Когда я умер

Я умер двадцать второго февраля. В десять утра. Просто и буднично. Мне было двадцать два года. Вот такая ирония. Двадцать второго в двадцать два года.  

Я точно помню, что должен был быть хороший солнечный день. День, когда уже чувствуется приближение весны. Яркое солнце отсвечивает солнечными зайчиками по окнам домов. Такая банальная картина, которая не замечается нами в буднях жизни. Но именно ее очень жаль больше не увидеть.  

Говорят, что перед смертью ты видишь свою жизнь. Как в фильме перед глазами проносится твоя жизнь. Это не правда. Я не увидел ничего. Не могу объяснить с чем это связано. Возможно, нечего особо вспоминать. А быть может это обычная сказка, и никто ничего перед смертью не видит.  

Хотя если честно пословица о том, что умирать не страшно, а страшно страшно умирать, реально рабочая штука. Мне умирать было не страшно, потому что не больно от слова совсем.  

Вот ты приходишь в больницу, идешь по коридору. В процедурной у тебя берут анализы. Дальше там же на узкой и холодной кушетке тебе делают ЭКГ. После чего приходит врач и буднично уточняет ел ли ты сегодня, убедившись, что не ел, передает тебя операционной медсестре.  

Дальше ты в нелепом костюме из полупрозрачной ткани ложишься на каталку и едешь в операционную. Операционная от пола до потолка выложена белым кафелем и мысль почему потолок без кафеля начинает занимать твой мозг. В голове проноситься мысль, что вероятнее всего на потолке трудно уложить кафель, вот поэтому потолок без кафеля. Очень ярко светит хирургическая лампа. Ты думаешь, лучше было бы солнце. Хотя свет этой лампы совсем не похож на солнце, он белый и такой холодный, что ты ощущаешь себя очень одиноким человеком.  

С каталки тебя перекладывают на операционный стол. Холод стола пробивает тебя до костей. И вот руки и ноги тебе связывают, фиксируя их к операционному столу. Я никогда не забуду свое ощущение, как подопытной мыши, которую сейчас будут препарировать. Но врач что-то говорит про рефлексы, и ты пытаешься взять в себя в руки, но зубы предательски стучат то ли от холода то ли от страха. Страх — это нормальное чувство, но вроде бы я не чувствую страха. Я в своей жизни обычно ничего не боюсь, за исключением самолетов. Летать я боюсь, отчаянно и необъяснимо. Момент, когда шасси самолета отрывается от взлетной полосы, намертво связан для меня с паническим и животным страхом. Тут я не чувствую ничего подобного. Видимо все же замерз, потому что чувствую холод операционного стола, да температура окружающей действительности не располагает к оголению.  

Врач, наклоняется ко мне, поправляя капельницу в моей правой руке, и предлагает рассказать о самом лучшем отпуске. Отпуск в двадцать два года, да еще и самый лучший. Я задумываюсь, вспоминаю про море. На море я был всего три раза, два из них в глубоком детстве в пять и в двенадцать лет. Я плохо помню те поездки, помню море и шашлыки. Когда мне было двенадцать мы поехали по путевке с мамой в Анапу. Знаете, раньше были такие путевки, где живешь в частном секторе, то есть в комнате или в сарае, которые принадлежат местному жителю. Выбор между комнатой или сараем не ставился перед отпускником, это был элемент везения. Описывать отличия честно сказать не хочу, но если коротко, то они характеризовали уровень совести, а также понимания жителя города Анапа пригодности жилья для отдыхающих. Однако людей, отдыхающих по путевке, отличало наличие санитарно-курортной книжки с возможностью принимать солнечные ванны на определенном пляже, а также трехразовое питание в столовой. Но для меня запомнилось основное: море и абрикосы, растущие прямо в парке. Последние можно было собирать и есть никого не спрашивая.  

