Башмаки

Свои первые шаги я проделал в крохотной однушке, находившейся на краю города, с потрескавшимися стенами и простодушными, шумными соседями сверху. Поэтому и историю, как я «стал на путь истинный», следует начать, исключая всякие пафосные предисловия, наставления и поучения, которыми обычно сыплют писатели в своих книгах – мне это не по нраву.  

К тому же, кто Я такой, чтобы учениями вести за собою? Нищий человек, не более. Признавать подобное совершенно не тоскливо. Мир населили нищие люди. Люди пустые на карман, а самое страшное – полые внутри.  

Декорацией служил наш мирок с полуразрушенными высотками, обезображенными коррозией заборами, пустующими стеклянными торговыми центрами… Ухабистые столичные дороги, залатанные материалом из другого заасфальтированного участка, сплетали, как паутина, воедино его кусочки. В покинутых «блочных коробках» северных районов столицы, где преимущественно селились бедняки (в том числе моя семья), ночевали бездомные. Клубы дыма от их спасительных костров, казалось, надолго въелись в городской воздух. Отчего, бродяжничая улицами «севера», приходилось укутывать нос платком, дабы не задохнуться едким запахом гари. Почему же виды, пришедшие из антиутопических произведений, стали обыденными видами из окна?  

Мне ещё не исполнилось и двух годков, как прозвучал первый выстрел революции, прозванной «маковой». Молодой цветущий красный мак стал символом народного протеста в те дни не случайно. С давних пор этот цветок ассоциировали с невинно пролитой кровью борцов, оставшихся на поле боя. Я был ещё слишком маленьким, чтобы помнить подобные факты, но моя мать рассказывала, что революционеры, выходя на улицы, прикрепляли цветы мака к своей одежде. Причём, материал, из которого сделан цветок, абсолютно не имел значения, будь то фетр, металл или просто бумага. Общий атрибут объединял людей, восставших против одной системы, в другую систему. Двигаясь плотным потоком, толпа сливалась, становясь единым маковым полем.  

За первой пулей воздух пронзали всё новые и новые выстрелы. В ходе «революции маков» была практически до основания уничтожена инфраструктура столицы. Тысячи людей лишились домов и рабочих мест. Но действительной причиной всей разрухи при этом стали не протестующие, а система, вынудившая отречься от государства собственных «детей». Мало кто анализирует, перебирая в памяти события практически двадцатипятилетней давности, ведь их начало положено так давно, что уже никто не помнит истинных причин, но предыдущая власть, сверженная «маками», укрепилась также революционным путём. В какой-то миг поколение забывается в собственных идеалистических мотивах, и настают смутные времена. Изобилие застилает глаза.  

Нынешнее поколение напоминало собой предыдущее, только тягой к упадочным «вещам». От безмерного потребления алкоголя до печальных, бессмысленных скитаний всё было пропитано духом неистинности бытия. Хаотичными распылениями баллонов краски дух времени заполнял щели и трещины в стенах. Этот дух стремительно заполнял и меня.  

Если бы сейчас мне предложили сделать выбор между двумя противоборствующими сторонами, то я, оглянувшись на результаты каждой революции, не стал бы отвечать вовсе. Имеет ли смысл факт выбора, если сама свобода выбора абсурдна?!  

В этих «ценных» размышлениях я провёл двадцать лет. Единственный необходимый урок, который удалось вынести изо всего этого маленького отрезка жизни, я сейчас поведаю своему читателю. Возможно, из произведения будет выведена собственная мысль, которая добавит осмысленности жизни Вашей. Как, в своё время, мысль обогатила мою. А если нет, то Вами просто будет прочитана одна из тех историй, где главный герой средь суеты вновь находит себя.  

К слову, я до сих пор не представился. Я – Джеп Кэйт. Сын простой няньки Иды Кэйт и… знаю, в подобных случаях принято указывать также отца, однако я совсем не знаком с настоящим отцом. Более того, даже никогда не горел желанием его узнать. Свою настоящую мать, кстати, я тоже не знаю. Так получилось, что небольшая биологическая формальность мешала мне в полной мере называть матерью человека, тратившего время и силы на моё воспитание.  

Ида Кэйт работала няней в одном из домов богатого района. Под крышей этого дома был зачат я. Позже один за другим произошли два события, в корне изменившие мою судьбу – погибла настоящая мать и началась гражданская война. Отец работал на государство, в первые дни революции он исчез из столицы. Так меня взял под опеку добрейший из людей, когда-либо встречавшихся в жизни. Что же происходило между этими двумя событиями – не знаю. Ида практически ничего не рассказывала о той другой жизни. Может быть, к лучшему.  

По окончанию войны Ида продолжила заниматься тем, что умела лучше всего – ухаживать за детьми. Она зарабатывала немного. Порой только воспитанная годами практичность спасала семью от нищеты. Ида трудилась на износ, чтобы подправить материальное положение. Однако случались времена, когда кошелёк семейного бюджета опустевал. Наступление «чёрных дней» ознаменовывали порожние полки холодильника. В такие календарные промежутки, словно по магическому мановению, с почтальоном приходили бумажные конверты с деньгами. Мир не без добрых людей!..  

