Решение, которое нельзя было принимать

Давно я не наслаждался тёплым летним днём. Сегодня солнце светило особенно ярко, заставляя прищурить глаза и передвигаться по саду наощупь. Я обогнул старую яблоню, прошёл сквозь стену из жёлтых подсолнухов и очутился перед старым дубом. Его, как и многое в этом саду, когда-то посадил мой прадед, и вот уже много лет под массивными ветвями дерева создавался островок прохлады, спасавший от знойного солнца. Подойдя к дубу, я оставил на примятой траве свой небольшой чемоданчик, а сам сел, облокотившись на шершавый ствол. Листья надо мной зашелестели от пробежавшего ветра, поодаль наклонились к земле подсолнухи. Я неслышно вздохнул. Пахло летом, свежестью, со стороны дома доносился приятный аромат готовившегося пирога. Я очень любил ощущение спокойствия и одиночества, которое дарило это место. Здесь наедине с природой я наконец-то мог почувствовать себя.  

Я потянулся за чемоданом и, открыв его, достал белый шершавый лист и акварель. Я давно хотел приступить к этому рисунку, но каждый раз чувства брали верх надо мной, и я откладывал кисть в сторону. Вот и сейчас, замешкавшись, я глядел на лист и не мог понять: готов ли? Готов ли снова увидеть его, пусть даже нарисованного? Рука не спешила браться за кисть. Но неожиданно для самого себя я решил, что больше не могу тянуть эти страх и боль. Я хотел отпустить их. Поэтому, резко выхватив из нагрудного кармана кисточку, я приступил к рисунку. Поначалу шло туго: линии выходили кривыми – рука периодически подрагивала от волнения, – краски перемешивались не там, где нужно, иногда и вовсе скатывались цветными каплями с листа, пачкая брюки и траву. Но затем я почувствовал некоторое облегчение, и процесс пошёл мягче. Я закончил одну фигуру, оставив единственную деталь на потом, и начал выводить новую. Весь рисунок занял у меня немного времени, я не особо старался, но это и не было необходимо. Обмокнув кончик кисти в зелёный цвет, я сделал последние пару штрихов и вдруг услышал громкий женский голос:  

– Роберт!  

Я так увлёкся работой, что совсем не обращал внимание на зовущую меня мать. Крикнув в ответ, я собрал свои вещи в чемоданчик и, аккуратно неся рисунок, направился к дому. Когда я зашёл внутрь, меня окутало сладостным запахом макового пирога и чая с малиной. Мать ждала меня на кухне, гремя тарелками и напевая неизвестную мне мелодию. Я оставил рисунок на полке, а сам, ведомый увлекающим меня ароматом, вошёл в комнату. Стол уже был накрыт, и я уселся на табуретку около него.  

– Прошу тебя, Роберт, не заставляй меня волноваться, – сказала мама, ставя передо мной блюдце с большим куском лакомства, от которого, извиваясь, шёл пар.  

– Извини, я увлёкся и не слышал, – ответил я, придвигая к себе тарелку и ненавистную мне зелёную кружку.  

Она мягко улыбнулась и протянула ко мне руку, чтобы пригладить растрепавшиеся каштановые волосы.  

– Кажется твои пряди на солнце и правда становятся светлее, ¬– очень счастливым голосом протянула мама.  

– Возможно, ¬– сухо ответил я.  

– Знаешь, я поговорила с профессором, и он готов взять тебя в академию. Мы с отцом будем счастливы, если ты станешь артистом.  

– Мам, я не умею петь.  

– Не говори глупостей, ты с детства замечательно поёшь. – Несколько удивлённо ответила она, будто я сказал что-то абсурдное.  

Я молча кивнул и, запивая горечь обиды сладким чаем, приступил к пирогу. Я абсолютно точно не умел петь, в отличие от него.  

После полдника я встал из-за стола, чтобы прогуляться до речки, но мама окликнула меня:  

– Погоди, Роберт, – она протянула мне стопку выглаженного белья, – положи это на свою кровать.  

