...Я - душа Станислаф! (книга вторая)

Первый летний месяц, июнь, был совсем близко, в двух календарных днях, как и посёлок – чуть ли не в двух шагах. Но солнце забралось высоко – не достать сырой прохладе земли, которой отдали умерших. О земле и говорили иные: откуда явились на свет божий, туда и вернулись. Жаль, что Катю Господь призвал к себе так рано, да у старика Савелия на это лето были свои, отцовские, планы: сыновья, старший и средний, ещё не женаты… «А давно пора, – так всем и говорил с прошлой осени, –... пора! »  

У своих дворов семьи, молча, стали расходиться по хозяйским делам.  

Фёдору незачем было больше торопиться и не к кому. Он стоял между двумя могилами, жены Насти – заголубевшей прострелами сон-травы, и дочки – только-только наброшенной. Здесь он посадит, может, даже завтра эту же бархатистую и приятную цветками  траву, чтобы ничто, кроме Господа, не потревожило сна Катеньки. Его борода не просохла от слёз и казалась длиннее, разбавив густой чёрный цвет воронёным блеском. Глаза глубоко запали, будто прятались от света, да и как иначе: если белый свет не мил!  

Зла на соседа Фёдор не держал – его Господь наказал тоже, хотя старик и не желал Катеньке смерти. Это понятно: стрелял он не в неё. Только откуда у Господа такая звериная жестокость? Только потому, что дети его?.. Но ведь – дети, а не исчадие ада! Или исчадие ада есть то самое, что ткнуло его днями ранее лицом в землю, у ручья, и сотворило с соседом немыслимое вчера? Оно и не на небесах вовсе!..  

Фёдор стоял разрываемый с двух сторон невысказанной, потому и давящей болью сердца, и не мог – не хотел запретить себе думать об этом. Особенно сейчас, когда эта боль в нём задавала насущные, но каверзные вопросы не Господу, а ему: мужу, двумя годами ранее схоронившему жену молодой и безгрешной, и отцу, чья дочь ослепла после этого, а теперь и не дышит вовсе. И как ответить самому себе, если вверил свой разум Господу, и что ответить, если сам видел исчадие ада, блаженно дремавшим на коленях у Катеньки?!  

А исчадие ада подбегал тем временем к Фёдору со стороны могилы его дочери. Побежал, сел на задние лапы и склонил голову – так скорбят люди! Но Фёдор ничему не удивился: ни появлению рядом с ним чёрного волка, помеченного серебром шерсти на морде, двумя рваными полосками ниже правого уха и пулей Савелия Фроловича на боку, ни тому как Шаман подбегал, западая сильно на переднюю правую лапу. Их взгляды коснулись, лица и морды, но лишь для того, чтобы заявить друг другу о немом присутствии. Когти Шаман спрятал в землю, уши – подняты, а клыки зачехлил молчанием.  

Так, без единого звука, они прощали один другому. Шаман – Фёдору, за недавнее, у ручья, намерение его убить, а Фёдор – Шаману, за божью кару соседу: неизлечимая хворь преследовала того в годах, однако месть волчьей мордой заманила в ночь и, не пугая, загрызла и саму хворь, и Савелия Знака.  

В поселение староверов они возвращались вместе, и оба – домой. На просеке, вдоль заборов, стояли бородатые мужчины – кто с ружьём, кто с вилами или лопатой, а из глубин дворов глазел суеверный ужас женщин и детей. В рослом, сильном и вызывающе спокойном красивом волке абсолютно все видели знамение Господа. Каждый истолковывал его по-своему, однако так, как смотрел на них зверь – видел всех и видел каждого, так мог смотреть или земной демон, а тайга для таких – дом родной, или её, тайги, истинный кесарь. Каменный взгляд Шамана разбивал страх перед ним до надлежащего почтения и на неподвижных лицах зарождался рассвет ещё одного божьего проведения…  

У дома Кати Шаман пронзительно горестно взвыл – Фёдор, теребя броду, смотрел вопрошающе, как уходит в тайгу волк его былой безмятежности. Кто же ты, божья тварь, если Господь не позволил тебе стать собакой Кати? С этим он и вошёл в дом. Притянул за собою дверь, а она не закрылась.... Знамение? Не иначе, как Господь открыл дверь! И Фёдор снова ступил на крыльцо. Осмотрелся вокруг, присмотрелся вдаль – сыновья Савелия Знака, все трое и с ружьями наперевес, юркнули в березняк. Хотел было перекреститься, да не стал это делать – кесарю кесарево, а Богу Божье!  

Ручей на перекатах то ли смеялся не понятно над чем, то ли шептался непонятно с кем, а Шамана донимала боль, что незримой цепью удерживала его здесь, в двадцати прыжках от Катиного двора – ещё вчера в нём визжала от безудержного счастья преданная собака, слюнявя добродушной девчонке ласковые пальчики и нежные щёки. За это её и сразила пуля, и не дура – словеса это человечьи, и тайга тоже им этих слов не прощает!  

