Дед

Дверь открылась и в кабинет, не утруждая себя даже формальным «можно войти» или «вы не заняты Викентий Павлович», вошёл начальник особого отдела дивизии Щукин. Отодвинув ногой в сторону табурет напротив рабочего стола начальника госпиталя, он замер, над доктором буравя его взглядом. Всё-таки фамилия Николаю Николаевичу очень подходила, было в ней что-то такое … хищное.  

– Чем обязан?  

Скривив недовольную гримасу, особист произнёс:  

– Что вы намерены делать с Воропаевым?  

– Ну, ранение не тяжёлое. Кость не задета, думаю денька через три …  

– Перестаньте нести чушь! – стукнул кулаком по столешнице, Щукин.  

Взглянув на удивленно раскрытые глаза хозяина кабинета, и поняв, что переборщил, Николай Николаевич плюхнулся на стоящий позади него табурет, выдохнул воздух сквозь сжатые зубы и продолжил:  

– Вы же прекрасно понимаете, о чём я. Меня беспокоит его душевное здоровье … или как там у вас врачей это называется?  

Кашлянув, Забелин налил себе из графина в стакан воды и продолжил:  

– И психиатр и психолог не нашли у него никаких отклонений.  

Щукин подпрыгнул со своего места и, спрятав руки в карманы галифе буквально прокричал:  

– То есть вы считаете, что у него все дома?  

Сделав несколько глотков воды из стакана, начальник госпиталя, вытер губы тыльной стороной ладони и пояснил:  

– Вы сами потребовали вызвать других специалистов, так как медицинское заключение наших вас не устроило. Столичные врачи всего лишь подтвердили наш диагноз.  

– Какой диагноз?! – снова подпрыгнул на месте особист.  

– Психическое здоровье Воропаева в норме. Никаких отклонений нет.  

Вытянув из кармана брюк огромный платок, Щукин долго высмаркивался в него, а затем абсолютно успокоившись, снова сел на своё место.  

– И вас не настораживает тот факт, что он видел того чего не было и быть не могло?  

Этот разговор нервировал Забелина, но как человек ответственный и здравомыслящий, он понимал, что избежать его не удастся.  

– Парень герой. Сколько там он немцев убил? Пятьдесят восемь, шестьдесят?  

– Шестьдесят четыре, официально подтверждённых.  

– Ну, вот видите. Целые сутки он в одиночку сражался с противником среди мёртвых тел своих товарищей. Возможно, у него был стресс, который и вызвал временные галлюцинации.  

Пододвинув табурет к рабочему столу собеседника, особист почти шёпотом спросил:  

– А признаки стрессового состояния у него обнаружены?  

– Нет. Не обнаружены, – развёл руками в стороны Забелин. – Но это же психиатрия, с полной уверенностью сказать что-либо трудно. Вы же не сомневаетесь в его подвиге?  

– Конечно, нет. Есть куча фактов подтверждающих его отважное поведение. К тому же у нас имеются показания красноармейца Каримова, который почти сутки находился на позиции корректировщика и всё видел собственными глазами в бинокль.  

– Ну, вот видите. Что же вам ещё нужно?  

Снова стукнув кулаком по столу, от чего стакан с остатками воды подпрыгнул и перевернулся, Николай Николаевич проорал:  

– Вы что не понимаете? Возможно, даже, скорее всего, Воропаева представят к званию Героя Советского Союза. Его будут фотографировать, брать у него интервью, повезут в Москву для встречи с нашим руководством. Не исключаю такой возможности, что товарищ Ворошилов или даже сам товарищ Сталин попросят его рассказать о подвиге. А вдруг он ляпнет им про этого старика, который будто бы сидел с ним целые сутки в окопе?  

Смахнув с зелёного сукна капли воды, начальник госпиталя посмотрел на Щукина.  

– Ну, он же не идиот. Поговорите с ним.  

– В этом всё и дело. Если он адекватный человек и ваши врачи правы, то проблем нет. Воропаев забудет про своего старика, и будет наслаждаться заслуженной славой. А если доктора ошиблись, … тогда место ему не в рядах Красной армии, а в психиатрической лечебнице.  

Вынув из нагрудного кармана мундира портсигар, Щукин достал папиросу и постучал ей по металлической крышке коробочки.  

– Николай Николаевич вы, что предлагаете отправить парня в дурдом? – не веря своим ушам, спросил Забелин.  

