеть. Я был морально опущен и потому ничего не боялся!  

Избил я его хорошенько и оставил корчиться от боли в луже крови, а сам домой побежал, чтобы в случае чего ко мне вопросов не было.  

Врываюсь в квартиру тяжело дыша и чуть в обморок не падаю.  

На полу в гостиной вижу отца — лежит, раскинув руки в разные стороны и сжав ноги вместе, сильно напоминая букву «Т». Из груди его фонтаном бьет кровь, заливая собой всё вокруг. Кровь стекала по стенам треснутым, ей был залит весь пол, все полочки, каждый дверной кося — абсолютно всё было запачкано липкой жидкостью бордового цвета. Отец лежал мертвый, даже не кричал, потому что крови в неё совершенно не осталось, вся наружу вышла через огромную рану в грудной клетке.  

Еле отрываю взгляд и вижу как над мертвым телом отца стоит на коленях и рыдает мать, сжимая в одной руке кухонный ножище, весь залитый кровью. Второй рукой она лицо закрывала и плакала, даже не стараясь смахивать слёзы, которые смешивались с кровью отца. Меня она даже не заметила, даже когда я дико закричал и, почувствовав тошноту и головокружение, выпрыгнул обратно в подъезд. Я побежал по коридору, закрывая рукой рот, боясь, что меня стошнит. Мне казалось, что кровь отца течёт по моим следам, что она сочится прямо из стен, затопляя собой всё. Мне везде мерещилась эта красная жидкость, в моем больном воображении я затопляла собой постепенно весь этаж, стекая за мной вниз. Липкая, густая и мерзка кровь преследовала меня, а я бежал, не зная, как выбраться из высотки, пока та не потонула в крови.  

Я выбежал на лестницу и стал бегать по этажам, тяжело дыша и сгибаясь по полам от тошноты. Кровь лилась по ступенькам, хлестала из трещин в серых стенах, преследуя меня, а всё никак не мог найти выход. Я готов поклясться, что спустился на десять этажей вниз, но потом увидел номер на стене и обомлел — я поднялся на двадцатый этаж. Тогда я снова побежал вниз по лестнице, но ступеньки всё не кончались. Я спускался минут десять, едва не падая, но когда вышел на лестничную площадку, но завыл от отчаяния.  

Я по-прежнему был заперт на двадцатом этаже.  

Мои попытки были обречены на провал. Сколько бы я не пытался спуститься вниз, я всё время поднимался выше или возвращался необъяснимым образом в исходную точку. Лестницы смеялись надо мной, дом издевался и не отпускал меня, лифт как на зло оказался сломан. Я стал задыхаться, мне нужен был свежий воздух. Мне казалось, что дом вот-вот рухнет, а затем раствориться в луже крови. Трещины расширялись, стены дрожали, а я в панике бегал по этажам, ища выход.  

Когда мне удалось спуститься до пятого этажа, я понял, что любой мой шаг может вернуть меня на самый верх, поэтому в панике, совершенно не осознавая своих действий, выбежал на балкон и с воплем спрыгнул вниз, прямо в сугроб, потеряв сознание ещё до того, как моё тело достигло земли.  

А очнулся я уже здесь, в этой палате, перебинтованный и согретый, более или менее счастливый. Вот так вот.  

Ну чего ты на меня пялишься, как рыба? Знаю я, что ты глухой и ничего не слышал из моего рассказа, на карточке твоей всё написано. Я и не для тебя это рассказывал, а для себя, чтобы мне легче стало.