Отверстия от пули навылет больше не кровоточили и Шаману требовалось лишь подольше отлежаться. Он знал, где может укрыться от вокруг рыскающих глаз и кто постережёт нужный ему покой. Путь всё же не близкий, а чьи-то новые запахи следом за ним зашли в тайгу и теперь кружат недалеко.  

Изгибы уводили ручьём и валежником от поселения староверов, но раненый Шаман не мог уйти быстро и далеко. И уходить ему далеко от воды было совсем не желательно. Он не питался мясом, потому никогда и не охотился. Вода озера или ручья давала ему жизненную энергию таёжного волка. Если он этого и не знал, то об этом знала вода и не жалела себя для него. Потому даже в этом незнании была его сила терпения и выносливости, вместе с тем эта же сила крайне усложнила теперешнее положение. Уйти от ручья далеко – умереть, а не уйти от него – выдать себя не сейчас, так со временем. И эту дилемму нужно было решить как можно быстрее – два ружейных выстрела, сухих звуком, уже подробили хрусталь ручья и они не последние.  

Вечерело, когда Шаман остановился, чтобы напиться. Место для этого было подходящее – безопасное: ручей оброс с обеих сторон колючим барбарисом. Ветвистый и розовый кустарник всё ещё тянулся к небу, но вширь разросся – можно лишь подойти. Отсюда он и нападёт…  

…И спустя полчаса трое староверов, распаренные влажным теплом и изрядно уставшие от маневров осторожности и скрытности, подошли к барбарису с двух сторон. Окликнув друг друга, прошли полосу кустарника и, отойдя на безопасное расстояние, прострелили его,. Дробь срубила тонкие ветви, а звук трёх выстрелов прокатился по тайге эхом, всполошив где-то совсем рядом больших птиц. Прислушались, подождали – Шаман выполз из-под корней; прислушался, подождал – пора: его разбег был коротким, прыжок мучительным, но верным.  

Череп старовера под верхними клыками Шамана треснул, как сухая ветка, а нижние клыки сломали ему подбородок. Ободранные израненные руки и, особенно, такие же пальцы пытались что-то сказать судорожной болезненной дрожью, перед этим выронив ружьё. Но братья ушли вперёд и слышали только трескотню сорок, задрав головы вверх и созерцая веерообразный полёт чёрно-белых птиц, не ведая о том, что зло умеет летать на крыльях ненависти, а вольным полётом завораживать, намеренно отвлекая. Ненависть братьев подгоняла и торопила их, а тем временем смерть принимала в свои ледяные объятия родного им человека.  

Шаман снова залёг в барбарисе. Ему не нужно было гнаться за кем-то, как гнались за ним – братья вернулись и очень скоро. Их встревоженные голоса побеспокоили тайгу и торопливых шорохов и пугающего треска добавилось. Сумерки ждали всего этого, и ночной охоты – тоже, гораздо раньше звёзд на небе: тайга пахла свежей кровью.  

По следам крови староверы нашли своего брата. И то, что осталось от его головы, заставило их опустить ружья и пасть на колени. Наконец они пришли к знамению Господа, хотя не его они искали. И что теперь: что сказать матери, детям Макара и его жене перед Богом? Оба брата не решались смотреть друг другу в глаза – взгляд каждого заблудился в ярости, а она вдруг схлынула и пролилась покаянными слезами. А страх – тут как тут, а ужас заполз гадюкой под взмокшие рубахи. И молитва не помогала.... Ну, вот и она – рысь заметила Шамана раньше и вышла из-за укрытия, чтобы он её увидел. Увидел – опять залегла за упавшим стволом сосны. В двух прыжках от неё братья в скорбной оторопи мастерили что-то похожее на носилки. Молчали, тягостно и покорно, будто их здесь нет и не было. Да рядом в чернеющей от заката крови лежал мёртвый брат и порванное на стоны и горестные вздохи дыхание выдавало их присутствие. А Шаман уже стоял за их суетящимися спинами, широко раскинув лапы и низко опустив голову. Его каменный взгляд нельзя было не прочувствовать – братьев будто кто-то толкнул в плечи. Они встали оба и одновременно. И ни один, ни другой не осмелились потянуться к ружьям, прислонённым к желтоватому стволу сосны. Такого же цвета пятнистая рысь, прижимаясь к земле, на гибких и упругих ногах подходила к ним спереди.  

Кривой луч солнца, прощаясь до рассвета, заглянул в глаза братьям мрачной ясностью их положения, и они наконец-то взглянули друг на друга. Осмысленно и сочувственно!..  

******  

Из тайги братья выходили березняком, ранним утром. Их лица были темны как и короткие бороды, а взгляды затравленными испугом и болью. Правые руки были согнуты в локте и прижаты к груди окровавленными ладонями. Носилки с окоченевшим телом брата Макара удерживали их левые руки и ремни их ружей на плечах. Обе руки, правые, прокусил Шаман. Насквозь – клыками, ими братья нажимали на спусковой крючок, когда стреляли по нему.  