Прикурив от зажигалки и выпустив из ноздрей струйки дыма, особист, пристально взглянул на начальника госпиталя.  

– А вы предлагаете отправить в Москву сумасшедшего? Понимаете, чем это грозит?  

– Вы сгущаете краски.  

– Возможно, но проверять так это или нет, не собираюсь.  

Вытерев рукавом пот, выступивший на лбу, Забелин молча уставился в окно, за которым вовсю хозяйничал последний весенний месяц.  

Потушив папиросу в бронзовой пепельнице стоящей на столе, Щукин медленно, с какой-то садистской тщательностью, положил перед хозяином кабинета два листка бумаги.  

– Не позднее, чем завтра, вы как начальник госпиталя должны принять решение насчёт Воропаева. Верхний бланк – принудительная госпитализация, нижний – выписка по выздоровлению.  

Дверь кабинета бесшумно закрылась, и о визите особиста напоминал только запах папирос всё ещё витавший в воздухе.  

– Тоже мне вершитель судеб, – тихо произнёс себе под нос Забелин, вставая на ноги. Одной рукой он подцепил со стола бланки, а другой снял с вешалки белый медицинский халат. Набросив его на плечи, он вышел из кабинета.  

* * *  

Воропаев в одиночестве сидел в своей палате и также как Забелин всего несколько минут назад, смотрел в окно, наслаждаясь весенней погодой.  

Больничная пижама, серый шерстяной халат, матерчатые тапочки на босу ногу, так не вязались с образом отважного героя целые сутки в одиночку ведущего бой с превосходящими силами противника. Сейчас перед Викентием Павловичем сидел рядовой пациент с забинтованной рукой на перевязи и синяками под глазами.  

– Здравствуйте Александр, меня зовут Викентий Павлович. Я начальник этого госпиталя.  

Воропаев устало взглянул на врача.  

– Наверное, именно вы будете принимать решение о моём будущем? Щукин мне всё подробно объяснил.  

Желваки заиграли на скулах солдата.  

– Так куда меня, к психам или разрешите вернуться в часть?  

Забелин присел на пустующую кровать соседа Воропаева, нащупав пальцами руки, жгущие его бедро бланки в кармане халата.  

– Давай так, ты расскажешь мне что произошло, а я обещаю разобраться и не принимать скоропалительных решений. Согласен?  

– Согласен.  

Вздохнув солдат, наверное, уже в двадцатый раз начал пересказывать свою историю.  

– 14 апреля 1942 года моя рота заняла высоту между деревнями Маслово и Пастухово. Нас было восемьдесят шесть человек.  

Громко сглотнув слюну, он продолжил:  

– Немцы атаковали наши позиции весь день и всю ночь. Мы подбили шесть танков и четыре бронетранспортёра, уничтожили почти сотню пехоты и нескольких мотоциклистов. К утру нас осталось только двое – я и Коля Михеев, который был серьёзно ранен в живот. Я пытался оказать ему помощь, но к полудню он скончался.  

Видно было, что воспоминания о смерти товарищей приносят боль Воропаеву. Крепко сжав кулак на здоровой руке, он опустил глаза в пол и немного помолчав, продолжил:  

– Примерно через час после смерти Николая немецкая пехота вновь пошла в атаку. Я перемещался по окопу и стрелял, стрелял, стрелял. Скольких убил, точно сказать не могу, но думаю не менее дюжины.  

– Говорят ты «Ворошиловский стрелок»? – спросил Забелин, стремясь отвлечь парня от мыслей о погибших сослуживцах и боясь, что он замкнётся и замолчит.  

– Да. Значок получил ещё в учёбке.  

– А где ты брал патроны, чтобы вести бой?  

Махнув здоровой рукой в сторону окна, как будто врач мог что-то там увидеть, солдат пояснил:  

– Я стрелял из винтовки. Пробежался вдоль наших позиций, обшарил тела ребят и набрал целую каску для трёхлинейки.  

– Что было дальше?  

– Когда фрицы отступили, вернулся к телу Николая. Привёл себя в порядок: одел чистую гимнастёрку, сапоги почистил, вымыл лицо.  

– Зачем?  

– Я прекрасно понимал, что следующий бой для меня будет последним. Немцы наверняка догадались, что я остался один, – пояснил Воропаев, залившись краской стыда. – Да и устал я если честно. Хотел, чтобы всё закончилось, побыстрее.  

