Пирожки с повидлом

Начало января. Только что отгремели праздники, первые рабочие дни после длинных каникул. Кажется, что всегда темно – дни пасмурны и коротки, утром-вечером пока идёшь с работы-на работу – всё время ночь. Иногда ещё метель. Бреду домой – сумка оттягивает руку, будто в ней кирпич. А надо ещё зайти в храм – завтра папин день рождения, так хоть панихиду по нему заказать. Папа умер шесть лет тому назад, за две недели до своего дня рождения, поэтому в январе его поминаю дважды. Завтра вторая дата в этом году, поэтому сегодня не так остро-необходимо, но иду.  

Не хочется подниматься из метро – тут хоть и толпа, но всё же светлое и относительно тёплое внесезонье. Выйдя из перехода, направляюсь к смутно-белеющей в темноте громаде храма. Старушка в церковной лавке, которую я несколько опасаюсь, скорее деловита. Видит во мне неуверенность: несмотря на многолетнее прихожанство, я всякий раз испытываю неловкость – всё опасаюсь, что чего-то не понимаю, не знаю, делаю не так. Один из моих неисповеданных грехов – непостоянство. Позволяю себе ходить в храм, только когда испытываю потребность или, как сейчас, необходимость, а не так часто, как это предписывается правилами.  

Единственным именем в записке выдаю себя – понятно, что пришла «по делу», что гость нечастый.  

– Завтра дата? – спрашивает меня бабка.  

– Да, – отвечаю, втягивая голову в плечи.  

– Приснопамятный тогда надо писать – слышу я бурчание и считаю, что легко отделалась.  

От трудниц церковной лавки я всегда ожидаю как минимум удара в висок. Перед глазами всё ещё стоит сцена из детства – в Духовской церкви Троице-Сергиевой Лавры одна старушка, истинная верующая в белом платочке сшибла своей клюкой шапку с мужской головы. То ли турист, то ли новообращённый по незнанию вошёл в храм в головном уборе. Поразил контраст между благообразной внешностью поборницы порядков и её сразу получившим безусловное одобрение окружающих действием.  

Оставляю сдачу «на храм» и выхожу. На углу лавки, за пределами освещённого фонарём круга маячат какие-то фигуры. Нищие. Не поймёшь – трезвые или пьяные, но явно куда более весёлые, чем я, только что счастливо избежавшая удара клюкой. Они не просят подаяние, а стоят компанией, гомонят. Чтобы выйти за ворота, надо пройти мимо них, но боязно. Я разворачиваюсь и иду к храму, надеясь, что нищие не будут долго стоять на морозе просто так, уйдут куда-то с моего пути, пока я немного погуляю по территории. В снегу, в обход храма возле стен, вытоптана в снегу дорожка «на одного». Я бы сама там шла, если б хотела сделать круг – иногда прячась от ветра за углом, чувствуя защиту стен не только от непогоды.  

Медленно иду, волоча свою сумку, и оказываюсь за углом здания. Отсюда не видно ни освещённой фонарём площадки у церковной лавки, ни ворот – безлюдье, ночь, позёмка. Внезапно слышу покашливание слева от себя – кашель многолетнего курильщика, папин голос. Мне навстречу идёт чуть сутулый полноватый мужчина одного со мной роста. Он одет абсолютно так же, как и мой отец за несколько недель до смерти – в светлую куртку, чёрная шапочка надвинута на лоб. Возникший из ниоткуда человек прихрамывает, как и папа в последние 20 лет своей жизни. Мужчина внимательно смотрит себе под ноги, и поэтому я не вижу его лица. Но я живо его себе представляю – провалы глубоко посаженных глаз, беззубый рот, как бы поджатые губы, которые я с возрастом всё чаще замечаю и на своих фотографиях – наше сходство с отцом становится заметнее.  

У меня подкашиваются ноги, я пытаюсь убедить себя, что не происходит ничего противоестественного – просто прохожий такой же комплекции. Ну да, прихрамывает. Но при этом я с ужасом жду, что из под шапки покажется истинная сущность призрака – голый без кожи череп, или полупрозрачный лик, через который видна изнанка шапки. И, признаться, я не знаю, чего боюсь больше – увидеть призрак из фильма ужасов, или всё же приснопоминаемого папу.  