******  

От Автора.  

Макара, младшего сына старовера Савелия Знака, похоронят рядом с отцом. Небеса не станут безмолвствовать – прольются густым дребезжащим дождём, а тучи перекрасят полдень в промозглый тоскливый вечер. Возлагая на себя крест, братья прочувствуют сверлящую душу боль и она, терзая волю, будет жалить их всякий раз, как только два пальца правой руки будут возложены ими себе на лоб. (Бога нельзя убить, но его убивают в себе верой в непогрешимость…) Их ружья изрезанная морщинами прожитых лет старушка-мать отнесёт туда же, куда и карабин Знака-старшего: в кладовую под замком. Там они и поржавеют, без должного ухода и ненадобности.  

Лето Шаман встретит в компании рыси и её рысёнка. Рысёнок выжил, но клыки воина Лиса, поиздевавшиеся над ним днями ранее, обездвижат его задние лапы и лишь передними он сможет волочь по тайге своё жалкое беленькое тельце. Впервые Шаман погонится за прыгучим ушастым зайцем, не сразу догонит его, но с этой минуты для рысёнка он станет всем: и его кормильцем, и его защитником. Даже от его матери, взрослой рыси.  

Взойдут десять Лун, а на десятый рассвет новый кесарь тайги, в ком привнесённая самой же тайгой боль отшлифует его клыки и когти до смертоносного жала, понесёт белый пушистый комочек в зубах, трезвоня далеко слышным писком – иду на вы…, но не один! Мать-рысь последует следом, стремительно перебегая с места на место, отдыхая в засадах и перебегая снова. И птицы над ними не раскинут крылья в свободном полёте на протяжение всего пути к Кедрам – хвоя сосен и елей будет протяжно шипеть, а листва осин и лиственниц зловеще рычать…  

…Придавив горлицу лапами, Лис передними зубами расправлял ей крылья и, изловчившись, выдёргивал палевые перья, одно за другим. Чуть придушенная птица не сопротивлялась и это только злило вожака. Но не больше чем неопределённость с белой волчицей, не ушедшей в тайгу со своим братом, чёрным волком, и чей взгляд сдерживал в нём ярость, будто она упиралась в камень. От этого ненависть к нему сжигала изнутри. Пришлый волк снова укоротил цепь стаи и в ней лязгающих зубами звеньев на два стало меньше. А эта живая цепь из быстрых и резких безжалостных лап и бесчувственных клыков – не только самый драгоценный скарб стаи. Это цепь власти Лиса и порядка на его территории. Власть ещё у него, и надолго, да шесть смертей воинов за три месяца – это непорядок!  

Вдавив лапой сизую головку горлицы в землю и не дождавшись агонии отлетавшей своё пернатой жизни, вожак, задрав хвост как можно выше, подбежал к своим воинам – к пятерым, кто отдыхал невдалеке. Другие с утра ещё заползли в логово к своим волчицам и волчатам – будут нужны, тогда и прибегут на зов. Призывая следовать за ним зловеще обнажившимися зубами, он повёл волков за собой, на бегу стряхивая с желтоватых резцов пасти застрявшие в них перья горлицы.  

(Лис не торопился проведать белую волчицу, но и всё это время, после неудачной атаки на рысь и её заморыша, выжидал момент: вернётся ли её брат? Не вернулся, и сегодняшний погожий день стал тем самым моментом. Лаз в логово волчицы воины нашли, только из него веяло и запахом не из тайги, потому Лис и не позволил никому туда проникнуть. И сам тоже не стал этого делать – чудовище из озера многому его научило. )  

Со стороны тайги волки обложили собой подход к утёсу – залегли в прыжке друг от друга под её сумрачным пологом, вжимаясь в зелёный ковёр мхов, в местах, где проросли черника и брусника. И мышь не проскочит, а белая волчица уж точно – не мышь!  

Лис укрылся за воинами, из неглубокого прогиба покрова ему хорошо был виден утёс со стороны озера. Боковой ветер вскоре принёс и раскидал повсюду запах волчицы, но волнение воинов вожак вмиг пресёк. В этот раз ему, одному, нужно решить её судьбу. Или пленить, или убить! Да и потерять кого-либо ещё из воинов было нельзя – стая обмельчала, ошеломлена дерзостью пришлых волков и даже напугана.  

Лис не потерял контроль над территорией стаи, но за последнее время ронял периодически свой авторитет среди высокоранговых волков. Есть в этом и его вина: ему до сих пор не удалось убить их. И, тем более, на его территории. Не помогла и коварная хитрость: жуткая смерть большого и сильного человека на утёсе, весной. Лис видел тогда, как оттуда, спустя два заката, уносили ноги трое охотников, хотя до этого и стреляли в брата белой волчицы. А должны были убить, так как за вырванное у большого человека горло и отгрызенную руку иного исхода не должно было и быть. Но что-то не так сделал Лис, или кедрачи как-то прознали всё же, что пришлый волк здесь не при чём – человека загрыз ведь он. И ружьё его тоже утопил он, сбросив с утёса в озеро...  