– Ты был ранен, контужен? – подался вперёд Забелин.  

Помотав головой чуть сильнее, чем нужно, солдат впился глазами в начальника госпиталя.  

– Нет. У меня было несколько царапин на руках и ногах, но никаких серьёзных травм … и голова в полном порядке. Я был в своём уме.  

Последнюю фразу, он почти выкрикнул.  

– Продолжай дальше.  

– В общем, я приготовился. Винтовку почистил, патроны разложил, лопатку для рукопашной наточил. Отвлёкся буквально на несколько секунд, а когда повернулся к телу товарища, увидел ЕГО.  

– Кого?  

– Ну, деда этого, о котором мне нельзя никому рассказывать.  

– Как он выглядел?  

Солдат пожал плечами.  

– Обычно. Старый, седой, с усами. Таких в наших деревнях много.  

– Это понятно. Но одет то он во что был?  

– Потёртые сапоги, поношенные синие галифе с лампасами, фуражка с красным околышем без кокарды, гимнастёрка вот на нём была, но не современная, застиранная, даже цвета не различить.  

– Так может старик просто в окоп запрыгнул, а ты и не заметил, – облокотившись на спинку кровати, спросил Забелин.  

Категорично рубанув ладонью в воздухе, Воропаев возразил:  

– Это невозможно. Я уже думал об этом. Он бы всё равно попался мне на глаза, будь это так. Да и откуда он пришёл? В округе ни одной целой деревни не осталось. Масловчан ещё в феврале в Германию угнали.  

Примирительно подняв руки вверх, начальник госпиталя сменил взбудоражившую пациента тему.  

– И этот дед начал тебе помогать? Сражался с оружием в руках?  

– Да что вы доктор. Он наоборот мешал мне, злил, насмехался и …, – солдат споткнулся на полуслове и несколько секунд замолчал. – По крайней мере, я так тогда считал.  

– А сейчас считаешь по-другому?  

– Понимаете, дед этот даже с места не поднимался. Целые сутки так и просидел рядом с телом Николая. Сначала он начал надо мной посмеиваться. Дескать причесался, заправился, намылился сдаться на милость врагу. Не говорил, что я трус, но намекал.  

– Но ты же вроде собирался с оружием в руках встретить противника?  

– То-то и оно, я ему говорил, но он всё равно утверждал, что это трусость. В общем, разозлил он меня так, что я решил ему показать на что способен.  

– Отбил атаку?  

– Отбил. Вот тогда меня первый раз и ранило.  

– А старик что?  

Ничего. Сидел на своём месте и нес какую-то чушь про царя, русско-турецкую войну, как он немцев бил в каком-то там году. Я просил его уйти или замолчать на худой конец …  

– Давай, давай, рассказывай дальше.  

– Ну, вот так мы кусались, а потом началась ещё одна атака. Я снова справился, правда, меня чуть гранатами не закидали. Зато разжился немецким автоматом.  

– А собеседник твой, что делал?  

– Всё то же. Самокрутками попыхивал и улыбался.  

Пододвинувшись поближе к Забелину Воропаев доверительным тоном произнёс:  

– У него был такой матерчатый кисет для махорки, с изображением павлина. У птицы вместо глаза маленький зелёный камушек. Заметная вещь. Я такой никогда не видел.  

Начальник госпиталя внимательно взглянул на собеседника, впервые подумав, что солдат не в себе, но всё же продолжил.  

– Старик этот что-нибудь ещё рассказывал про себя?  

– Он много чего рассказывал. Вот только меня слегка оглушило взрывом, и слышал я не очень. Потом ночь наступила. Мне так спать захотелось, что сморило меня. Всё-таки двое суток на ногах. А проснулся я от того, что дед прокричал мне что-то в самое ухо. Глаза открыл, а трое фрицев уже в окопе. Еле с ними справился.  

– Старик помог?  

– Нет. Он даже глазом не моргнул пока мы там, в грязи катались. Сидел, смотрел на меня и скалился.  

Встав с кровати, Воропаев прошёлся по комнате.  

– Извините, ноги затекли. Можно я буду ходить? Мне так легче.  

– Делай, что хочешь.  

Благодарно кивнув, солдат, продолжил свой рассказ.  

