За все хорошее

Автобус медленно ехал между узких переулков с покосившимися домиками. Несомненно, Персик именно здесь. Ему больше некуда бежать, кроме как к дому своих родителей.  

Историю этого омеги мне предоставили в местном архиве. Все — от рождения до нынешнего места работы, стоило им сказать, что он МОЙ омега.  

Я увидел Персика в парке на скамейке, когда он рисовал какую-то картину. С виду совсем еще мальчишка: волосы бледно-рыжие, кожа гладкая, без морщин, одет в джинсы, кеды и белую футболку — такой себе художник-романтик. Я попытался с ним заговорить, а он, поспешно собрав свои вещи, зашагал по парковой аллее и спустя пару минут слился с толпой.  

Парнишка на соседнем сидении встал и направился к водителю. Он собирался крикнуть «Остановку, пожалуйста! », но уловив мой взгляд так и остался стоять. Автобус проехал мимо пустой лавочки и покатил дальше, в глубь спального района.  

В нашей семье взгляд Альфы — чрезвычайно редкий дар, который еще с пеленок определяет принадлежность ребенка — всегда передавался. Мы были одной из тех семей, которая на полную пользовалась всеми правами и способностями доминантов еще с малых лет.  

Именно поэтому я сразу почувствовал что он — мой. Следил за ним еще несколько недель. Однажды он позвонил своему начальнику и взял отпуск на недельку, он всегда брал отгул 13-го числа на неделю, предпочитая переждать течку дома.  

Мы едем все глубже и глубже, город становится все отвратительнее. Краски с домов пропадают, зато появляется мусор на дорогах. Говорят, в этом районе живут всякого рода неудачники — бесплодные, старые или просто потерявшие своего единственного. Как по мне было бы проще сразу убивать подобные единицы общества, а не позволять им доживать свой век с осознанием того, что в этом мире они бесполезны.  

Как я уже сказал, одной слежкой за Персиком дело не ограничилось. Из архивов я многое узнал о его семье. Мальчика с трех лет воспитывали двое омег. Один из них просто надоел своему альфе и вынужден был с маленьким ребенком искать новый дом, другой радостно принял хоть каких-то орендаторов, а затем и предложение одинокого отца.  

В школе проявлял себя как способный ученик, особенно на уроках рисования. Когда приходило время для ежегодного медосмотра мальчик всегда ссылался на плохое здоровье и приносил справки позже. Его родители никогда не сопротивлялись, наоборот — помогали ему.  

Мне кажется, уже тогда он знал, все они знали о его судьбе.  

Наконец-то нужная мне остановка. Водитель тормозит, не ожидая моего приказа. Он знает, что я выхожу именно на этой остановке, другая часть района меня не интересует.  

Полагать, будто родители защитят его глупо. Моему юному персику, оказалось, уже сорок два года. За это время он успел окончить колледж и устроиться художником в небольшой рекламной кампании. Родной отец парнишки умер семь лет назад, приемный годом позже.  

Знакомые лавочки и указатели пролетают мимо меня. Сегодня мусор и мрачность этого места удвоились, словно пытаясь спрятать своего любимчика.  

Во время нашей второй встрече ничто не препятствовало. Я просто вошел к нему домой в самый неподходящее для этого времени и повалил художника на кровать.  

— Ты мой, отныне и навсегда. — Прошептал я ему на ухо, снимая домашнюю футболку и шорты. Мои пальцы коснулись его кожи. Она оказалась даже мягче, чем я думал.  

На удивление он пытался оттолкнуть меня, хотя силенок у тощего Персика конечно не достаточно. И как он вообще смог противиться своему природному порыву? Весь дом был пропитан запахом лаванды, он был настолько сильным, что у меня кружилась голова. Его тело определенно хотело этого, хоть разум и не желал повиноваться.  

Помню, как с легкостью порвал его дешёвую футболку и ей же связал ему руки, как вошел в его девственное тело прямо на той омерзительной кровати. Помню, как та самая кровать сломалась от моего темпа, как сперва он жалобно умолял остановиться, а потом до крови кусал губу, сдерживая стоны.  

Домик с покосившимся забором сразу бросается в глаза: его стены покрыты всевозможными узорами. Начиная от детских рисунков и заканчивая портретом какого-то джентльмена на лавочке — вся история живописи одного омеги. С годами краски ничуть не тускнеют.  

Поставив на его щеке метку своего рода я повез Персика в свой особняк. Ему должно было понравится здесь — дорогая мебель, резные потолки и картины по-настоящему хороших художников. Я подарил ему палитру красок и альбом, чтобы смягчить горечь переезда, но это не помогало. С того момента, как мы стали жить вместе, он ни сказал ни слова. Единственным способом общения оставались его рисунки, которые из портретов и пейзажей перешли в более мрачную тематику.  