С уходом Шамана Марта загрустила. Тревожность от пещеры отгоняла Игла, охраняя её покой и ночной сон своей острой и длинной костяной мордой. Торчащая из воды она в любой момент могла наколоть на себя любого, кто бы или что бы не приблизилось к белой волчице. А ещё лунообразный серебристый хвост – отшвырнёт им только, как лису, что недавно ночью заползла в пещеру через лаз, а скальная порода стен сама убьёт, переломав все до единой косточки, как и ей тогда.  

Непредсказуемо опасная и сильная рыбина, но с Мартой добреет и даже не кажется такой большой. Правда, поднырнув в пещеру днём, долго в ней не задерживается. Струсит со своей пики окуня или щуку перед её мордой, а взглядом здоровенных тёмно-синих глаз не иначе как подвинет к ней ближе – ешь, и уплывает в озеро. Только не голодна она уже давно. С тех самых пор, как проводила и простилась навсегда с братом, и резвиться не хочется. Поэтому и в тайгу, размять лапы и потренировать когти, выбегала после этого два раза, всего-то. Игла хорошая и заботливая, но спокойно с ней лишь до той поры, пока молчит тайга. А закурлычет, заурчит или уж как залает тайга – всё одно и тоже: ждёт Шамана. А вдруг брат вернётся!  

Пробравшись сквозь частокол кривых берёз, раскидистых и пахучих от цветения кустарников, Марта уныло спустилась к озеру. Здесь с Шаманом им было весело. А сейчас весело желтеющему берегу и запыхавшимся от бега волнам: волна догоняет – берег убегает, убегает волна – за ней гонится берег. Так же и они с братом ещё не так давно убивали время: он убегает – она догоняет. А охотился Шаман, только играя. По-настоящему охотиться не хотел, ни на кого – лакал воду, часто и помногу, и ему её хватало, чтобы не измазаться чьей-то кровью.  

Марта пробовала не убивать – пять лун только пила воду из озера и ручья, а потом клыки заныли и саму себя стала драть когтями от этого. Зачем они тогда вообще, клыки и когти, если заяц под каждым кустом? Да и человек тогда совсем озвереет!..  

Волчица лакала воду из озера и готовила себя к тому, что сейчас, где-то совсем рядом, Игла легонько проколет рябившую поверхность, а затем так ударит по ней своим большущим хвостом, что ей не нужно будет после этого и плавать. Рыбине нравилось так делать, а Марта пугалась лишь поначалу. Ну, давай, где ты – покажись?! Но Иглы нигде не было видно, только волны и берег щекотали лапы, а ветер приглаживал шерсть.... Лис один выбежал из тайги. Его воины к этому времени перекрыли Марте отходы: к пещере, в логово, и береговую кромку справа от неё. А в тайгу волчица не побежит – это желательно, да не побежит. Там – стая…  

Вожак приближался и если бы не высоко поднятый хвост и знакомая Марте, изуродованная ею же, морда – разжиревшая лиса. До неё – два прыжка, и она вжалась в песок, изготовившись. Коготь на её правой лапе опалил сабельным блеском Лиса, не усмирив всё же его угрожающее рычание…  

******  

После того, как кедрачи нашли Матвея, бесчувственным, в берёзах под утёсом, он неделю не показывался на люди. Хотя все ждали, что поправится и расскажет, как он там оказался, если его «Амур» обнаружили рыбаки далеко от того самого места. Решили сначала, что Зырик утоп и весь посёлок поэтому подняли на ноги. Нашли Матвея рано утром, на следующий день. А он молчит с того самого времени, залёг в доме, точно медведь в берлоге, и даже Ульку, жену свою, не хочет видеть – жаловалась она соседям.  

Как только не укладывался Матвей на своей скрипучей кровати – спать больше не хотелось. А глаза хоть закрыты, хоть открыты – он там: в Аду! И те же черти волчьими лапами шаркают по полу. «Не-е-е…, не-е-е…, – убеждал себя, – это не галюники, не-а-а… Я там был, а теперь тута – зырю ведь: тута, дома! А там зырил и попика лохматого, Шамана – во бля… привязался!.. » Матвей ворочался с боку на бок, клал на лицо подушку, да каменный взгляд чёрного волка давил и через неё.  

Матвей нервно поднялся с постели. За столом, не видя ничего, кроме графина с водкой, налил горькой в чайную чашку – не почувствовал, что выпил, и налил ещё.  

– Так ведь и кони не долго двинуть! – в слух заметил и пожаловался, опять же, сам себе.  

