Falsum opus

Настоящего отчаяния я не знал до сегодняшней смерти. Мурашки, как шустрые муравьишки, оползли тело, а затем застыли, пока меня не окатило холодной водой. В голове пировали сумбур и хаос, они беспрерывно гоготали, рвали нить размышлений и плели свою прочную паутину. Я пытался сосредоточиться, чаще и чаще пьяно шатался по кругу мыслей, но возвращался к истоку и, наконец, бесцеремонно сдался. У моей проблемы было две стороны. Начну со второй.  

Бардак начался, когда лицо украсила искренняя улыбка. Сердце екнуло, заплясало под телесную дрожь, пальцы правой руки окоченели, а ноги крепко, как хмель, вросли в пол. Обрушился водопад животного страха и боли, который так обмочил, что сухой осталась только голова. Мыслить я пытался рационально, но мой хрупкий покой рассыпался в щепки.  

Я нашелся у круглого столика, понадеялся, что злой рок благородно отступит и приступы выветрятся. Успокаивало, что часы не тикали, а время никуда не шло, только тонуло в вечной попытке сдвинуться с места. Мой беспокойный взгляд пал на желтые обои, усеянные пляшущими горошинами. Я долго и бесцельно смотрел на маскарад белых точек, это полотно отчего-то аккурат на меня бросилось, и мысли покорились расфуфыренным стенам. Казалось, что горошки моргали, жеманно подмигивали и иногда хаотично меняли форму.  

В них мне привиделся бал. На таких я бывал и всегда помнил танцующих дам с пышными платьями, шуршащими как тишью, помнил пьющих господ с воротничками, щедро накрахмаленными. В просторном белом зале блестели фужеры, кольца, серьги, пахло цветами, сигарами, духами; бывало, пройдет мимо уставшая девушка, а за ней несется мощный аромат лаванды, и сразу в ноздри. Все прожжет, но не злишься. Хохочут все. И ты смеешься беззаботно, как ребенок. Таких сюжетов не писали давно.  

Я совсем забылся и не сразу заметил, как мой бал закончился и одна горошина слепилась в глаз. Веко вспорхнуло. Зрачок сузился, истошно замотался, закружился и поймал меня. Шея отвердела, дыхание упало, сердце стихло. Глаз острым взглядом что-то искал в моей глухой душонке, но она до отказа была переполнена бархатным мраком. Обессиленный я упал со стула и потерял сознание.  

Я очнулся в той же комнате за столиком и задрожал от сердитого холода, который нагло усеял меня жемчужным инеем. Сначала подумал, что мертв, но отогнал убеждение, когда внимание пало на песочное печенье, которое аккуратно валялось возле рук. Оно пахло сладко – сливочный аромат блуждал по комнате и отгонял мои муки. Маленькая капля варенья аппетитно блестела на каждом кусочке и торопила взять лакомство в рот. От легкого касания оно красиво сыпалось, и крошки, как пухленькие воробушки, собирались в стайку, так зарождалась небольшая пустыня. Подносить печенье к губам я не осмелился. Только смотрел на кривые, чуть запекшиеся края – может быть, самое вкусное, что было на этом столе. Тогда же проявилась тоненькая нить, её ловить взглядом почти не удавалось. Она настырно привязалась к моей твердой руке, и та пошла своим сюжетом. Марионетка сжала еще горячую печеньку и не отпускала, пока песчаная сладость не разрушилась. В ладони остался зыбучий песок. Я недовольно сдул месиво, и посыпались крошки, расцвел новый аромат, неслись нотки хлеба, а на зубах даже захрустело. По пальцам размазалось сладкое варенье с небольшими частичками песка, и те запахли вишней.  