Адресантом помощи являлся некий друг семьи, разузнать о личности коего было делом трудности, аналогичной вопросу о родителях. Детское любопытство не удовлетворял и обратный адрес, указанный на конверте. Отправитель постоянно переводил суммы из почтовых отделений разных городов, как будто догадывался о таинственной игре в молчанку. Последнее подобное отправление было отослано из небольшого портового городка на востоке. Из деталей писем мне запомнился только лишь почерк. Строки стелились прямыми стройными линиями вдоль бумаги. Конверты, надписанные этим человеком, хранились дома, как экспонаты.  

Как и остальные дети, я планомерно обживал поверхность Земли и знакомился с другими существами, обитавшими вне квартиры. Привязаться к людям мне не удавалось, не познав глубины их мировоззрения. Взгляды человека чаще всего соответственны их месту воспитания, то есть поверхностны. Сталкиваясь с непониманием, в раннем детстве я пытался выяснить, почему первое, о чём судит человек – внешность.  

Если человеку встретится на пути дикий зверь, оба зрительно оценят друг друга, прежде чем определить намерения. Начальным фактором социализации всех животных выступает именно «внешность». Столкнувшись впервые с незнакомым существом, облик позволяет определить его значимость, доминантность или субмиссивность в глазах рассматриваемого. Восприятие отношения внешнего мира – очень важное событие в жизни ребёнка. Оно формирует представление о себе, а затем – снова о внешнем мире. В процессе знакомства индивида со средой, вырабатываются ценности, личностные нормы, навыки. Следующим фактором выступают знания.  

Внешне я всегда был далёк от красавца из тех, кого принято показывать в телерекламах нижнего белья или средств по уходу за волосами. Непослушные рыжие кудри, кожа землистого оттенка, широкие брови, слегка оттопыренные уши, небольшой острый нос с тонкой переносицей, неровные зубы, угловатый подбородок и небесно-голубые глаза на фоне всего этого безобразия. Вопрос: что из этого списка может приглянуться окружающим? Разве что голубые глаза, смотрящие на мир с затаенной надеждой. Поэтому в школьные годы я вынужден был отбиваться от нападок сверстников двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году. Казалось, я только приступал к урокам судьбы, но мои нервы уже сдавали.  

Например, за отдающие рыжиной волосы меня называли «клоуном». В аналогию с клоунами, карикатурный образ которых, как раз, включал в себя ношение парика того же цвета. И, могу заверить, это далеко не самое обидное из прозвищ. Сказать, что подобные «испытания» напрасны, нельзя. Я их оценивал как промежуточный этап собственной жизни, который должен был послужить отличной закалкой перед встречей с большим миром. Так и вышло.  

Ида трудилась в поте лица, ухаживая за чужими детьми, чтобы в нашем собственном доме сохранялось тепло и всегда вкусно пахло стряпней. Я всё это время проматывал за школьной партой. Хоть об этом никогда не говорил, порой, приходилось крайне тяжко. И, досиживая все уроки до конца, я точно знал, что мною будет гордиться мать. Каждый человек вынужден нести груз ответственности. Мой, на то время, умещался в школьном ранце.  

В один из непримечательных дней, коих сотни на год, а служить они должны лишь для связки истории, Иды не стало. Человек, олицетворявший для меня Родину, просто ушёл из жизни.  

Затяжная болезнь поглотила её полностью: сначала тело, после – разум.  

Ида порядком настрадалась. Поначалу, конечно, недуг практически никак не давал о себе знать, проявляясь в редких моментах забывчивости, которые можно списать на преклонный возраст. Позже, проваливаясь в пустые размышления, она отказывала себе в выполнении простейших функций жизнедеятельности, вроде употребления пищи или принятия душа. Со временем мать полностью утратила способность самостоятельно кушать. Приходилось меняться ролями «ребёнок – родитель» и кормить Иду с ложки.  

Уход отнимал значительное количество сил, времени сна, нервов – всех мыслимых человеческих запасов. Аппетит Иды снижался. Она не позволяла себя покормить прежде, чем не ощупает пальцами моё лицо. Такой необычный каприз ненадолго возвращал память, облегчая процесс кормёжки. День ото дня состояние Иды лишь ухудшалось. Моё тоже. Подобные переживания опустошающе действуют на людей. Настолько, что сострадание к близкому человеку становится не должным, а невыносимым трудом. Слёзы – просто жидкостью слёзных желез, а крики больного – частью психомоторной активности.  

Бытность. Безнадёжно удручающая бытность.  

Ида перед смертью всё чаще вспоминала собственную мать. Видела ли она её образ перед собою – неизвестно, но в жутких криках, прерывающих ночную тишину, она взывала к своей маме. А я – к своей, к её разуму. Вернее, остаткам рассудка, в надежде на последнее просветление. Художественные произведения вбивают подобный вздор в головы. Надежду на последний миг, которого в реальности, как правило, не происходит. Сцены, где родитель, возлежа на предсмертном ложе, выходит из беспамятства, дабы молвить последнее слово, в жизни более прозаичны. Так было и в моём случае.  

Дыхание Иды участилось, интервалы между вздохами стали заметно сокращаться. Всхлипнув и вобрав воздух в лёгкие последний раз, она перестала дышать навечно…  

В такие моменты не понимаешь, куда деть себя. Так, словно существует чёткое правило, как именно требуется встать напротив почившего. Ты даже не знаешь, можно ли прерывать собственными рыданиями этот «торжественный» момент. Поэтому остаётся только безмолвно пребывать с отсутствующим взглядом, не в силах даже проронить слезу. Пытаясь вдохнуть полной грудью всепоглощающую пустоту, заполнившую комнату, я, наконец, сообразил поставить не пригодившийся стакан с водой на столик и выйти из помещения.  