Сигаретный дым застил глаза, но что эта мимолетная неприятность, когда, побывав в Аду, теперь пухнет голова, почему его вернули оттуда в Кедры? Предупредили, что поджарят – это и к бабке не ходи! Но зачем вернули? Может, он теперь и не Матвей Сидоркин вовсе, а ангел, почитай, или архангел – когда-то, в зоне, читал про них, чтобы как-то и чем-то убить заблудившееся в тюремном сроке время, да хрен что в голове задержалось из прочитанного тогда: кто – ангел, а кто – архангел?!  

Спустя полчаса Матвей шёл центральной улицей и его единственным желанием было, чтобы его не заметили, не признали – оставили в покое. Он направлялся к Йонасу, а он мог знать – должен знать, что это такое – Шаман, откуда и почему он здесь появился? О чём-то догадывался и сам Матвей. Причём эти его догадки сохранили ему жизнь: не утопили в озере, когда от неожиданности он пальнул в рыбину-меч; наоборот, показав ему Ад и заставив не просто плакать – рыдать белугой и испугаться как никогда до этого, сейчас только ускоряют его шаги и ничего в нём этому не сопротивляется. А уж как, и сколько раз, он пытался докричаться до кедрачей – амба: теперь не будет так, как прежде…, да куда там, услышать, если их уши забиты …хочу, хочу и ещё хочу!  

Йонас, окатив водой из ведра свой палевый «Крузак», не поставил ведро, откинул – рад, ух, как рад Зырику! Особенно после случившегося с ним неделю тому назад. Может, пришёл к нему первому, чтобы рассказать подробности. Но Матвей просипел о другом:  

– Дуй за своей электронной малявой, базарить будем по-взрослому!  

Крылатые брови литовца ответили изумлением, да никуда идти не надо было – планшет Йонаса лежал на водительском сидении внедорожника. Матвей незлобно выругался, а вспомнить и проговорить нужные и подходящие для этой ситуации слова удалось не сразу. Вспомнил и подобрал-таки:  

– Ходь за…, не-а! Иди за мной.  

«…Зацепи, …прихвати, …возьми ружьё», – сказав это, Матвей немало удивился тому, что как не просто, оказывается, сказать что-то не русскому человеку по-русски, чтобы язык не прилипал к горлу.  

Через минуту Йонас вернулся с самозарядным карабином. Про себя Матвей подумал: «Не хило! », а у того спросил:  

– Откуда такой ствол?  

Прочитав на планшете: «Beretta», Italia», зашагал в сторону утёса печали и скорби. Он подымался на него редко – в этом нужды как-то не было, да события последних месяцев и дней сами подводили к нему, причём с разных сторон и всяко. Оглянувшись на Йонаса, увидел с ним красавицу Эгле с беспокойным взглядом. Подумал: вот и хорошо, что сама как бы напросилась на разговор о Шамане и Марте. А Матвей решил как раз сегодня положить край своим предположениям, так кто же они такие и какое отношение литовцы имеют к пришлым волкам?! Потому он и вёл странных и во многом загадочных супругов на утёс, чтобы именно там скорбеть о Налиме – здесь его нашли с перегрызенным горлом, и заодно попытаться разобраться в своих собственных печалях, даже ему самому похожими на сумасшествие. Лёгкое такое умопомешательство, но какое же тяжёлое в объяснении: зачем они, эти навязчивые мысли, за ним увязались, преследуя его с весны?  

Поднявшись на плато утёса, все трое вроде как и забыли о том, что есть какая-то причина, из-за которой они здесь оказались. Вид озера завораживал спокойствием и необъятностью в сверкающей дали, тайга была также тиха и безбрежна. Эгле поднялась сюда впервые. Беспокойство больше не тревожило её взгляд, однако повязанный Вечностью на шее платок безупречности выдавал едва уловимым мерцанием внутренний диалог с собой. Наверное, она думала о Налиме, потому, может быть, и подошла к камню, на котором видела его сидящим, ещё живым и в последний раз. Тогда же она, здесь и рядом с Налимом, видела чёрного волка и слышала, как он что-то ему говорил на своём зверином языке. Но это «что-то» – непостижимое для кедрачей и таким осталось до этого времени, а Эгле уже тогда понимала язык Шамана. Только как об этом скажешь и кому, если сама немая.  

В прицел карабина Йонас рассматривал берег Подковы, умывающийся волнами в полдень, а Матвей, потирая заросшие скулы, туго соображал, как у нерусских, да ещё и немых, спросить о их причастности и к смерти Налима, и к появлению в этих краях Шамана с Мартой. Насчёт этих подозрений, о причастности, у него не было сомнений – Эгле околдовала Налима, и он видел – не слепой, что с ним творилось всякий раз после их ухода от Йонаса; и ведь дом себе купили поблизости от утёса, и Шаман с Мартой облюбовали именно это место?!  

– У-у-у…, – Матвей сразу и не понял, что так к нему обращается Йонас.  