– У мёртвых немцев, которые в гости ко мне без спросу пришли, я забрал несколько гранат, патроны и банку тушёнки. Правда поесть мне так и не дали. Только жестянку откупорил как дед мне и говорит: «Бросай всё, они снова здесь».  

– А ты что?  

– Хотел было его послать куда подальше, но что-то заставило меня выглянуть из окопа и пустить в небо сигнальную ракету. Фрицы буквально в нескольких шагах от меня замерли.  

– Снова был бой?  

– Самый короткий и самый страшный в моей жизни. Меня снова ранили, но немцев я человек двадцать положил. Все автоматные патроны расстрелял до железки и гранаты израсходовал. Перевязал себя как смог.  

Потрогав здоровой рукой забинтованную, Воропаев, снова погрузился в воспоминания:  

– До утра мне дед рассказывал свои байки не давая заснуть. Потом я вроде как снова отключился, так этот изверг меня так тряхнул, что я чуть все зубу во рту не переломал.  

– То есть старик подошёл к тебе и разбудил?  

Наверное. Не знаю. Я когда глаза открыл он сидел рядом с Николаем.  

– А закурить он тебе предлагал?  

– Так я не курящий.  

– Продолжай рассказ.  

– Так это конец. Примерно пару часов я отстреливался из винтовки, а когда патроны кончились снова приполз в свой окоп. Дед усы пригладил пальцами и говорит: «Ты Сашка потерпи, совсем немного осталось». И исчез.  

– Что значит исчез?  

– А то и значит – моргнул, а его нет. Я немного поискал старика, а потом снова сознание потерял. Очнулся уже в госпитале.  

Некоторое время в палате царила абсолютная тишина, а затем Забелин, протерев стёкла очков рукавом халата сказал:  

– Ты уверен, что старик этот тебе не привиделся. Потому как корректировщик, наблюдавший за тобой, никого не видел.  

Взъерошив волосы на голове, Воропаев ответил:  

– Да ни в чём я не уверен. Рассказал всё, как было. Никаких чудес дед мне не показывал. Болтал всё время, именно этим меня и спас. Погибнуть глупо не дал, будил, предупреждал. Кто он такой? Ангел? Призрак? Галлюцинация?  

– А он не похож ни на кого из твоих родственников? Бывает, что во время стрессовой ситуации мы подсознательно …  

Солдат резко дёрнул плечами, от чего халат с плеч, упал на пол.  

– Да не знаю я своих родственников доктор, я детдомовский! Ради бога отпустите меня обратно в мою часть, не надо мне ничего, я буду молчать как рыба!  

* * *  

Впечатления от общения с Воропаевым были противоречивыми. С одной стороны, он не был похож на умалишённого, но с другой, приходил в сильнейшее возбуждение только от одного намёка на то, что всё происходящее было видением. Парень был с характером, и достаточно было вспомнить, как яростно он отрицал появление старика в окопе простым и легко объяснимым способом. В чём-то Щукин был всё же прав. В общем, было о чём подумать.  

Вернувшись в кабинет, Забелин положил перед собой оба бланка и долго смотрел на них, не решаясь взять ручку и подписать какой-либо.  

Воропаев герой и сомнений никаких быть не может. Конечно, в минуты опасности и стресса он мог создать себе воображаемого помощника, который бы поддержал его и помог выжить. Это странно, но подобные случаи медицине известны. Например, это мог быть его друг Николай, к которому солдат явно испытывал привязанность. Однако когда всё закончилось, Александр должен был чётко разграничить вымысел и реальность. Этого, к сожалению не произошло. Возможно, за подвиг заплачено слишком большая цена и это расшатало психическое здоровье Воропаева. Чего только стоит упоминание о кисете с павлином. Скорее всего, это первый тревожный звоночек. Парень упорствует и начинает погружаться в свой бред, детализируя его. Ничего такого обследующим его специалистам он не говорил, а значит, положение ухудшается. Уже было, совсем решив подписать бланк о госпитализации и даже протянув к нему руку, Забелин был остановлен телефонным звонком.  

– Слушаю.  

– Викентий Павлович раненых привезли. Мы не справляемся, спуститесь, пожалуйста, – прострекотала в трубку дежурная медсестра.  

Следующие восемь часов слились для Забелина в сплошную кашу из криков раненных и умирающих бойцов, брызг крови, отданных распоряжений и пяти срочных операций, которые он проводил лично.  