Тогда это казалось мне чертовски милым, и я, помимо полового влечения, почувствовал к нему какую-то привязанность. Возвращаясь мыслями в то время снова чувствую тепло, но вспоминая о настоящем — только ненависть.  

Через несколько месяцев он совсем спятил: рисовал на салфетках, на стенах и даже на стекле. Вместо красок были карандаши, подливка и все, что могло оставить след. Наверно это все произошло из-за его увольнения. Начальник компании согласился со мной, что Персику лучше будет посидеть дома, пока он не освоится. Семейный психолог добавил, что поведение омеги обычно меняется со временем, а это всего лишь результат стресса.  

Я толкаю дверь, она открыта. На удивление, даже не запер. Дом все еще выглядит бедным и разрушенным, хотя я сразу заметил, что персик в нем убрался. Спустя несколько лет запустения никто так и не переехал сюда…ах, да, ведь новые жители в этом районе большая редкость.  

Первым делом захожу на кухню. В эту маленькую комнатку едва вместились плита, стол и мини-холодильник. На столе лежит тарелка, а в ней — недоеденные блины. Рядом стоит баночка джема. Персикового джема. Здесь же нахожу картину, нарисованную этим самым джемом. Похоже, он его не ел, а только использовал как материал. холстом послужил стол.  

Сама картина представляла из себя мрачный натюрморт — в центре расквашенные, раздавленные персики, а вокруг брызги сока и ошметки мякоти. По-моему, было бы проще раздавить настоящее персики, а не рисовать их, но это все равно ничего не изменило бы — отвратительные каракули.  

За пол года мы перепробовали все, что мне хотелось бы. Была только одна проблема — наследника у нас так и не появилось. Мы не относимся к тем семьям, которые обзаводятся выводком детей, мы не собаки. У нас дети рождаются до тех пор, пока в роду не появится альфа. Других можно удачно выдать замуж, можно, в конце концов, просто приучить делать что-то полезное, омег в этом мире много не бывает. Что же касается случаев, когда в семье рождалось две альфы… Один з них всегда погибал от рук брата или отца. Мне не нужны лишние кровопролития, одного было достаточно.  

Зашел в ванную, потому что она была по дороге к спальне. Здесь унитаз упирался прямо в душевую кабинку, на стене которой был еще один рисунок. Он нарисовал его кровью тараканов, местами были видны их лапки и усики, присохшие к стене.  

Это была довольно странная картина — практически точная копия той, что из моей коллекции. Купил ее у самого большого фантазера нашего города, картина называется «Фемида и суд». На ней изображалось сказочное существо. Помимо повязки на глазах и пылающего меча в глаза бросались неестественно округлые бедра и выпирающая грудь. Сам автор назвал это существо «прекрасной девой, богиней правосудия», еще втирал что-то про страшный суд, но я и так заплатил ему достаточно, и накрутить цену не полочилось.  

Эта картина висела над входом в его спальню, которая, хоть и была самой маленькой комнатой особняка, по размерам превосходила этот убогий дом в три раза.  

Именно там, за этой дивной богиней, он хранил то, за что получил свое первое наказание. Не понимаю, как ему удавалось покупать эти противозачаточные таблетки?! В любом случае, идиллия Персика долго не продлилась: однажды утром я решил навестить его и застал за этими таблетками.  

Сказать, что я был в ярости — ничего не сказать. Он посмел что-то скрывать от меня, и все еще пытался идти против своей природы. Мой отец всегда говорил, что первое наказание должно только припугнуть и быть мягким, но я же считал, что оно должно отбить желание мне сопротивляться раз и навсегда.  

Тогда я хорошенько по нему протоптался — буквально я не бил его ногами, а сильно надавливая на болевые точки. Персик даже не подозревал, что такие есть на его теле, вот что значит образование в задрипанном колледже…  

После этого ему пришлось два месяца провести в больницы, и принял бы он тогда таблетки, мог бы распрощаться с жизнью.  

Проходя по коридору замечаю еще одну картинку — череп и перекрещенные кости, углем на пожелтевшей стене. Даже дети понимают, что это символ опасности, символ смерти.  

Насчет детей я решил не откладывать с этим. Кто его знает, вдруг опять начнет их пить? Поэтому я навестил его за два дня до выписки. Ослабленный еще не до конца выздоровевший организм был таким податливым, и Персик не сопротивлялся, лишь тихо хрипел.  

Захожу в его дрянную спальню, которая одновременно являлась и студией художника. Как и ожидал, он сидит около кровати и рисует что-то на полу.  