Взяв из его рук карабин, успел подумать, что очень лёгкая эта итальянская «Beretta», а заглянул в прицел – коленки дрогнули и будто шаманский бубен упал на голову. При этом он видел Марту, вжавшуюся в песок, и Лиса, приближающегося к ней на полусогнутых лапах с опущенной головой. Как вдруг Йонас подтолкнул в плечо и указал пальцем вниз, на склон утёса. Матвей сразу же навёл туда ствол – два воина стаи залегли в тех же кривых березках, где, как ему сказали, нашли его самого, без сознания.  

Неожиданно сорвавшись с места, Йонас побежал вглубь плато, а Эгле в это время – во дела! – уже бежала в направлении тайги. Нагнав её на спуске, остановил и свободной рукой стал подзывать Матвея. Взволнованная Эгле по-своему о чём-то говорила супругу, указывая пальцем, попеременно, то на тайгу, то на своё ухо.  

Подошёл Матвей.  

– Чует шо-то…, – успокаивая дыхание, сказал он больше себе самому. – …Ты Шамана слышишь? – спросил так, будто знал, кто там – в тайге.  

Платок на шее Эгле всполохнул жёлтым светом.  

– Одно кодло, бля…, – а шо я говорил?!  

Матвей сделал шаг в сторону, навёл ствол на тайгу, но в прицел увидел лишь отблески красного цвета.  

– Свали! …Уйди, – прикрикнул он на Эгле, – я не собираюсь стрелять!..  

Эгле не двинулась с места, а Йонас, подбив в ту же минуту ствол карабина вверх, выдернул его из рук Матвея так же умело, как и загнал патрон в патронник тем же одним движением руки.  

«Полуавтомат! » – сообразил Матвей, дожидаясь пока Йонас с Эгле первыми ступят на скальную тропу спуска с утёса.  

Прохлада Подковы уже студила их возбужденные лица, когда из тайги выбежал Шаман. Он приближался стремительно, неся в зубах что-то белое и писклявое. Позади него упруго семенила рысь, рябая от крапа. Эгле решительно пошла им навстречу, словно ждала этого, Йонас последовал за ней, а Матвей даже не удивился тому, что, отойдя метров на пять, тот сбросил свой карабин в траву. Но Шаман, оббежав супругов, своим не иначе летящим движением нацелился на Матвея и тот запаниковал. Бежать не стал – просто не смог, только закрыл глаза и приготовился снова... в Ад. Что-то ещё боролось в нём со страхом, но лишь до того момента, покуда страх не лёг ему на кроссовки и не зашевелился… Этот же страх, спустя какое-то время, раздёрнул ему веки, вернув солнечный свет и дыхание – в ногах лежал и пискляво скулил рысёнок. Но ни Шамана, ни Йонаса с Эгле нигде уже не было видно.  

В очередной раз Матвея прострелила догадка: ещё поживёт, только теперь и он – в кодле! А глядя на то, как рысёнок волочит задние ноги в ранах, даже знал, что ему нужно делать.  

Вернувшись домой, он грубо, но не со зла, успокоил восторг жены Ульяны, когда она сразу же потянулась руками к рысёнку как к младенцу, какого им, в их бездетный дом, принёс чудо-аист. Да ей и не привыкать к грубым манерам мужа. Но и тени от восторга не осталось на её розовощёком лице, когда тот спросил голосом, не предполагающим возражений:  

– Где бутыль с бабасиками?  

И хотя он знал, где прячет Ульяна трёхлитровый бутыль с деньгами, всё же спросил об этом – Ульяна вынесла его и румяны с её лица тут же исчезли.  

Вытряхнув на стол стопки денег, перевязанные красной нитью и согласно номиналу купюр, он, ничего не объясняя, разделил их на две части – одну часть рублей рассовал себе по карманам, а другую так и оставил на столе. А когда рысёнок напился молока, практически искупавшись в нём от жажды и дикой жадности, ушёл с ним, опять же, ничего не сказав.  

Остановившись несколько раз в пути к дому Йонаса и Эгле, Матвей, не похожий на себя приветливым добродушием, позволил детишкам подержать, немножечко, рысёнка в руках.  

…От утёса ветер принес знакомый Лису громоподобный рык, ненавистный ему с того самого момента, когда он услышал его впервые. К тому же это раскатистое рычание говорило ему ещё о том, что Шаман напал на воинов откуда-то сверху, а их ответный отчётливый визг был придушенным поэтому от неожиданности атаки и что через минуту-другую стая лишится очередных двух взрослых волков. …Раздался выстрел – короткий шипящий звук, а эхо – тут как тут: с болью одного из воинов!  

Лис стремглав ринулся к Марте – у него осталась только одна попытка, но теперь только её убить. Да он затянул с этим: волчица зашла в воду по грудь и ждала его там. Передние лапы вожака, коснувшись воды, прогнулись и набежавшая волна окатила до самого хвоста, потушив в нём решимость. Чудовища, отобравшего у Лиса власть над озером, поблизости не было, да оно могло появиться в любой момент. И в озеро волчица забежала именно поэтому.  

