Любовь ли?

Я называла это мастерство поддержание пауз, то как долго я могла смотреть в глаза человеку и молчать. Безусловно, настоящее название этому было неспособность оборониться, защититься и горделиво вздернуть голову с видом «я еще крепка». Он несомненно верил в то, что меня легко можно загнать в тупик, в то, что он умел говорить что-то такое, что могло меня заставить повариться в чаше с моими же размышлениями и выводами, и я должна была достаточное время покипеть, чтобы вновь обрести возможность парировать. Это было не так. Я всегда была готова, я всегда знала, что было бы наилучшим, не всегда верным, но наилучшим вариантом ответа. Я всегда могла уколоть сразу. Но зачем? Было прекрасно наблюдать заносчивость в его каждом движении, ту самую улыбку персонажа, что одержал победу в еще одной выдуманной схватке. И блуждая в огромных, мрачных зарослях своих сомнений, (чем же я так щедро их удобряла, что они скрывали меня уже с головой), я всегда, неизменно, находила и огромный камень с грустным названием «почему так делать нельзя», и выход из тех самых страшных зарослей.  

И возвращалась, каждый раз, к нему, полна уверенности, полна смелости бросить в лицо ему камень, чтобы оставить большую и кровоточащую рану, которая помогла бы ему понять, кто на самом деле сильнее. Но, стоило мне открыть дверь, меня встречал юноша, чьими глазами я пыталась смотреть на мир. Так же смело. Юноша, с такими скованными, нерезкими движениями тела, что мне думалось, ну я не хочу делать ему больно, наверно точно так же, как и он мне. И камень, что был крепко зажат пальцами тут же падал на пол и руки хотели, руки тянулись ощущать только его плечи. Как можно было на столько ошибаться?  

И вот я лежала, прижимаясь к горячей щеке и шее, но тело трясло все равно довольно интенсивно, а все потому что он был далеко. Он всегда был далеко от меня, даже когда ребра уже чуть ли не ломались под давлением его рук. Мальчик, которого я всячески хотела защитить путем заботы и внимания. Я не знаю плохо ли это.  

Обнимая его, не хотелось рождать ни колкостей, ни тем более же давить туда, где уже болит. Как легко я сдавалась, забывая все злое, чем хотела бы его задушить еще час назад, а он же, в свою очередь, даже не пытался подделать искру.  

Только страх может принудить человека говорить то, что вызовет у другого сдавленность в груди, учащенное биение сердца и замедленное дыхание, да чтоб по всему лицу размазывал эту соленую воду. Тот другой, что напротив. Только глупый, детский страх, может помочь забыть человеку, что он когда-то кому-то обещал его не бросать. Я не виню. Я пытаюсь придумать ему оправдания. Насколько это безумно и абсурдно. И я думаю, что всякое безумство на земле есть его сестра.  

Я прикасалась к его коже, как в тщетной попытке заставить забрать меня к себе туда, где жил полный хаос, где только что проклюнувшиеся из скорлупы чувство уже фантом, где мы оба примеряли одни и те же образы. Неделю назад я была матерью, которая готова была распрощаться со своим телом, но свое дитя прижимало крепко к груди и не кому бы не позволила сделать ему больно. Вчера же он был моим учителем, наставником, чьи слова я возводила в мантру, ну, а сегодня я просто избитый щенок, который, скуля убегает от своего бездушного хозяина на улицу.  

Пьяная фея внутри меня отплясала и замолкла, с опаской приглядываясь к темноте, и прокручивала в голове слова о какой-то другой малознакомой ей героине, что когда-то смогла обидеть нашего с ней парня. И ей невдомек было по какой тропинке колючей чащи нужно было идти, что бы найти эту связь между тем прошлым с его разочарованиями и с тем, что лежит сейчас под одеялом и рисует изломы на простыне.  

Как много неясности, как много наигранного хладнокровия и слов, которые я уже никогда не скажу. Каждый раз я заходила в реку по шею, надеясь не справиться с давлением воды и волны снесли бы меня с места и я ушла бы с головой под воду. И у меня каждый раз был так же спасательный круг в руках, что выносил меня к берегу, и он как бы говорил «я жду, я знаю, что ты вскоре сюда вернешься, ибо твоя уверенность в любви все равно принесет тебя топиться, но в следующий раз уже вместе с нею». А я задетая такими словами, молча, трясущимися руками, вытирала воду с лица и уходила к тому от чего недавно сбежала. Я ведь была уверена, что меня любят. Ни разу в жизни я не была на столько уверена в том, что вижу; в чьих-то чувствав, как сейчас. Но как говорил герой одного произведения: "Вещи, которые мы видим- это те же вещи, которые в нас. "  

Он говорил мне что-то такое, что лучше бы заменил ударом, а я снова молчала, и пыталась по его словам, как по веревочной лестнице вскарабкаться до сознания и побродить по его холодным желтым комнатам, что бы внимательно изучить каждую, заглянуть под все имеющиеся тумбы, отодвинуть каждую занавеску, ибо начала закрадываться мысль о каком-то еще одном персонаже, что прятал он от меня все это время. Но комнаты его были закрыты на тяжелые навесные замки, и мне пришлось вернуться к действительности, в которой я забывшая совершенно все, что он мне сказал, яро поспешила уехать к той самой реке, что бы утопиться в этом промозглом и босом июне.  

<... >  

То были самые мудрые, самые рассудительные и самые гуманные пять утра в моей жизни.  

Я не буду ни от чего открещиваться. Теперь мы заложники лишь одного образа. Я- дом, а он маленький призрак, что будет теперь жить в нем, и, иногда, в ночные часы появляться в моей комнате, и до чертиков пугать меня звуками из прошлого.