Шут

Поздно вечером, за кулисами театра при королевском дворе встретились двое шутов. Беседуя о жизни своей, посвященной лишь увеселению других, один из них вдруг рассказал историю о королевском шуте, их предшественнике, и о его незавидной участи.  

– Был он такой же, как и мы с тобой, – говорил шут, поправляя пёстрый колпак на голове. – Шут он и есть шут, это из самого детства тянется. Если тебе на роду написано жить на потеху людям, то так оно и будет. Люди вокруг тебя всегда смеяться будут, причём над тобой, а не вместе с тобой. Пальцами тыкать и скалиться, пока ты пляшешь, обливаясь потом. Даже из похорон шута цирк сделают — будут стоять вокруг гроба и смеяться всё громче и громче, провожая тебя смехом. Поверь, брат, будут тебя в гроб укладывать смеясь! Ведь создан ты, как и я, смеха ради. Что бы не сделал ты — всё смех вызывает. Потому что ты шут, а потому над тобой могут только смеяться до потери пульса. И никого не волнует, что ты там чувствуешь.  

Вот и тот шут был таким. Куда ни придёт — везде смех. Злостный такой, противный, от которого сердце щемит. Смеялись над рожей его кривой, над волосами рыжими, что торчали из-под колпака, над всем подряд. Иногда, забавы ради, могли и пнуть, и ударить, и гадость в лицо сказать, и швырнуть чем-нибудь. И только он взвоет от обиды, как сразу же в ответ услышит хохот дикий, утробистый.  

Жил он, как и мы с тобой, в каморке во дворце. Ночью жил, а с утра до вечера придворных развлекал, танцуя на сцене и вынужденно кривляясь, чтобы улыбки выдавить и не разгневать короля плохой работой. За это ничем ему не платили, лишь подкармливали да жить позволяли.  

Этот шут долго так жил, все к нему в замке уже привыкли, издевались не так сильно. Жизнь его от этого легче не стала, но количество синяков зато уменьшилось. Он свыкся со своей ролью, признал, что будет всегда вызывать лишь смех. Смирение убивает любые чувства: стыд, печаль, отчаяние. Превращает нас в тряпичных куколок, которые лишь притворяются, что живут. Ну разве не иронично это? Все всегда вокруг шута лыбятся, все веселятся, и только сам виновник этого мерзкого хохота остается мрачен, задумчив, заперт где-то внутри себя. Чтобы сносить чужие насмешки нужно либо научиться не слышать их, либо отвечать тем же. У королевских шутов, разумеется, последней возможности никогда не было. Они молча смешили людей, открывая рот только по приказу, чтобы кто-нибудь из баронов в него плюнул. Всё ради смеха.  

Он жил так, как сейчас живём с тобой мы. Утром поднимался занавес, и шут представал перед публикой. В первых рядах всегда сидел король и смеялся громче всех. Представление начиналось, и шут принимался прыгать по сцене, забавляя баронов, виконтов и пажей. Хоть и был он на сцене в центре всеобщего внимания, но оставался самым презираемым и никчемным человечишкой в королевстве. Стоя над толпой, он глядел робко снизу вверх, не позволяя пикнуть без позволения сидящего у его ног короля.  

Представление прерывал гонг и синхронное урчание животов — звали к обеду. Весь королевский двор собирался в просторном зале, том самом, где на стене висит гобелен. Усаживались за стол, ломящийся от яств: жареные кролики, сочные свиные окорока, бочонки эля, переполненные свежими овощами корзины… Ух, вижу, как у тебя из пасти уже слюни потекли, братец! Да-а, то были застолья, о которых крестьяне, а уж тем более шуты, могли лишь мечтать да слюни глотать.  

Сначала садился король, а следом за ним свои места занимали все остальные. Шут тоже был приглашен, но не в качестве гостя, а в качестве самого себя. Никогда ему не находилось места за этим залитым свечным салом столом — все стулья были заняты, шутов к столу никогда не зовут, ведь их работа — развлекать. Шут не знает голода, как и смеха. А потому, пока все набивали животы горячим жиром, шут плясал вокруг стола, тщетно пытаясь найти себе место. Сквозь завесу из чавканья и хлюпанья иногда пробивался хохот. На полное брюхо смеяться получается лучше.  

Иногда в шута летели обглоданные кости или помятые томаты. Это и был весь его обед и вся благодарность — кости и тухлые овощи. Гости старались попасть прямо в лицо, чтобы было больнее. Чем больнее шуту, тем сильнее смеется публика.  

А шут этот бегал, сгорбившись, вокруг стола и заглядывал в тарелки, полных аппетитных остатков. А гости пинали его, кололи вилками и смеялись, плюясь во все стороны.  

Из-за стола гости выползали сытыми, охмелевшими и довольными. Сразу же направлялись к сцене, чтобы потешить себя вновь, пока шут плёлся позади толпы голодный и глубоко несчастный.  