Одно из самых тяжких испытаний, что может выпасть на человеческую долю – наблюдать за тем, как умирает родной человек. Огромный кусок твоей жизни пропадает в одночасье.  

За момент ты осознаёшь, сколько ещё не успел пережить с этим человеком; как, оказывается, недостаточно хорошо его знал. Понимаешь, что в суете будней у вас не было времени банально вместе обсудить книги, которые произвели на тебя огромное впечатление. Однако, по тем минутам молчания, также осмысливаешь, насколько ты был важен этому человеку и насколько этот человек важен для тебя. Живое существо не отходит от эгоистических мотивов.  

Я мысленно прокручивал эпизоды, связанные с Идой. Каждое нравоучение, заканчивавшееся подмеченной где-то цитатой: «Знание – истинное сокровище». Ида часто повторяла эти слова в наставление. Какие-то мелочи, вроде пантомимики или тембристики голоса. Запах её котлет, некогда наполнявший маленькую кухоньку. Теперь от человека остался один лишь образ, и только от времени зависело, сколько будет тлеть он в моей памяти.  

На улице стояла осень. Удивительная пора! Пора сбора урожая – пора, вынуждающая человека пожинать всё, что он взращивал целый год собственными руками, оставляя за спиной чистое поле. Жизнь начинается сначала. Теперь осень пришла и ко мне.  

Я покидал фавелы на окраине столицы, в которых прожил всю сознательную жизнь. После смерти Иды ничего не оставалось, как задёшево продать квартиру и навсегда распрощаться с этими местами. Полученные от продажи деньги меньшей частью пошли на оплату коммунальных услуг, большей – на погашение долгов соседям.  

Подаваясь вперёд так быстро, словно в голове заранее был проложен точный маршрут, я незаметно пролетал над опавшими листьями. Некоторые из них, срываясь с деревьев поодиночке, приземлялись на дорогу и жухли, превращаясь в сухонький труп; те, что падали в «компании», попадая в лужи, под действием влаги становились гниющей кашицей. Наверное поэтому в воздухе так сильно веяло сентябрём.  

Оседавшая на одежде дорожная пыль невольно наталкивала на две мысли. Первая – что стоило бы менее нещадно шаркать по дороге и без того рваными башмаками; вторая – что кроме них, этой самой пыли и парочки вещей в рюкзаке у меня ничегошеньки не осталось.  

Собирая вещи в дорогу, не знаю сам для чего, машинально прихватил в сумку медведя – плюшевого друга, с которым провёл всё детство. За долгое детство к игрушке не привязалось ни одного прозвища. Я так и величал его «медведем». Принюхавшись, можно было по-прежнему учуять, как медведь хранил запах недорогих мужских духов. Раньше подобные продавались по достаточно доступным ценам, так что этим ароматом пропахли костюмы самых малооплачиваемых госслужащих.  

На тёмной шёрстке медведя кое-где видны были подпалины – последствия давней истории, когда я в домашних условиях изучал свойства пороха. Найдя в каморке порох, разложив его небольшими порциями по мерным стаканчикам, стал ковырять в нём алюминиевым стержнем. В один неудачный момент резкое движение палочкой разожгло искру. Несколько локальных «бам» прозвучало около мишки, а в направлении ковра полетели искорки. Тогда я ещё не знал, о чём стоит больше волноваться, но прожжённый ковер явно ничего хорошего не сулил. Всё оставшееся время до возвращения Иды с работы, помню, простоял в углу, выдумывая для себя наказание. Так и не придумав подходящее, я просто подошёл, виновато потупив глаза в печально известный ковёр. Ида, бросив уставший взгляд то на своё дитя, то на прожженный ворс, просто погладила меня по голове и отправилась на кухню разогревать ужин.  

Не знаю почему, но чем быстрее припускался в шаге по улице, тем больше меня одолевало навязчивое желание оглянуться назад. Я ускорялся. Словно кто-то неизвестный следует по пятам, а ты стараешься не оглядываться, чтобы не выдать, что заметил его. Намного позже, я искренне смеялся, вспоминая эту нелепость. Ну а пока, пытался пересиливать это странное чувство.  

Сердце бешено щемило, неведомой силой теснило к грудной клетке. Мышцы ног арбалетной тетивой сжались в единую структуру, которая должна была в одночасье распрямиться, но так и не ослабла, не попустилась. Замёрзшие от осеннего ветра пальцы прошибало пульсом. Коротким, как мгновение. Глаза давило наружу, словно пробки, из-под которых струями должны были ударить слёзы. Горло катастрофически пересохло. Холодные каменные улицы стенками гроба сковывали тело. Вслед за этим наступила полная апатия.  

С каждым шагом я отдалялся всё дальше и дальше от многоэтажных фавел. Декорации со съёмок постапокалиптических картин заменялись видами, сошедшими явно из винтажных глянцевых журналов. Можно было сказать, что я приблизился к культурной зоне. Столица, кроме таких локальных местечек, где была восстановлена инфраструктура, кривым зеркалом отражала вдвое больше периферии. Порой, сойдя с главного пути, внезапно обнаруживал себя в абсолютно заброшенном дворике, где максимум, помимо антикварной лавки с окнами, забитыми досками, не было ничего примечательного.  