Пожалуй, самый страшный рисунок, который Персик когда-либо рисовал, был тот самый, где он изобразил гниющий труп. Я бы продал эту мерзость даже за пять долларов, лишь бы кто-то ее забрал. Правда, была одна маленькая деталь — этот труп он вырезал ножом у семя на животе.  

— Ты напрасно вернулся сюда, найти тебя было очень просто.  

— А я и не пытался спрятаться.  

Я чувствую исходящую от него усталость, чувствую слабость и боль. Под полупрозрачной белой рубашкой видны пропитанные кровью бинты.  

— Понимаешь, что сейчас твое наказание не ограничится простой поркой?  

Он должен был осознать, что связь с альфой не делает его центром вселенной. Я запросто найду еще одного, в крайнем случае, даже не подходящего мне. В бесплодном рыжем больше нет никакого толка, такой погубит нашу династию и потянет нас на дно.  

— Понимаю, знаешь, я даже боялся этого.  

Только сейчас понимаю, что он говорит со мной. Да, впервые за четыре года слышу его голос.  

— Почему же не боишься сейчас? — Выдыхаю эти слова ему в ухо, как и в наш первый раз. Правда, теперь они не несут в себе страсти, только отвратительное дыхание и нечто, похожее на звериный рык.  

— Потому что смерть это свобода. Свобода от тебя. Я долго искал другой выход, пытался освободиться, но теперь, когда ничего другого не осталось…  

Он обрывает свои слова и возвращается к рисунку.  

Помню тот день, когда мы с Персиком наконец-о узнали о его беременности. Тогда он почти заговорил, и был с таким же выражением лица, как сейчас. Он сомневался, он чувствовал, что в нем толкается живой ребенок, что это его частичка, которая связана с ним. Психолог говорил, это и должно стать переломным моментом, нужно только подождать пару месяцев. УЗИ показало, что у малыша на животе было родимое пятно в форме короны — еще одна наша отметина, которая передается только одному ребенку в поколении.  

— Знаешь, а ведь в твоем роду тоже были альфы. Твой отец, не тот, что затянул тебя в это болото. Скорее всего, он бросил своего омегу из-за тебя.  

Я по-братски ложу свою руку ему на плечо, словно пытаюсь успокоить. На самом деле, я говорю ему чистую правду, пытаюсь втолдычить истину перед смертью. Персик начинает плакать. Его рука вытирает с щеки горячие слезы и макает палец в баночку с краской. Последнее время он не рисовал красками, предпочитал использовать другие материалы.  

До родов оставалось три месяца. Ребенок сто процентов был альфой — значит других детей уже не будет. Я обеспечил ему должный уход, все, что только могло понадобиться, кто же мог знать, что Персик так поступит со мной.  

— Мои родители жили и умерли в этом доме. Они всегда говорили мне, что истинная любовь возможна только между равными.  

— Равностоящими по шею в дерьме?  

— Это не важно, главное, что равные между собой.  

Персик заканчивает свою картину. Он точно хотел довести меня до белого колена. Нарисовал на полу яркими красками семью: себя самого и двух родителей-омег.  

Внуков его папаша на небесах точно не дождется, ведь сынок сам все запорол, а если точнее вспорол себе живот ножом для бумаг. Он посмел убить моего ребенка, сбежал с больницы, так и не сказав никому причины.  

— Бесполезно его искать. — Ответил мне врач, давно знающий нашу семью. — Он не просто разрезал живот, а еще и покалечил себе все половые органы. Словно перечитал учебник по хирургии для чайников и знал, что где резать. Впрочем, лезвие ножа так же задело желудок и несколько важных нервов. Даже если он поправится детей у этого омеги уже не будет, а оставшуюся жизнь проведет инвалидом.  

— Ты даже не представляешь, какой (долгой и мучительной, уж я то знаю) будет твоя смерть.  

— Ошибаешся. — Прошептал Персик. — Я отлично знаю, какой она будет, столь же прекрасной, как та дева с картины. Я так рад что успел их все закончить… После смерти моя душа попадет на суд и я увижу ее. Возможно, мы даже подружимся, может, нечто большее… У нас были бы прекрасные дети…  

— Дети с мифической богиней? Так вот кого ты ждал все эти годы! Ты бы не смог подарить ей детей, омега!  

— Значит у тебя просто не хватает фантазии, чтобы представить такой мир, где она могла бы стать моим партнером.  

— Фантазии… Они, черт возьми, нереальны!  

— Как и твоя месть.  

Я хотел ударить его, обездвижить, затем повалить на пол и жестоко терзать, пока этот засранец не умрет, но не успела моя ладонь коснуться его затылка, как Персик сам упал на пол и больше уже не поднялся.  

В правой руке он держал кисточку, на которой все еще не высохла краска, а в левой — едва заметный перочинный нож, который теперь почти полностью вошел в его сердце.