Первый мой отпуск был в прошлом году, но его удачным не назовешь. Да, море было, но как-то всю дорогу все не складывалось. меня в первые в жизни парализовал страх. Самолет, на котором мы летели туда, так трясло и кренило, что именно с этого момента я панически боюсь самолеты. Да и с отелем не повезло. Вы когда-нибудь были в санатории, где сейф есть только на стойке администрации? Удивительная я Вам скажу вещь. Вот чтобы не потерять паспорт и деньги, ты пользуешься их услугой и отдаешь некой тетеньке свои деньги и паспорт. Тетенька же в свою очередь гордо заявляет, что она на рабочем месте пять дней в неделю, с девяти до шести. И вот отдав денежки, оставив себе на мороженное, ты от трапезничав указанным мороженным возвращаешься на стойку администрации будешь эту тетеньку искать до конца твоего отпуска. Ну плюсы, конечно, от такой ситуации есть. Например, ты не съешь больше ни одного мороженного, ни одного фруктика или, не приведи Господь, булочки. Польза для фигуры и зубов колоссальная. Но если учесть, что в санатории пятиразовое сбалансированное, по мнению опять же администрации санатория, питание, основанное на кашах, таких видов, что ты и не предполагал, что есть столько вариаций каши. А с учетом того, что ты с детства не переносишь и не ешь кашу, то ой как же хотелось сладенького или вообще чего-нибудь поесть на свои деньги. А если еще учесть, что на территории санатория было кафе, которое каждый вечер под аккомпанемент живой музыки наполнялось людьми и запахами жаренного на углях мяса, можно представить мой настрой в этом отпуске.  

Если Вы когда-нибудь возвращаясь из отпуска видели человека, летящего рядом с Вами в самолете, который нетерпеливо ждет выдаваемый там паек и в доли секунды его сметает, нездорово поглядывая на ваш обед, то поверьте мне, это такой же бедолага, у которого администратор санатория забрал деньги в день заезда и не факт что вернул в день вылета.  

Вспоминая свой отпуск, я надеюсь, что это первый блин комом. Впереди еще будет Турция, о которой я наслышан, или быть может Кипр или даже Италия. О чем можно сожалеть в свои двадцать два года. Вся жизнь впереди. И будет много работы, которая обязательно будет интересной и высокооплачиваемой. Сейчас понятно такая работа только грезится, лишь бы какую найти, главное по профилю. Везде нужны специалисты с образованием и опытом, а где его взять если тебе двадцать два. Но я чувствую все еще будет.  

Лет пять назад на выходе из метро ко мне прицепилась цыганка. Несмотря на то, что с ней общаться у меня не было желания, но мы были раззадорены ночной прогулкой и разрешил посмотреть свою ладонь. Цыганка, взглянув на нее попросила вторую руку, а потом сказала, что все у меня будет хорошо и дети будут, мальчик и девочка. Я почему-то ей сразу поверил, наверное, потому что знал это сам. Мальчик и девочка.  

Я вспоминаю море, его ласковые волны с барашками пены, и отключаюсь. Вы решите, что, отключившись я вижу сны, но это не так. Я погружаюсь в темноту, которая становиться все темнее и глубже. И вот уже свет операционных ламп не пробивается между ресниц. Я как будто с разбегу ныряю в темноту и срываясь с обрыва лечу куда-то далеко. Я лежу на операционном столе и мне делают самую простую и недолгую операцию. Расчетное время наркоза, как сказал мне анестезиолог перед операцией, тридцать минут. До конца наркоза остается пять минут. До конца жизни осталось три минуты. Но об этом никто еще не знает. Ни медсестра, которая, делая мне ЭКГ, решила, что я просто ногами задеваю стену. Ни врач, который при осмотре решил не переделывать ЭКГ. Ну а я вообще нахожусь в полете в свою глубокую темноту, и честно сказать на такой исход не рассчитывал.  