Завернув за угол, показались первые постройки района, прозванного в простонародье «богатым». Богатый район представлял собой несколько длинных рядов двух-трёх этажных домов, которые заселяли семьи политиков, предпринимателей, видных журналистов и прочих медийных личностей. Квартал обрывал «Парк Отцов-основателей», получивший после известных событий не столь укрепившееся название «нового государства». Дорога от парка уводила прочь из города.  

Билборды тут больше не пестрили броскими патриотическими слоганами вроде: «Ты и есть система», а неоновые лампы в витринах, словно в ответ им, не отсвечивали «Быть рабо-м почитаемой системы – почётно»... Общество скинуло с себя рабские оковы, по крайней мере, формально. Единственным сохранившимся напоминанием о бывшем строе оставался «Парк отцов-основателей». Однако, «сохранившимся» в полной мере его трудно было назвать. Практически все скульптуры у входа в парк были разрушены: у кого-то из «отцов» не имелось головы, у кого-то недоставало рук, а где-то и вовсе из постамента торчали одни ноги. Парк являлся скорее напоминанием о временах, когда народ, восстав против власти, нещадно крушил мраморных истуканов. Памятники времён первой революции, что были разбиты в ходе второй революции, стали напоминанием, предотвращающим от вероятной третьей.  

Единственным нетронутым монументом оставался памятник писателю Вистану Хьюзу. Вернее, не ему самому – такой роскошный памятник деятелю искусства никто бы не установил, тем более в те времена. Монумент был возведён человеку, известному в большей мере по партийной кличке «Начальник». Так звали его подчинённые, это же имя было выгравировано на монументальной табличке памятника. Начальник от простого госслужащего стремительно поднялся вверх по карьерной лестнице к должности руководителя Комитета по борьбе с инакомыслием (КПБИ), главного, в прошлом, органа государственного управления. Заняв нужную ступень, он укрепился в своём статусе и стал главным человеком государства. Начальник, находившись вне театра активных политических действий, формально руководил государством. Если Вождь, глава государства, собирал средства на достижение цели, то Начальник прямо-таки обладал ими, проводил нужные акции, направляя ресурсы по приказу Вождя. Когда машина по уничтожению людей, именуемая "государством", вскрылась, логически можно было прийти к выводу, что если Начальник репрессировал по поручению, на кого указывал перст власти, то мог делать это исходя и из личных нужд. Доподлинно это оставалось неизвестным. Государственная система оставила свой след в тысячах сожжённых домов диссидентов, десятках тысяч безвинно осуждённых и сотнях тысяч разрушенных судеб. Глупо было полагать, что глава Комитета по борьбе с инакомыслием к этому не причастен. Однако памятник ему сохранили. Начальник не канул в лету, вместе с наследием прошлого рухнувшего государства.  

За этой личностью чётко проявлялся образ того человека, кому никогда бы не установили памятник – простого писателя Вистана Хьюза. В сравнении с чиновниками, он предстаёт фигурой крайне идеализированной. Творческий деятель, влекомый одними внутричерепными импульсами. В годы первой революции популярность Хьюза только набирала обороты. Работа журналистом, репортажи с баррикад, сенсационные разоблачения – всё это предавало значимости писательскому слову среди народных масс. Не хватало лишь признания «свыше». Стать одним из узнаваемых лиц в государстве ему позволила дебютная книга. Население всё ещё воспринимало новую власть с присущим скепсисом, поскольку не наблюдало положительных результатов проводимой политики. Хьюз поддержал государство, заявив, что правящей партии необходимо дать время на реализацию планов. Прототипом одного из главных персонажей произведения послужил Начальник, молодой перспективный госслужащий. Правительство высоко оценило писательский труд. Книга с подачи власти разошлась многотысячным тиражом. Для государства поддержка одного из главных лидеров мнений служила возможностью продолжить начатый политический курс; для Начальника лично – способом подняться вверх карьерной лестницей.  

Вникуда утекло несколько лет. Новое правительство не оправдало возложенных на него надежд. Хьюз окончательно утвердился в соображениях, что мечты видоизменились и материализовались в систему, отдалившуюся от его собственных представлений о здравом смысле. Он пошёл против системы – пошёл против себя во благо других. Второе произведение Вистана Хьюза, взбудоражившее умы населения, стало апогеем революции «маков».  

Крайне редко её именуют ещё и «культурной революцией». Не за мирное разрешение вечного конфликта государства и граждан. Далеко нет. Предпосылкой к названию послужило то, что творчество, которое привычно отдаляет людей от реальности, на этот раз вывело их из возведённых иллюзий. Прямиком на улицы города.  

Уверен, вот кто именно являлся талантом, а не скрывался под не своей личиной. Остальные считали точно также. Все, пожалуй, кроме приспешников ушедшей идеологии. Множественные переиздания книг Хьюза активно разлетались с магазинных полок. Народная любовь и послужила причиной того, что памятник Начальнику единственным не был тронут. Люди формально считали это место памятником Хьюзу, поэтому оно и сохранилось до наших дней. Сам же Вистан Хьюз «пропал с радаров», как и свергнутая им система.  

Я так далеко ушёл от всех, но находился только в начале пути.  