Задрав морду, Лис тягуче завыл. На его зов тут же отозвались воины в засаде – двое мчали к нему берегом, и один – из тайги. Только не добежав до своего вожака двух прыжков, все трое, заскулив, помчались обратно – от утёса, берегом, взрывая лапами песок нёсся Шаман. Заметив брата, Марта выбежала из воды и, швырнув своими задними лапами мокрым песком в морду того, кто застыл в нерешительности, помчалась навстречу своей звериной радости.  

Лис остался один. Не побеждённый и в этот раз, да его власть над территорией ускользнула от него точь-в-точь, как белая волчица: триумфально! Сражаться на смерть не входило в его планы. Он покидал озеро и берег не торопясь и, тем более, не паникуя, а в тайгу вбежал с высоко поднятым хвостом, чтобы убежать никем не уличённым в побеге.  

******  

Йонас и Эгле застали Матвея, сидящим у них на крыльце. На коленях у Агне спал рысёнок. Не сговариваясь, все засобирались – Матвей первым уселся во внедорожник, через минуту к нему присоединилась остальные.  

«Крузак» мелко дрожал кузовом, а Матвею понадобилось немного времени, чтобы вспомнить кое-какие слова. И ещё немного времени, чтобы правильно выстроить из них смысловую цепочку:  

– Едем в Тангар. …Это километров сто отсюда. …Знаю …одного костоправа …по зверью. Если нужно будет, я там останусь. …Поехали!  

******  

Возвращению брата Марта была рада. Шаман не противился её игривой радости, но свою сдерживал – запах Лиса определил ему путь и нужно было спешить пока дул встречный ветер.  

Рысь была где-то рядом. Её никто не видел, даже Марта, а это – преимущество внезапности. На внезапность своего появления в стае Шаман и рассчитывал. А на таёжную кошку – тем более: уж она-то помнит, кто мучил и чуть было не утопил её едва живого рысёнка!  

Марта трусила за ними тайгой, не зная об этом, да за холмом могло быть лишь лежбище Лиса и его воинов, а холм с обугленным остовом осины она только что пробежала. Потому вздыбилась и накатила от хвоста до ушей её белая шерсть, морда оскалилась, а лапы будто ничего и не касались – сама тишина уносила волчицу всё дальше и дальше. В прыжке от неё бежал Шаман. Его вид угрожал всем, и это то, чего в нём не было раньше. Этим, похожий и не похожий на себя прежнего, он немало удивил, но вместе с тем в нём не осталось покоя. Терзаемый не понятно чем, он буквально проламывал собой кустарники на своём пути, а свалы и валежник перепрыгивал так, будто научился летать. И для Марты он, действительно, научился этому за то самое время, покуда они были порознь.  

Перьев горлиц и куропаток под лапами становилось всё больше и больше – значит недалеко уже и логово стаи Лиса. Шаман и Марта разбежались на стороны, а между ними, точно из земли, проросла рысь. Рыжевато-дымчатая она и днём, в чередующихся лучах солнца, была не видна, а кисточки на ушах – таёжные первоцветы, да и только!  

К лежбищу стаи подошли с трёх сторон. На подступах к нему – ни единой живой души, оттого Шаман и Марта, сойдясь в центре поляны, остановились и завалились в траву: они опоздали – Лис увёл свою стаю чуть раньше.  

На лай Шамана примчалась рысь. Пришло время с ней познакомиться Марте. …Высокие ноги, сильное туловище. Короткая, плотная, ловкая. Голова небольшая, широкие желтовато-серые глаза, круглые зрачки. По бокам короткой морды – длинная белая шерсть. Эта белая шерсть и такая же на брюхе, украшенная не густым крапом – всё, что понравилось белой волчице. Да и рысь не подошла к ним ближе, чем приближалась до этого к Шаману, а Марта, заметив на брате не совсем ещё зажившие раны, и вовсе утратила к ней интерес.  

…Вечерело, когда Шаман, поднявшись на утёс, расположился на привычном для себя месте и в привычной для кедрачей позе: на задних лапах, голова опущена, глаза закрыты. Давненько его не видели на плато. А в артели поговаривали – ушёл в тайгу. Игорёша так и вовсе лупил мамкины глаза и божился при этом, что хитрый и коварный Лис добрался всё же до горла чужака. Брехня, значит – и не то, и не другое!  

Широкий интерес, а это сотни километров от Кедр во все стороны, к пришлым волкам переместил цент посёлка к утёсу. Сюда зачастили, как никогда до этого, и не только кедрачи. Болтали всякое. Увидеть Шамана – берегись недруга: где-то совсем рядом, увидеть Марту – бойся простуды или ещё чего-то в этом роде. Болезни, словом, бойся. А если вместе их увидишь да гоняющимися друг за дружкой – скоро проблемы разрешатся сами собой. Только бы не выли – это плохо!  