Темнота сгущается, я чувствую, что лечу прямо кубарем в какой-то колодец, и вдруг меняю направление своего полета. Буквально секунду назад я летел вниз, прямо это ощущая ускорение вниз всеми клетками тела. Какая-то неведомая мне сила останавливает мое падение, разворачивает тело вверх и начинается медленный подъем вверх. И вроде бы я не хочу наверх, но уже вижу, как темнота рассеивается. Когда мне рассказывали или я читал, что люди видят свет, я не верил. Но тут передо мной открывается туннель с молочно-белым светом. Увидев его, я перестаю сопротивляться. Моя скорость движения увеличивается. Возникает ощущение такой легкости, которой ты не испытывал никогда. Я чувствую себя перышком, поднятым и кружащимся в теплом майском ветре. Свет становиться белее и ярче. От темноты ни осталось и следа, я кружусь в белом свете, который похож на облака, только ярче. Впереди я вижу еще более яркий белый свет и лечу, лечу к нему на огромной скорости. Я чувствую себя таким счастливым. Больше меня не волнуют проблемы, да меня вообще больше ничего не волнует. Тут больше нет людей, не нужно ни с кем коммуницировать, кого-то любить или от кого-то ждать любви. До меня доходит, что я никогда не испытывал в своей жизни такое ощущение счастья и легкости. Это самый лучший момент моей жизни. Но я оказывается умер. Лучший момент моей жизни оказался моей смертью.  

Вот так без фильмов о своей жизни, без воспоминаний о ком-либо, без сожалений, обрывается жизнь. И да это не больно, от слова совсем. Такая нелепость получается все эти переживания в жизни. Секунда и больше ничего для тебя нет. Еще одна и больше нет тебя. А часы в операционной продолжают свой ход. Если бы меня тогда спросили, что я хочу больше всего я бы ответил, что хочу, чтобы меня отпустили.  

Я чувствую, что я дома и мой путь закончен. Нет сожаления ни грамма. Есть ощущение радости и любви. Любовь прямо накрывает меня с головы до пяток. Я осознаю, что уже и забыл, как это быть таким любимым и так ощущать любовь. Я люблю все вокруг и этот белый свет, и людей, да вообще все и всех люблю. Я понимаю, что знаю это чувство и не понимаю почему я его потерял и двадцать два года был без него. Как же я скучал и как я его мог забыть и нести через всю свою жизнь. Я понимаю, что должен был его вспомнить, но ни разу и на тысячную к нему не приблизился за свои двадцать два года. Наверное, это и было моим смыслом вспомнить это чувство и прожить в нем. На этой мысли я понимаю, что мне не хватило времени и я бы обязательно вспомнил. Ну я же это теперь знаю. Как жаль, что было мало времени и жаль, что я не старался и не вспомнил. Я так хочу эту мысль донести до всех. Я замедляю свой ход, сбавляю еще и вот уже практически не двигаюсь. Останавливаюсь. Мне надо вперед – к свету. Но что-то мешает. Стараюсь смотреть вперед и тянусь к свету. Сквозь ощущение ваты слышу странное сочетание -Три – Шестнадцать. Звук усиливается. Три-Шестнадцать отдает где-то далеко в дальнем закутке моего сознания. Мне кажется я узнаю голос, такой родной и теплый. Знаете, как будто это самый родной и близкий тебе человек, соскучившись по тебе за тысячу лет, настойчиво зовет тебя, чтобы прижать к себе покрепче. Четко приходит осознание, что мне нужно еще время. Мне столько еще не довелось увидеть и испытать, я столько пропустил мимо бесценных минут жизни. Я кажется, понимаю. Я еще не ничего в этой жизни не сделал и мне так нужно время.  

Дикая боль в груди приводит меня в смятение. Мне больно так как не было никогда. Перелом ноги в двух местах на мой взгляд теперь безболезненная история. Насколько мне было легко и радостно секунду назад, настолько нестерпимо плохо и больно сейчас. Еще удар боли разливается по моей груди. Меня подбрасывает, я оборачиваюсь и вижу фигуры внизу, которые не смотрят на меня. Они склонились над кем-то. Еще разряд и мне адски больно, я уже кричу от боли, но меня не слышат. Я молю отпустить меня и не делать мне больно. Так больно, что я не могу уже думать о чем-либо ином. Я еще в туннеле, но спускаюсь вниз, где темно и больно. Темнеет. Боль становится нестерпимой.  