Я взял вещи и пошёл наверх. Из приоткрытого окна дул свежий летний ветер, отчего штора то и дело поднималась, изображая морскую волну. Я подошёл к кровати, с серым покрывалом без единой складочки и с запылившимся изголовьем, и оставил там бельё. Затем я развернулся к противоположной кровати и нагнулся поисках удочки, как вдруг вспомнил про рисунок. Мигом спустившись за ним (боялся, что мама могла его видеть), я вернулся в комнату и запер дверь. Я сел на красное покрывало кровати и ещё раз взглянул на свою работу. С листа на меня глядел мальчик с соломенными волосами, лучезарная улыбка которого заставила и меня слегка приподнять уголки губ. Но его зелёные глаза вырисовывали в моей памяти настолько тревожные воспоминания, что хотелось взвыть и изорвать рисунок. Я поднял взгляд и упёрся им в стоящую напротив кровать, на которой никто не сидел уже почти пять лет. Скучал ли я по нему? Я вновь посмотрел на рисунок. Чуть позади первого мальчика стоял второй: каштановые кудри свисали над карими глазами, которые выглядели довольно печально. Неожиданно я понял, что цвета, которыми я изображал эту фигуру, более тусклые и мрачные, будто бы мальчик стоит в тени, и к нему не пробирается солнце. Да, рисунок вышел очень даже реалистичным. Осталось дать ему название. Я оглянулся и взял карандаш, лежащий неподалёку, и вывел на обратной стороне листа небольшую фразу: «Роберт и я». Затем встал и положил рисунок под серое покрывало, взял удочку и вышел из комнаты.  

Я определённо скучал по нему. Но ещё больше я скучал по себе.  

У реки всегда прохладнее, чем в саду, отчего моя кожа покрылась мелкими мурашками. Я уселся на самый большой прибрежный камень, отдававший остатками дневного тепла, и откинул удочку в сторону – настроения для неё сейчас точно не было. Я уткнулся лицом в ладони и тяжело вздохнул. Нет, я не плакал. Даже не помню, когда делал это в последний раз. Меня вновь захватило то самое неприятное чувство, которое люди называют отчаянием. Каплей за каплей оно падало в огромный сосуд моей души, заполненный уже до краёв. Я ждал. Ждал, когда натянутый пузырь у горлышка сосуда наконец прорвётся, и отчаяние разольётся во все стороны. Я хотел слёз, хотел истерики. Я мечтал кричать, кричать им в лицо от боли, которую они нанесли мне. Но не мог. Я не был способен так поступить. Я жалок? Да, нет смысла этого отрицать. Жалкое подобие, маска, натянутая на призрак воспоминаний и сожалений.  

Неожиданно мне вспомнилось детство. Тот самый вечер, когда меня впервые назвали Робертом. Я помню, как искра пробежала в глазах моих родителей, как они впервые улыбнулись. На миг показалось, будто всё как раньше, нет никакой боли и страха, есть только радостные родители и их ещё ничего не понимающий ребёнок. Разве мог я тогда знать, что стану жить чужую жизнь?  

Я прислушался. Быстрая речка текла, огибая камушки, ветки, высокую траву, скрываясь наконец за обрывом. Её шум был такой успокаивающий и приятный, что мне стало легче. Я приоткрыл глаза и вгляделся в блики на воде. Словно прыгающие зайчики они увели мой взгляд вдаль по течению, захотелось встать и бежать за ними. Я вдруг понял, что похож на эту речку. Так же спешно протекала моя жизнь, увлекаемая притяжением страшных обстоятельств. Я встал и побрёл по лесу. Весь в своих мыслях, я сам не заметил, как дошёл до дома. Я поднял глаза к постепенно темнеющему небу, на котором стали зажигаться звёзды.  

После смерти брата многое изменилось, хоть так и не скажешь на первый взгляд. Заходящие в гости новые знакомые всегда видели в нас идеальную счастливую семью: хозяйственная мать, чей дом всегда наполнен уютом и теплом, работящий отец, который пойдёт на всё ради близких, и умница сын Роберт, надежда и опора родителей – будущий певец какого-нибудь известного театра. Но как же я мечтал вновь услышать своё настоящее имя. Могу ли я винить их, людей, чьего ребёнка сожрала страшная болезнь, в том, как легко они отказались от меня? Для них Роберт был жив во мне, причём в прямом смысле этих слов – теперь им был я. Как ни странно, умер не тот ребёнок, что заразился инфекцией, а тот, что избежал болезни. Суровая реальность, которую я принял, возможно, из-за слабости характера.  

И теперь, проходя по коридору мимо кухни, я видел свою мать, сидящую на табуретке и мечтательно глядящую в окно. В её ладонях была горсть уже поспевшей малины – его любимой. Я отказался от себя ради них. Наверное, это и есть любовь?