Дикарь

Валерий Радомский  

ДИКАРЬ  

Анютины глазки так густо наполняли клумбу, что иной раз мне казалось – не цветник это вовсе, а, когда – само солнце, когда – его фиолетовая тень. Я с удовольствием приходил сюда, в сквер, садился в тень на длинную скамейку и подолгу созерцал эту трепещущую бархатными лепестками чудо-картину… Бывало, – откуда ни возьмись – налетал ветер, опрокидывал на земь тучи, и анютины глазки дрожал, плакали, точно малыши, напуганные грозой. Но небо становилось привычно голубым и добрым, и они снова были веселы и беззаботны, играя как ни в чём не бывало, подарками дождя – сапфирами и жемчугом…  

Как-то раз, приветливо окинув взглядом клумбу, я увидел в самом центре новый цветок. Это был сорняк. Но какой! Стебель его, толстый и стройный, в лучах солнца отливал медью. Листва, широкая и упругая, гордо зависла над анютиными глазками. Цветок был дерзок в своей красоте: сиреневый, как гроздь майской сирени, величавый, будто небосклон в зарницах. «Красавец! » – с восторгом вырвалось из груди. А он, словно услышав мои слова, встрепенулся сильным телом, зааплодировал сам себе махровыми листьями, заискрился, вспыхнул, заалел, как факел. Анютины глазки на фоне этой дикой красоты смотрелись цветными бумажками.  

Вскоре к клумбе подошла женщина в синем халате с ведром и тяпкой в руках. Поправив на голове косынку, склонилась и стала выбирать мелкую сорную траву. Продвигаясь в глубь цветника, она при этом что-то напевала и, не глядя, бросала на тротуар жиденькие пучки. Прошло несколько минут, прежде чем она, распрямив спину, подперев ладонью бок и, склонив голову к плечу, посмотрела на степного гостя. Зачарованная его величием и красотой, стала ходить вокруг него, втаптывая в землю анютины глазки. Опомнилась, наконец, остановилась, нагнулась за тяпкой и ударила ею под самый корень. Но цветок не поддался. Тогда последовал второй удар. Вначале мне показалось, что и он не достиг желаемого результата – дикарь лишь важно приподнял листву и как бы приготовился к таинству перевоплощения. Как вдруг – ствол его дрогнул и здорово покосился. Женщина не стала в третий раз испытывать судьбу, обхватила ствол дикаря у самой земли и потянула…  

Сорняк упал недалеко от меня. Спустя минуту-другую от его былого величия остались лишь сиреневая пыль на лепестках анютиных глазок.  

Прошло несколько дней. В сквер я попал мимоходом. Анютины глазки все так же густо наполняли клумбу, только иные из них (по известной причине) не пожухли даже, а иссохли до коричневых нитей. Ближе к краю тротуара возвышалась миниатюрной копной сорная трава. Дикаря нигде не было видно. Он словно испарился. И это исчезновение как бы обязало меня остановиться и думать о нем. Я внимательно осмотрел все вокруг и, когда хотел было уже идти дальше, ещё раз взглянул на копну и вдруг заметил, что она отсвечивает сиреневым…  

Будто зажжённая стрела, дикий цветок пронзил наземный склеп своих сородичей, но только до середины. Теперь он прятался от людских глаз. По всему было видно, что мера эта являлась временной, так как уже к тому времени дикарь разорвал копну и верхнюю её часть удерживал на себе, точно Атлант. От клумбы и со скамейки этого не было видно. И странное дело: умом вроде бы понимаю предосторожность и предусмотрительность степного пришельца, а рука сама потянулась помочь ему освободиться окончательно. Но листва дикаря, до этого не видимая, не позволила. И была она уже не той листвой, которая днями ранее аплодировала сама себе в ответ на мой восторг. Не широкая и не махровая – сталь перочинных ножей. Уместно, думаю, именно такое сравнение, ибо пальцы мои были порезаны. И вот покуда я был занят собой, – доставал из кармана платок, обматывал им пальцы – сиреневый факир не востребованной человечеством красоты и удали, дождавшись ветра, стал стряхивать с себя тлен сородичей. Не торопясь, понемногу, как бы давая мне этим понять, что ещё не время ему вновь появиться на людях: слаб, к тому же – унижен, отчего зол и мстителен. И если все это я уже больше чем понимал, оставалось загадкой, каким образом дикарь воскрес посреди асфальта? Ведь мини-копна возвышалась в метре от тротуара?!  

Найти и рассмотреть корень мне удалось не сразу. Наконец, взгляд твёрдо нащупал эту обуглившуюся нить жизни, и я стал осторожно выплетать её (взглядом, конечно) из взопревших трав и цветов. Корень показался мне куда длиннее, чем его изначально отметили пальцы женщины, вырвавшие дикаря из земли. И, только разглядев два следа от удара тяпкой, перебившие ствол, но не перерубившие его пополам, стало ясно, за счёт чего и почему длина корня увеличилась… На выходе из копны нить корня просветлела. Теперь она была хорошо видна на вымытом утренним дождём тротуаре. Сидя на корточках, я передвигался чуть ли не параллельно краю асфальта, пока не уперся плечом в боковину скамейки. С противоположного конца молодая чета с осторожным любопытством наблюдала за моим дрейфом, а их вихрастый мальчуган тщетно пытался вырваться из рук отца. Понятно, что поза, в которой я пребывал, была более чем смешна, положение – глупым, но это меня не тяготило: разгадка воскрешения дикаря была совсем рядом – под скамейкой.  

Казалось, что ниточка корня заканчивалась у чугунной ножки. Но такое «открытие» ничего не объясняло. Изумляло, и не более того. Поэтому я вынужден был стать на колени, нырнуть, что называется, под скамью, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что теперь могли обо мне подумать молодая чета и прохожие.  

Ну и ну: ниточка корня степняка на заканчивалась и не обрывалась, она исчезла в едва видимой трещинке в асфальте. То ли трещинка эта уже была, то ли дикарь сам пробил толщу битума и щебня, – не знаю, ноя видел, видел – он не покорился судьбе не смирился с участью изгнанника.  

Отряхивая пыль с колен и оценивая свою позу как символическую, – не столько вины, сколько признания силы и величия прекрасного, не выпестованного руками человека – я все же счёл недостойным дикаря то положение, в котором он находился. И освободил его…  

На этот раз дикарь не тронул меня, только привстал с погоста таких же, как сам, горячо блеснув глазами цветков, будто посрамлённый человек. Бронзовая стрела ствола какое-то время дрожала, словно от напряжения тетивы вновь обретённого пространства, потом успокоилась.  

Да, чертовски хорош был сорняк! «Крепись! », – бросил я ему напоследок, и пошёл прочь. Но не успел сделать и десяти шагов, как остановил голос мальчугана:  

– Мамочка! Мамочка, глянь – сирень!..  

У меня хватило мужества дождаться ответа матери: «Неси её сюда», но не хватило сил (да и всей жизни моей не хватило бы! ) что-либо изменить  

(1986 г. )