Я открываю глаза. Вы думаете открыть глаза в такой ситуации — это подарок? Сколько раз мы читали или смотрели фильмы, где пациент открывает глаза и все радостно его обнимают. Если Вы ожидаете увидеть такую радужную картину, то предлагаю дальше пару абзацев пропустить. Жизнь она разнообразнее и в большей своей степени не столь радужна, как мы ее представляем.  

Открыв глаза, я получаю оплеуху, я пытаюсь что-нибудь сказать, но не могу. Во рту трубка, меня интубировали, и с трубкой попробуй-ка что скажи. Я вижу огромную ладонь, которая снова отвешивает удар. Пытаюсь отвернуться, но это в связанном состоянии мне не удается. После трех ударов по лицу, которые я сосчитал, придя в себя, а также двух нажимов на грудь, врач улыбается и слезает с меня.  

Еще минут пять я пялюсь на этих людей в ужасе, не понимаю за что меня бьют. Первая мысль, возникшая у меня после открытия глаз, что нужно под любым предлогом сматывать отсюда. Но оценив неравную весовую категорию и наличие привязи я лежу и не шевелюсь. Прошло не меньше десяти минут с момента, когда меня перестали бить, и меня освободили от трубки. Не знаю как ее ставили, но вынимали, зверски расцарапав мне все внутренности, вероятно от отбитой груди и почек, которые видимо тоже били. Еще через пару минут мне развязали руки и ноги, опрометчиво оставив в операционной одного. Я сразу понял вот мой шанс и перевернувшись на живот прыгнул вниз на пол. Упав вероятнее всего как мешок с отбитой картошкой, учинил некий шум, чем вызвал возвращение этих в белых халатах. Резво метнулся на четвереньках в угол поближе к двери и под шум входящих, практически сбивая их с ног ломанулся на выход. Если бы у меня были силы бежать, то они бы меня не догнали. Я бежал на четвереньках, облокотившись спиной к стене, потому что меня качало. Не без удовольствия отмечу, что мне удалось заставить мучителей в белых халатах изрядно побегать за мной по реанимационному отделению.  

Поймать меня смогли метрах в пятидесяти от операционного блока и то, только потому что я, обессилив, упал. При этом я не сдался и им пришлось вести со мной переговоры, объясняя избиение меня реанимационными действиями. Согласившись вернуться в палату, меня погрузили на каталку и отвезли в палату.  

Взглянув в окно, я увидел, что день и правда солнечный. Солнце светило наперекор зимнему месяцу и его отблески говорили о том, что скоро весна вступит в свои права. Серый снег начнет подтаивать и появятся первые проталинки, еще такие робкие, но однозначно выпускающие первые ручейки. Последние будут на мостовой сливаться в ручеек, который припозднившийся пешеход будет огорченно перепрыгивать, чтобы перебежать через дорогу, не замочив туфли. А потом пробьется первая трава, образуя зеленые островки вместо этого унылого серого снега. Распуститься верба, а за ней проклюнут первые листочки. Удивительное ощущение весны, как призрак неминуемого счастья, пробуждает не только природу, но и тебя. И ты очнешься как будто от тяжелого сна и оглянувшись почувствуешь, что жизнь открывает для тебя объятия и ждет, когда ты нырнешь в нее с головой.  

Обычно человек не помнит, как умирал. Хотя ничего, конечно, обычного в этом нет. Но когда я умер, я запомнил двадцать второе февраля. Я помню все в мелких деталях. Но самое главное, что я вынес из этого дня – щемящее и всеобъемлющее чувство любви. Я знаю, что живу для того, чтобы нести это чувство в себе и щедро делиться им с миром. Я просто раньше об этом забыл, а теперь вспомнил…  

С благими намерениями,  

Н. Чайка.  

18. 05. 2024