Городские пейзажи вовсе исчезли из поля зрения. Окраины дерзко оголили свои полулесные ландшафты. Заборчики заметно снижались, пока вовсе не сравнялись с землей. Стволы деревьев напротив, становились массивнее. Столица осталась далеко за спиной вне поля зрения.  

Детей в ранней школе то ли в шутку, то ли всерьёз, дабы те не гуляли за чертой города, пугали, что за столицей их встретит лишь непроглядный мрак. В наставлениях этих людей мир ограничивался высотками, дальше которых ничего не могло существовать. Желанная жизнь ведь так близко – просто протяни руки навстречу и возьми. Вырвавшись за пределы многоэтажных бетонных коробок впервые, можно было впасть в немой ступор. Сладостное чувство ранних разочарований! Жизнь не заканчивалась за городскими стенами. И сколько бы ты ни шёл, впереди всегда остаётся больше неизвестного, мириады неизведанных лесных тропок!..  

Вот на горизонте показалось ущелье. Предпоследняя крупная контрольная точка, обозначенная на моём маршруте. По обе стороны узкой тропки, вьющейся вдоль неприступных отвесных склонов, возвышались каменные глыбы. Они служили украшением ущелья много миллионов лет. Давным-давно люди, которые, по всей видимости, не могли найти романтику в естественном природном формировании этих человекоподобных столбцов из скальных пород, придумали легенду о големах.  

«Когда мир был ещё юн. Когда горы крепли. Когда дожди с таявшими льдами образовывали моря, а слоны, державшие планету, пообок диких цветов, мирно пожёвывали травку с полей. Люди луговых племён (на месте первых поселений которых ныне возведена столица) задумали пойти войной против вольного народа за ущельем. Море, как и возможные богатства за ним, манили завоевателей. Тесный проход между двух скал обеспечивал единственный путь к большой воде. Эту тропу от чужаков старательно оберегал вольный народ. Так что, не оставалось иного пути к морю, как по трупам защитников прибрежья.  

Намечалась большая война, в которой невозможно было обойтись без металла. За ним мужи луговых племён отправились на север. Кирки ходили взад-вперёд часами напролёт. От буравов и зубил до молотов и лопат – все доступные орудия труда шли в обращение, чтобы разбить скалы. Срываясь, небольшие камни обнажали плодородные жилы, позволяя вгрызться в руду. Полученное сырьё отправляли прямиком в кузни.  

Лучшим оружием края снарядили не только мужчин, но и всех способных держать в руках оружие. Наряду с крепкими мужами созвали в единую армию и женщин, и детей, и стариков. Накануне похода, когда печи кузниц ещё пылали жаром, а женщины грузили пожитки внутрь повозок, в селение забрёл старец. Облачённый в длинный балахон, он своим внешним видом напоминал луговым людям природопоклонника. Старик был любопытен, выспрашивал о войне каждого жителя, вовлечённого в сборы. Когда из большого шатра выступили воины, немолодой муж направился к ним. Стража тут же обступила старца, преградив ему путь, но вождь повелительным движением руки велел войску разойтись. Человек в богатых одеяниях вышел к человеку в лохмотьях. Последний не заставил себя ждать, не задавая вопросов, лишь молвил:  

– Не ваша это земля, а значит не ваша и война. Не предрешено пройти ущелье твоему отряду.  

– А кому «предрешено»? – с явным раздражением в голосе вопросил вождь.  

– Тому, кто направляется за море в поисках свободы.  

– И что станется? Моё войско обратится в камень? – пустился в хохот вождь.  

– Да хоть бы и в камень обратилось. Пускай снарядил ты женщин и детей, но никому из них не предрешено пройти восточнее ущелья. Так тому и быть!..  

– Проваливай, старик, коль жизнь дорога, – стража снова обступила своего предводителя. В иные дни человека, высказавшего подобную дерзость, зарубили бы на месте. В сей же час племя готовилось в поход и подобные действия отвернули бы народ от своего вождя. Старик на прощание промолвил лишь:  

– Удачи!  

– Мы сами куём собственную удачу, – ответил вождь, указав перстом в сторону кузни. Глубоко укутавшись в свои одеяния, старец удалился прочь с того места. Племя было практически готово к походу.  

Кузнецы, творцы, воины – все, кто был создан для войны и не приспособлен к ней, следовали тяжёлой поступью к ущелью. Отпечаток их сапог оставался на мягкой земле. Звон оружия сливался с перекатами колёс повозок. По другую же сторону не слышалось щебета птиц, как будто все звуки вокруг стихли в одночасье. Войско обеспокоилось обманчивой тишиной, но движение своё не прекратило. И напрасно. Пророчеству старца суждено было сбыться, в отличие от помыслов воителей. Как шли они строем по два человека, так и застыли безжизненно, не изменив поз, в которых были застигнуты. На месте том, где двигались люди, по обе стороны тропки стоят теперь камни. Никто не прошёл через ущелье. Все обратились в каменные глыбы. Обычные бесцветные глыбы, которые только со временем приобрели оттенки и формы…».  

В скальных породах путешественники угадывали образы представителей разных ремёсел. Камень с «отростком», похожим на весло, нарекли моряком. А голема, с комично приоткрытым ртом, сравнивали с певцом. Профессии некоторых додумывались или изменялись позже. Так, например, глыбищу с «блином» на голове, осовременили, назвав сотрудником КПБИ. Видимо, за сходство «головного убора» со шлемом. Вождя среди них не было.  