И снова представление, всё как в первый раз. Публика смеется, трёт животы, пока рожи их трещат от улыбок, а шут кривляется перед ними, унижаясь как можно сильнее. Он смешит их, а всей душой одного лишь желает: быть нужным, по-настоящему нужным. Чтобы никто не смеялся над его слезами. Чтобы хоть один человек сказал наконец: ты нужен мне. Это вечное представление, длиною в гребаную жизнь. И так за годом год.  

– Но что же стало с ним? – не выдержал его собеседник. – Почему теперь шута этого здесь нет, а пост его отныне занимаем мы?  

– Всё просто, братец, товарищ наш посмел влюбиться. Да не в кого-то, а в дочку короля, в принцессу.  

– Во дела! Да как же так сердце могло его подвести? Разве шуты не обязаны не уметь любить?  

– Обязаны, ты прав. Любовь пагубна для шутов, и эта история тому подтверждение. Нет ничего хуже для шута, чем влюбиться безнадежно. Нельзя любить и спокойно унижения сносить. Вот взбунтовались плоть его и душа, забыл наш шут, кто он такой, а всё из-за проснувшегося сердца. Шут развлекать должен, а не любить. Всё равно никто его не сможет полюбить, ведь он создан на потеху, и лишь смех бережёт его.  

Но тогда не было никого рядом, чтоб сказать этому дураку открыть глаза. И потому он любил, любил так искренне и нежно, но так глупо и безнадежно, что страдал изо дня в день, и боль его доставляла такое удовольствие слепой публике. А он плясал, прыгал перед своей возлюбленной, ловил её взгляд, но видел лишь презренную улыбку, а слышал только тошнотворный смех. Шут любил, а над ним смеялись, будто бы зная о его позорной тайне.  

Мучения его ещё долго бы продолжались на радость публике, если б только он успел держать язык за зубами и чувства в сердце. Но он дал им волю и поплатился.  

Во время одного из представлений, пока публика надрывала животы от хохота, шут неожиданно упал на колено перед принцессой, протянул к ней руки и то ли прошептал, то ли выкрикнул признание с застывшими слезами на глазах.  

Стоило ему произнести эти золотые слова, как смех утих, воцарилась зловещая тишина. Несколько десятков пар глаз пялились на преклонившего колено шута, а он видел лишь прекрасное лицо обожаемой принцессы. Смотрел и видел одно только смущение, мерцающее в её серых глазах. А что ещё он ожидал увидеть? Слёзы умиления и благодарности? Шут не имеет права любить и быть любимым, особенно когда речь идёт об особе королевских кровей. Пустые надежды подвели его.  

– Неужели он правда думал, что она будет рада услышать от него слова любви? Разве можно радоваться осознанию того, что тебя полюбил какой-то шут, развлекающий публику изо дня в день?  

– А кто мы с тобой такие, чтобы осуждать шута? У нас с тобой будто не такая же работа. Пока есть в мире короли, будут и шуты всегда нужны. А смеяться над их неудачами в любви намного приятнее, чем над болью.  

– Ну так что дальше-то было? – снова поторопил шута собеседник. – Что с бедолагой стало?  

Шут почесал свой горбатый нос и, вздохнув, продолжил свой рассказ:  

– Ситуация неприятная, сам понимаешь. Гостей тогда много было, говорят. Можно сказать, что шут признался в любви принцессе на глазах у всего королевства. Неслыханная дерзость! Позор королю! Поэтому нужно было срочно предпринять что-нибудь, дабы избежать злостных слухов.  

И пока в зале перешёптывались, король встал со своего места и громко засмеялся, хлопая в ладоши. Сказал несколько раз «браво», махнул рукой страже, приказав наглого шута уволочь подальше, а сам повернулся к публике и объяснил, что это часть спектакля, гениальная выдумка его находчивого шута. Как он нахваливал его, как превозносил, чтобы зубы заговорить и зависть вызвать у других! Хвалил шута и лгал, чтобы оправдать сей номер и наглость превратить в безобидную шутку, укрыв за ней позор и бесчестье. А публика, внимая сладкой лжи, кивала головами, и смех вновь прокатился по рядам. Погасили свет, все стали расходиться, нахваливая диковинное шоу. Там и сям звучали крики «Гёте» и «Шекспир». Хвалили дураки, закутанные в шелковые мундиры, мудрость короля и его шута, что смог в одиночку драму разыграть на сцене, в которой смешались и смех, и слёзы.  

Принцессу тихо под этот шум и увели. А за спинами собравшихся тихо занавес упал, и где-то вдалеке замолкла музыкальная шкатулка. Любовь на это сцене вспыхнула лишь для того, чтобы погаснуть навсегда.  

– А с шутом что стало?  

– Так слушай, а не торопи меня, дурак! Только ведь хотел сказать. Когда все разошлись, паж подбежал к королю — узнать участь наглого шута. Король в ответ махнул рукой и велел тащить его на плаху, рубить с плеча голову выскочки шута. И были затем слышны его мудрые слова: «Неужели во всём королевстве мы не найдём такого же глупого и наивного шута? »