Тем временем Шаман привычно вглядывался вдаль озера, но куда пристальнее обычного, чтобы в этот раз видеть горизонт своих теперешних владений: Подкова – в средине, по одну её сторону – посёлок, по другую – тайга. А прежний кесарь здешних мест, вожак Лис, сбежал и увёл за собой стаю. Если бы не лобызания Марты на берегу, не жить ему вовсе, а так – опоздал Шаман на совсем немного. Стаю разогнал бы, конечно разогнал, чтобы и духу её больше здесь никогда не было. Но и кедрачи ничем не лучше этой волчьей стаи – ещё не раз придется сорвать голос от рыка на них! Никого кроме себя не видят, ничего не слышат!.. Вон Игла, какой уж месяц выкидывает из озера на берег щук и окуней, ан нет: тайменя им подавай, или нельму – эти вкуснее. Может, потому и вкуснее, что не пожирают себе подобных. Да и деревья рубят, каким ещё расти и расти! И где рубят? …Где земля корней просит. Разбери свалы – чем не строительный лес? А зимой печи пали валежником – ага, спалят, …если только – тайгу, этому их и учить не надо!  

За событиями конца весны-начала лета Шаман забыл о своём уютном сне: он, рослый и крепкий подросток Станислаф, заходит довольный и сияющий радостью в бирюзовое море, а приятный голос с берега просит: «Сынок, не заходи далеко!.. » Чей это голос, и что это такое «сынок» – он не знает, но своего лица из сна, ещё мальчишки, не спутал бы ни с чем: открытое во взгляде, приветливое, с коричневой крапинкой на кончике носа с правой стороны. И голос, с берега, что волнуется заботой, тоже узнал бы сразу: одинаково нежный и строгий!  

Подбежала Марта – она, по-прежнему, ещё скучала за братом. Но теперь и Шаман мог себя в этом не сдерживать. Он приподнял голову выше, чтобы сестра смогла присесть перед ним и, прижавшись к нему холкой, ворчать столько, сколько ей захочется. …Заворчала – сразу же, а он слушал эти чарующие грудные звуки, погружаясь медленно, медленно в такой желанный безмятежный сон.  

******  

В полночь «Крузак» Йонаса упёрся светом фар в угол собственного дома. Эгле и Агне вышли из автомобиля, а до этого внедорожник покинул Матвей с рысёнком. (Долговязый костоправ из Тангара, бережно вручая ему обратно громко плачущий белый комочек, сказал в сердцах, что рысёнок на лапы обязательно станет, только нескоро. От денег за свою двухчасовую работу отказался наотрез, объяснив, сухо прощаясь, когда и как самостоятельно можно снять швы. С той самой минуты консультативного прощания Матвей рысёнка из рук больше не выпускал. ) Перед тем, как зайти в дом, платок на шее Эгле несколько раз вспыхнул жёлтым цветом, хотя рядом с ней никого не было. Шаман и Марта, на плато утёса, будто этого только и ждали – в пещеру взрослая рысь вползла последней, но расслабленной от короткого тихого лая кесаря перед этим ей прямо в морду…  

******  

От Автора.  

Прожить земную жизнь – это нужно заслужить. Почему-то так повелось у людей, и на Земле в целом. Заслужить у Бога – тому, кто в него верит, у тайги – тем, кому она предоставила кров. Но что есть Бог без людей, а тайга – без зверья? Никто и ничто! А что есть человек без Бога, а зверь без тайги? …Человек! …Зверь! Отсюда, выходит, что человек живёт во лжи изначально – с той самой поры, как придумал себе объяснение себя же: раб божий. Но раб божий определил в себе и любовь, дав ей собственное толкование, определил, что есть добро и зло, правда и неправда, белое и чёрное, да всему дал толкование! Только разве мог побеждённый верой в то, что он – раб, истолковать жизнь под себя, а не под того, кому он собственной жизнью прислуживал с того самого времени во всём? Не мог, оттого и свобода изначально стала ценностью, какую нужно ещё отвоевать и за которую платят исключительно кровью. Так человек и стал правдоподобием себя: морально-нравственной ложью в Природе, оттого в нём все его чувствования – притворство ума. Как ребёнок: подчиняя явь криком и слезами, живёт, играя, тем не менее правдоподобием себя-разумного!  

Непросто отказать в истинности суждению о том, что самое ужасное, что придумал человек, это – деньги, да ужаснее стоимости души, является то, до чего он, когда-то, додумался: грешен и мученик! А когда человек сам себя в этом убедил, его мозги заработали в режиме поиска альтернативы греху и мученичеству. Разве ум – это грех и мука?! Потому зло и додумалось до моды на смерть, чтобы не прознал человек о своём бессмертии как на Земле, так и во Вселенной. А чтобы жить – не нужно умирать!.. Так как земной грех, если он и есть на самом деле, так это – смерть, тем более в муках!  

Увы, зверь и птица ещё не готовы к притязательному проявлению земной жизни, поэтому их вопросы к себе покамест – когти и клыки! И Шаман свои вопросы показал и оскалил, как человеку, так и тайге …