Человек на тропинке поднимает лицо – и да, я вижу своего отца. Не похожий прохожий, а он, совсем как живой. И даже брови приветливо поднялись вверх – узнал и рад. «За пирожками? » – спрашивает он меня. Я неопределённо молча киваю, не в силах ни выговорить ни слова, ни сдвинутся с места, запоздало вспоминая, что где-то за храмом действительно продаются монастырские продукты и можно было не просто гулять, пережидая пока нищие отойдут от выхода, а сразу отправиться туда уверенной походкой. А папа-призрак продолжает фразочкой из старого анекдота: «Ох, ничего ж себе за хлебушком сходил», и сам посмеивается удачному каламбуру. «Ну, тогда тебе направо надо было повернуть», – говорит он, показывая на ответвление тропы у меня за спиной, которое я не заметила. Как загипнотизированная, провожаю взглядом его жест, повернувшись всем телом, и на несколько секунд отвожу взгляд от этого похожего на моё лица. В голове путается, я думаю о том, что логично, что умерший папа травит «чёрные» анекдоты про покойников (к тому же это одна из наших семейных шуточек), и одновременно пытаюсь сформулировать какой-то важный вопрос. В голове вертится только нелепость: «Ну как там? ». Я оборачиваюсь, чтобы спросить хотя бы это, но дорожка передо мной пуста.  

Папа исчез также незаметно, как и появился. Только что казавшаяся узкой тропинка оказывается переплетением нескольких цепочек шагов среди сугробов, вполне можно разойтись вдвоём. Я пытаюсь думать рационально – темно, я толком не видела лица, додумала что-то, мало ли беззубых возрастных мужиков-шутников возле храма ошивается. Да и фразочка не такая уж уникальная. Но как этот хромающий человек с его грузностью обошёл меня, не задев, не могу объяснить. С другой стороны – если это был папа, то почему он появился именно сейчас – мне, вроде, не угрожает никакая опасность, он всего лишь указал дорогу до монастырской лавки – зачем? Почему?  

Я подхватываюсь, закидываю сумку на плечо и бегу в указанном призраком направлении, срезая путь до пропущенного мной поворота через сугроб. В ботинки мгновенно набивается снег, «обжигая» ноги в колготках, но сейчас мне не до того. В уютно освещённом магазинчике пытаюсь сдержаться и вести себя естественно.  

– Будьте добры, вон тот бублик – киваю я за плечо продавца, дрожащими руками ища кошелёк в сумке.  

– Халу? – спрашивает.  

– Да, да – срывающимся голосом отвечаю, уже уронив кошелёк и наклоняясь, чтоб его поднять.  

– Пирожков с повидлом не хотите ли? Сегодня свежие привезли.  

И тут что-то происходит: неведомые пирожки с повидлом (кто вообще сейчас делает пирожки с повидлом? ) пробили моё напускное спокойствие, запустили цепь ассоциаций, картин: папа в электричке говорит, что в его детстве всегда продавали пирожки с повидлом; пирожки, что мы пекли с мамой; опять папа, на перроне Калязина предлагает купить копчёной рыбы, показывает её мне, оставшейся в поезде, через окно; леопарды в цирке-шапито в парке Горького, оглядывающиеся на нас (видимо, чувствуют запах наших пончиков); ещё какие-то кадры из детства, слова, запахи, сменяя друг друга, крутятся передо мной. Кажется, я что-то кричала, плакала, упав на пол вслед за кошельком и сумкой, ударившись коленями, а потом и бедром.  

Очнулась. Сижу на стуле в подсобке монастырской лавки, в открытую дверь виден зал, где я только что устроила истерику. В руке одноразовый стаканчик с чуть тёплым чаем, ярлычок на верёвочке щекочет пальцы. В голове пустота, тишина, нос не дышит, в глазах режет – наревелась. Встаю, моя сумка аккуратно стоит у ножки стула, сверху на ней – кошелёк.  

– Спасибо Вам, – говорю в спину трудницы, стоящей у прилавка.  

– Храни Господь! – отвечает она, поднимая прилавок, чтоб меня выпустить.  

Отделённая, я возвращаюсь к своей роли.  

– Сколько с меня?  

– Не надо ничего. На, вот, возьми. Я тебе ещё пару слоек положила, ребёнка угостишь. Сын ведь у тебя? – она протягивает увесистый пакет.  

– Сын, да.  

Мысленно отмечаю, что мрачноватая женщина в платочке избегает слова «пирожки», хотя теперь я вряд ли так среагирую на него.  

Ухожу в морозную темноту. Обратный путь кажется коротким – буквально через несколько минут я уже у ворот, здесь безлюдно, нищих нет. «Господи, помилуй, – шепчу я, найдя глазами икону Спасителя, – Господи, помилуй! Вечная память! ».