У этой легенды существует и продолжение. «По окончанию ужасающего ливня ущельем пошли первые торговцы. Чтобы возместить ущерб, нанесенный многодневной непогодой на море, они направились на запад сбыть оставшийся товар. Прибыль намечалась небогатая, ведь от предыдущих торговых походов за море остались лишь небольшие запасы. Едва приблизившись ко входу в ущелье, торговцы заметили человекообразных големов, которые доныне не заселяли этих мест. Размытой дорогой люди осторожно приближались к таинственным каменным фигурам. Торговцы принялись осматривать ближайшего голема. От него исходило необычайное тепло. Согревающее, словно в груди каменного человека разгоралось пламя. Само тепло, подобно ручью, брало начало в спинах чудищ. Концентрировалось в грудной клетке. А оттуда – разливалось по всему «телу»; потоки тепла направлялись к голове, животу и конечностям.  

Достав из заплечного мешка небольшой молоточек, один из мужей, крепкий и бородатый, принялся откалывать части «рёбер». Бородач умело орудовал инструментом, поэтому вопросом времени было, когда же голем обнажит свои внутренности. Наконец, когда твердь раскололась, пред глазами людей явилось огненное сердце. Оно пульсировало, рассеивая мягкое тепло на близстоящих людей. Аккуратно, чтобы не повредить сосуд, один из торговцев попытался изъять сердце из груди голема. Однако то оказалось настолько жарким, что руки мужчины тотчас разжались. Сердце разбилось, едва коснувшись земли. Сотни горячих брызг бросились во все стороны. Остальные статуи было решено оставить нетронутыми.  

Торговцы двинулись по намеченному пути, а статуи, тем временем, медленно остывали.  

Как предположили местные болтуны: в груде камней, которые ещё недавно были людьми, угасали нереализованные мечты. Художники и музыканты, ремесленники и землеробы положили тела в этих землях. Тела, но не свои сердца».  

Поэтически красивая небылица, которая с годами не потеряла актуальности, а только дополнилась новыми деталями. Однако более чем небылицей она не становилась. Вокруг лишь каменюки и лишь легенды.  

Впрочем, деревушка, как повествуется в сказании, так и не была покорена. Её жители впитали с молоком матери торговый промысел, которому верны и поныне. Благодаря давлению со стороны последующих правителей, вольные торговцы стали не менее вольными контрабандистами. Торговые умения передавались из поколения в поколения, словно в наследство. В таком виде местечко сохранилось до наших дней.  

Внезапно я оступился, зацепившись об острый булыжник. В башмаке образовалась крупная дыра. При желании в неё можно было просунуть одновременно три пальца. Опершись на самого крупного и в одночасье самого повреждённого из големов, чем-то напоминавшего работника Комитета по борьбе с инакомыслием, я быстро оценил масштаб повреждения. Необходимо было поставить наружную заплатку, но длительная остановка в ущелье являлась немыслимой по многим причинам.  

Ущелье простиралось вдоль на десятки миль. Пройти его на одном дыхании представлялось сложным делом даже молодому физически здоровому мужчине. Теперь с дыркой в обуви уровень трудности возрос в несколько раз. Так, словно ничего не произошло, я последовал дальше, загребая песок, мелкие камни и прочий сор в остаток башмака. Порой так трудно переобуться на ходу, хромая на одну ногу!..  

От ущелья до самого контрабандистского городка уже тянулся широкий тракт.  

Контрабандистский лагерь являл собой отдельный мир. Автономный организм из-за слабой интегрированности в государственную систему, обзавёлся собственными законами. «Вольные люди» следовали какому-то негласному своду правил, сформировавшемуся в процессе жизни в отдалении. Бессистемная система – вот как можно было охарактеризовать это место.  

Пришлого могло удивить, как лагерь смог сохраниться, пройдя сквозь время, которое, как известно, не терпит сантиментов!  

Превалирующая часть жителей городка для защиты имели при себе оружие, но, несмотря на вооружённость, преступления тут были скорее исключением. Однако, любая система правил даёт сбои. Даже этот, казалось бы, идеальный живой анархический организм был способен на подобное. Один из таких «сбоев» произошёл прямо посреди дня – двое моряков вступили в перепалку с сотрудником КПБИ. Мужчины крепко подпёрли пришлого к дереву. Намечалась драка.  

Понять, кто есть кто, можно было по внешнему облачению. Моряки одеты были в льняные рубахи, поверх которых небрежно накинуты короткие шерстяные куртки, а КПБИ-шник зачем-то заявился в контрабандистский городок в служебной форме. Лиц при должности, которых ещё лет двадцать назад возводили чуть ли не в культ, сейчас большинство готово было растерзать. В мгновение ока они потеряли и должность, и привилегированный статус.  

Несмотря на то, что первый мужчина был выше, физически крепче и, явно, на два десятка лет младше, он не давал отпор другим двоим. Во время того, как пожилые моряки что-то агрессивно пытались втолковать, сотрудник КПБИ кротко поправлял белобрысые волосы. В любой момент могла разгореться трагедия. Из всего конфликта мне удалось выхватить лишь отрывок диалога тех двух моряков:  

– … ты его не получишь. Хочешь помочь? Нет, ты хочешь вернуться к нам обратно.  