Когда солнце взошло, и робкие лучики наполнили окружающий мир новыми красками, начальник госпиталя вышел на улицу и присев на деревянную скамейку у входа, трясущимися руками попытался зажечь папиросу. Рядом с ним сидело двое: старуха, обнимавшая во сне мешок с вещами и старик, глядевший на небо. Удивляться тому, что даже в такое время здесь кто-то был, не приходилось. Родственники ехали к своим сыновьям, дочерям, внукам и просто знакомым стремясь узнать о здоровье, привезти немудрёный гостинчик, неистово надеясь просто успеть. То ли ещё будет завтра.  

– Что мил человек, досталось вам сегодня? – щёлкнув допотопной зажигалкой перед носом Забелина спросил старик.  

Прикурив начальник госпиталя благодарно кивнул.  

– Работа у нас такая.  

– Да, не позавидуешь.  

– Это ещё что. Вот бывает боец цел остался и выздоравливает, а невредимым его назвать нельзя. Что-то ломается внутри, иногда даже насовсем.  

– А как же уважаемый по-другому то будет? Война дело тяжёлое, опасное. Каждый её по-своему воспринимает, но пропускает через себя до последней капельки.  

Бабка на скамейки всхрапнула и что-то промямлила во сне, ещё крепче прижав к себе брезентовый мешок.  

– То-то и оно дедушка, то-то и оно.  

Пододвинувшись к Забелину, старый философ улыбнулся и, стараясь не разбудить старуху тихо сказал:  

– Для нас русских нет ничего страшнее, чем остаться в одиночестве. Пока мы едины и нам есть, что защищать победить нас невозможно. Никому не удавалось.  

– А если всё же остался один.  

– Один это не тогда когда в одиночестве, – крякнул в усы старик. Один это когда защищать нечего, и людей вокруг нет.  

– Людей?  

– Да уважаемый, ЛЮДЕЙ. Ради которых и погибнуть не жалко. Слава богу, Россия ими богата.  

Старик тоже начал дымить папироской, и клубы дыма окутывали их в утренней прохладе словно саван. Подумав, что выбрал неудачное сравнение, Забелин сплюнул через плечо и постучал по дереву.  

– Вот вы долгую жизнь прожили, скажите, а чудеса бывают?  

– Бывают, а как же милейший. Вот только не все их достойны, я так считаю. Такие есть, кто пройдёт мимо чуда и не заметит его. Им хоть кол на голове теши, не поймут ничего. А вот Сашка два раза рассвет встретил ворогу назло и это чудо. Духом не пал, его и подтолкнуть то всего маненько надо было.  

Начальник госпиталя вздрогнул и выронил недокуренную папиросу, которая упала на галифе и прожгла в них дырку. Чертыхнувшись, он соскочил со скамейки, качнув её, бабка снова всхрапнула и попросила кого-то закрыть окно. Только сейчас Забелин внимательно разглядел своего собеседника. Лампасы, фуражка с красным околышем без кокарды, и вечная улыбка на губах, но не злорадная – отцовская. Нет, скорее дедовская, всёпонимающая. Всё как описывал Воропаев.  

– Вы …, вы кто?  

Разгладив седые усы пальцами, дед, внимательно посмотрел на стоящего перед ним доктора и сказал, чётко произнося каждое слово:  

– Я это я. А ты уважаемый кто будешь?  

* * *  

Викентий Павлович, словно мальчишка, бежал по лестнице на последний этаж, перепрыгивая через несколько ступенек за раз. Сердце билось часто, но ровно. Оказавшись на третьем, он, напугав медсестру, протопал по коридору и ворвался в свой кабинет. Подбежав к столу, врач схватил со столешницы бланк принудительной госпитализации и, порвав его на мелкие клочки, выбросил в корзину для мусора, твёрдо решив сегодня же, ещё раз поговорит с Воропаевым, чтобы успокоить парня и объяснить ему, что он не сумасшедший. Ведь заразного безумия не бывает. Забелин не успокоился, пока не заполнил выписку и не спрятал в карман гимнастерки, довольно похлопав себя по груди.  

– Уф-ф-ф. Так-то оно лучше будет.  

Только сейчас начальник госпиталя заметил, что всё ещё сжимал в руке полупустой кисет с павлином, который подмигивал ему зелёным глазом в виде камушка.  

(черновик)