Скатерти не было. Но на столе валялись исписанные листки, которые, сколько помню, всегда здесь пылились. Я никогда не читал их полностью. Меня манили случайные слова, которые, как пышные бутоны сапфиров, бросались в глаза. Иногда доводилось увлекаться всем предложением, тогда рос шанс, что прочту и абзац. Но сладкие крошки печенья перекрыли большую часть бумаги, и слова потерялись под тонким слоем песка. Я восторженно поднял один листок, чтобы глаза четко видели каждую закорючку, и схватился за случайное предложение, но прочитать не смог. Мысленно слова казались гранитом, и взгляд замашисто бился о твердый барьер.  

Рука дрогнула, и лист порвался. Одна часть, как ветерок, отлетела за спину. Я обернулся. Сзади нашлась прямоугольная дырка, которую проще обозвать окном. Находка меня неприятно напугала – в комнате было даже двери. А в проеме точно виднелась улица, стекол не было, и яркий зернистый свет нежно освещал крохотное помещение.  

Листок смялся и полетел к дыре. Бумажка тихо отскочила. Окно и солнечный свет оказались живым рисунком. Хитрющие ходы мне до узнаваемости были знакомы. Меня не удивляла кошка, которая притворялась прихожей, попытка спрятать дом под жирной грозовой тучей забавляла, а желание вывернуть время наизнанку веселило до судорог. Но акварельная находка воспалила сознание. С моих рук падал Рейхенбахский водопад. Я заедал свои серебряные слезы лунным сыром, до безумия рыбачил у края Вселенной, назло за поводок водил ураган, жил идеальной любовью и еще столько чудил, что окно ужасно меркло перед пестрой палитрой моего книжного опыта.  

В сюжетах кусало похлеще. Довелось мне получить ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого. Искренне ждал вкусной философии и подробных разъяснений, которые одурманили бы голову, но долгожданная разгадка молотком разбила сердце. За громким вопросом, от которого стыла кровь, сердце скакало вправо и влево, а на кону стояла жизнь, скрывалось число – сорок два. В первые минуты такая простая и глупая развязка меня до того огорчила, что еще много страниц пришлось думать, как скривить губы, чтобы лицо скосило пьяное удивление. Никак нельзя и невозможно свернуть мое вечное бытие в этот крошечный клубочек – в голове так представлялось число. Но с тупой досадой в сердце я принял ответ и посчитал, что он в своей мере гениален. Ограничиваться масштабами вселенной, конечно, не хотелось и вздумалось придумать разгадку для самой потаенной души и чего-то такого. Двадцать четыре.  

С долей любопытства я пересчитал все листы и их подобие в комнате. Был уверен, что заключался в них какой-то глубокий смысл, но не ожидал, что ошибусь. Разум вне сюжетов не позволял таких просчетов – в комнате валялось двадцать пять бумажек. Тогда-то зажегся в голове огонек. Трепетно застучала мысль, что я начинаю теряться, смертельные чувства шаг за шагом разъедают сознание и скоро смерть пожмет мне руку. Голова загорелась. Капли пота извивались по спине, а беспокойство бурлило вокруг шеи, почти душило. Нити дрожали, рука дерзко ослушивалась все чаще. Я без сожаления ломал печенье, бросался песком в стороны, как ужаленный кидался от листка к листку, старался что-то прочесть, всхлипывал, но с жалким успехом рвал противную бумагу и совсем не знал, что делать дальше.  

Когда пустыня покрыла стол до краев, осталась одна единственная печенька. Ломанная. Гневным взглядом я оценил площадь беспорядка и осознал, что песок уже лежал на полу. Но такое безобразие смутило еще сильнее. От моего недовольного пинка стол опрокинулся, а пустыня рассыпалась и незаметно растеклась по комнате.  

В голове затихло, и я, как взволнованный меломан, прислушался к нежному цокоту в груди. Слева шумел картонный орган, справа прятались часы, что опаснее подавленной любви. Они каждый раз напоминали мне, сколько сердце пачкалось в грязи, сколько тело роднилось со ржавым мечом или пулей, сколько душа вяла и гнила, смердела и рассыпалась. Смерть всегда была театром, а за кулисами пряталась вечная жизнь. Теперь же страхи обрели плоть. Антракт закончился. Время пошло.