– Ааа, думаешь, люди сделают скидку на твой юношеский героизм? Нет уж, братец. Ты продал свою свободу КПБИ, а получить обратно человеку, продавшему её, можно только одним путём, – придвинувшись практически вплотную, моряки нанесли тому несколько ударов ножом. Клика разом развернулась и сразу же последовала в противоположном направлении.  

Рослый детина, даже не сопротивляясь действиям, словно считал нападение справедливым, сполз на дорогу. Или же подобие дороги. Одежду, затем и землю окрасила кровь. От болевого шока мужчина практически сразу же впал в беспамятство. Обмякшее тело усиленно затрясло. Мышцы в безумной пляске смерти то и дело сокращались. На обезображенном спазмом лице, казалось, отпечаталась улыбка. В течение пары минут тело истекло кровью. Если человеку и суждено воочию узреть смерть, то, хотелось верить, пред рослым мужчиной предстала явно не рассыпающаяся старуха с косой наперевес. Он узрел высокую, под стать ему самому, прекрасную деву. С лицом бесцветной кожи, из-под которой незамысловатым узором проступали вены. Длинными локонами, спущенными на сухонькие плечи. Смерть аккуратно ступала, касаясь только кончиками пальцев измаранной кровью земли. Приобняв своими холодными руками голову мужчины, она затянула песнь, длиною в саму вечность. С мотивом о долгожданном мире, который, наконец, пришёл.  

Той мелодии, однако, никто, кроме покойника не слышал. Люди вокруг были глухи к нему. Все окружающие звуки в их головах заглушались эхом войны. Ими одолела глупость. Глупость и державшая мир на себе. Словно второй слон из легенд, что держит планету. Ведь он распределяет силу между первым и третьим слоном, между миром и войной. Эдакий боевой слон.  

В десятке ярдов от остывшего тела безучастно околачивалась парочка стариков. Казалось, им абсолютно не было дела до произошедшего. Эти предположения подтверждали и отсутствующие на лицах эмоции, и их слова. Перегоняя хлипкие на вид тележки, старики обсуждали что-то отдалённое и до ужаса бытовое:  

– Хорошо, что цена на картошку не повысилась. Пока ещё могу себе позволить сытую зиму.  

– Да, нужно будет взять на пробу с десяточек килограммчиков земнячков, – коверкая слова, ответил второй. При этом в голосах людей звучали нотки необычайной гордости за себя, что от них зависело не больше, чем какое именно блюдо будет приготовлено из земляного яблока.  

В контрабандистском поселении можно было встретить различных колоритных особ, словно персонажей, сошедших со страниц книг. Каждому из них не занимать индивидуальности. Однако, эти люди имели одно общее сходство – они погибли, только свободно вдохнув воздух несвободной грудью. Ещё тогда, с первым символическим шлепком по заднице, когда толком не сформировавшееся чадо, изнемогает в жадных попытках ощутить жизнь.  

С рождения людям уготавливается участь стать экземплярами, потёртыми и потрескавшимися, в нравоучение о неистинности для следующей группы поколения.  

Свободный воздух? Судьба их уже была изначально расписана от начала до конца. Ими же. Свобода выбирать верное решение из ряда предложенных. Во сколько лет впервые поцеловаться. Когда необходимо вступить в брак. Кому нужно дать взятку, а у кого эти деньги взять. Где они станут работать и каким образом встретят смерть.  

И, словно в тех каменных статуях из легенд, в людях догорали воспоминания, нереализованные мечты. Только стремящееся прочь сердце своим жаром напоминало зевакам, что они ещё не остыли окончательно. Этих людей спас бы только чудесный луч, пролившийся на жизнь светом фонаря в помрачневшей комнате; провидением вдохнул борьбу в их изнеможённые тела, дрожью прошёлся по телу и избавил от ложного фатума. Но они слепы к свету, как и глухи к песням. Борьба исправила бы их, сделала сознательными, но они ничего не видят за словами. Я, рассуждающий так страстно на тему борьбы, также не вник полностью в значение слов, а лишь эфемерно следовал им. Я тут, как и все, стремился к концу пути. В поисках какой-то заветной мечты, которой, скорее всего, даже не существовало. Подобные мысли заставляли воспылать изнутри, но я лишь проходил мимо, глядя на всю эту ситуацию безучастным взглядом.  

Внешне контрабандистский городок представлял собой несколько рядов рыбацких домов по одну сторону и широкую морскую гладь по другую. В конце всего этого великолепия, называемого «городком», находилось громоздкое здание. В два этажа, обшитое крепкими досками. Внешне оно напоминало старый корабль. Эдакое контрабандистское судно, выброшенное шквальным ветром и могучими волнами на берег. Однако, всё же, теория была далека от реальности. Здание использовалось под трактир, в подтверждение чему являлась надпись мелкими буквами на вывеске. Крупными же буквами на дощатом полотне было выведено название «Молчаливый путник». А вверху вывески красовалось золотистое восходящее солнце.  

Дверь тяжело подалась внутрь. Казалось, старые проржавелые петли должны были вот-вот рухнуть, но дверь, всё же, раскрывшись, явила глазу интерьер помещения. Довольно унылый. Основную обстановку нижнего этажа составляла длинная барная стойка по левую руку от входа и два ряда круглых столиков по правую. В угол комнаты, непонятно зачем, было вписано массивное зеркало. Оно было плотно завешено, поэтому не выполняло никакой функции. Последний стол, стоявший в некотором отдалении от остальных, смотрел на лестницу. Её деревянные ступени вели на второй этаж, где размещались редкие посетители. Деревом той же породы был покрыт и пол.  

Несмотря на то, что в трактире имелось целых пять окон, три из них, к слову, выходили на море, за водами которого пробуждалось светило – в помещении царил полумрак. Осенние тучи препятствовали проникновению даже единого случайного солнечного луча.  

Простояв несколько минут на пороге безмолвно, под стать названию трактира, я решил, наконец, обратиться к одному из двух людей, находившихся в помещении – мужчине в переднике, стоявшем за стойкой. Долговязый, суховатой кожи на грубом старческом лице – образ его навевал больше на мысли о принадлежности к мореходству, нежели к гостиничному делу. На его руках красовались татуировки растений различных семейств. Видимо, отправляясь в море, человек ощущал некую тоску по земле, по живому буйству красок, поскольку решил отразить на своём теле половину ботанической энциклопедии. Теперь же он сел на мель, и дела его обмельчали.  

Мужчина всё это время спокойно протирал стаканы и поглядывал на меня, рассматривающего каждую деталь интерьера. Рядом с ним крутилась грузная женщина в широкополой шляпе.  

Окажись она его женой, я бы не удивился – эти двое идеально подходили друг другу. Так, словно сошли из одного известного полотна, прозванного «юмористической валентинкой». Женщину толком я рассмотреть не успел, так как она практически мгновенно скрылась, заслышав наверху детский плач. Поэтому мой выбор пал на трактирщика:  

– Я хочу работать на вас…  

– Швабра с тряпкой в подсобной комнате. Это та, что самая дальняя, вверх по лестнице. Платить будем каждую вторую неделю. Комната гарантирована. Обед ты уже пропустил, а ужин около восьми. Для работников кормёжка бесплатная, но ты платишь, – прошамкал он, выдвинувшиеся с возрастом вперёд челюсти комично заходили, – принимайся за дело или проваливай обратно за ущелье.  

Мне не оставалось ничего, кроме как прямиком отправиться на второй этаж. Подсобные инструменты действительно находились в предназначенном для них месте. В то время, что я отмывал половицы от улегшейся на них уличной пыли, стал свидетелем занятного разговора, который немного пролил свет на инцидент на улице. В трактир ввалились двое моряков, замеченных в городе.  

Без опасений, что их разговор будет услышан, один из них громко обратился к хозяину заведения:  

– В город, братец, заявился твой Сэмьюэл.  

– Удивительно, спустя столькие годы! – стремительно затараторил в поддержку товарища другой. Трактирщик превратился в слух. Очевидно, что сказанное глубоко заинтересовало хозяина заведения, но тот сдержался и не подал особого вида. Хладнокровие сохраняли и моряки.  

– Его постигла та же участь? – вступил своим хриплым шамканьем трактирщик.  

– Братец, ну ты же сам понимаешь…  

– Понимаю. Ладно, вы будете заказывать выпивку, – спросил трактирщик, обходя стойку, у внезапно нагрянувших клиентов, – или вы будете валить из «Путника»?  

– Так дело заключается не совсем в этом, – снова вмешался в разговор второй моряк, – дружки Сэма знают, где находится этот клад, но ты сам понимаешь, кого они хотят взамен.  

– Братец, если бы они хотели меня, тебя, его или кого-то отсюда, то я бы пошёл на сделку, не задумываясь, – без утайки заявил первый моряк, – а так, цена слишком высока!  

– Да, зажить новой жизнью, о которой всю эту жизнь мечтал – крайне заманчиво, но цена слишком высока – вторил ему другой моряк. На этих словах я закончил мыть пол. Отжав последний раз тряпку над ведром, я отправился относить: инструменты – в подсобное помещение, своё тело – на выделенную мне койку. В комнате я пролежал до наступления ночи, до тех пор, пока мрак не окутал мои покои целиком. Желудок буквально изнемогал, ведь какой уже вечер кряду ему ничего не перепадало. Денег на ужин не хватало. Под ложечкой сжимало спазмом. Положив сумку под голову вместо подушки, я продолжил лежать на кровати. За стеной еле слышно возились дети, а за дверью вдалеке доносились звуки чьих-то шагов.  

Вмиг дверь со слабым скрипом отворилась. Комната наполнилась ярким светом, к которому, на тот момент, явно не были готовы мои глаза. На пороге стояла та самая женщина в изношенной широкополой шляпе. Поднявшись с постели, я заметил в её руках небольшой деревянный поднос. На дощечках стояла тарелка с ужином и ночной фонарь. Спешно определив его на тумбу, женщина, словно разговор был уже начат в её голове, обронила в мой адрес:  

– Ещё… ты хочешь работать «с нами», а не «на нас» – большая разница в значении слов. Только помалкивай Карлтону о моём ночном визите, – не дождавшись слов благодарности, женщина покинула комнату также быстро, как и появилась.  

Сев на пол, я прислонился к кровати спиной. Переставив тарелку с подноса на стул – вровень с лицом – я стал ненасытно поглощать слегка остывшую толчёную картошку. Стоит заметить, во вкусе блюдо от этого не потеряло. Аппетит сделал своё. А свет фонаря подтолкнул на мысль: «Что если смысл моей жизни – найти тот самый клад и разбогатеть? ». Уверен, так в округе думал не только я.