Об одном подвале

Агнешка не выдержала первой. Но так и должно было быть – она всегда и во всём была первой, неважно даже, шла речь об успехе или горе, ответе на загадку или выступлении – просто первая во всём. Она и родилась первой – на целых две минуты опередила меня.  

Я, как всегда, во всём второй. Но я привыкший – мне необидно. Тем более, Агнешка никогда не относилась ко мне свысока. Она всегда была настоящей в своей первости и от того не задирала носа, не кичилась достижениями, а оборачивалась ко мне и спрашивала чем может помочь, а то и вовсе помогала, не спрашивая.  

–Ты как? – вопрос был глупым. Она стояла, прислонившись к стене теперь уже нашего с ней дома, прикрыв глаза. Солнце касалось её мягкими лучами, но Агнешку всё равно трясло. Что ж, не могу её винить – потряхивало и меня.  

–Тошнит, – призналась она.  

Меня тоже тошнило. От затхлости подвала, от сырости, и от того, что там ещё оставалось.  

–Дыши глубже, – мой совет прозвучал пусто и глупо. Ну что, Агнешка сама не знает, как справляться с приступом? Она всегда была умнее, разберётся! Но я должен был сказать, должен был что-то сделать.  

Хотя бы сделать вид, что я что-то могу решить.  

–Ага, – слабо отозвалась Агнешка и действительно шумно задышала.  

Помолчали. Меня морозило – солнечный свет, скользивший по стене и двору, совершенно не мог согреть замёрзших душ и окоченевших от ужаса пальцев. Не мог он внести теплоту и покой в желудок, бунтовавший против того, что осталось теперь в памяти.  

–Там много книг, – сказала Агнешка. Молчать было невозможно, но говорить? о чём? Я не находил, а она нашла. Она всегда была сильнее.  

Да, книг было много – собранные без разбора в стопки, перехваченные простыми верёвками. Тут были и наши с Агнешкой старые учебники, и буквари, и многочисленные словари, на моей памяти ни разу никому не пригодившиеся, и книги с рецептами, которые, похоже, тоже не были никому нужны, и художественная литература…  

–Мама любила читать, помнишь же? – я и сам не знал зачем напомнил об очевидном. Едва ли Агнешка забыла о том, что наша мама души не чаяла в книгах. Во всяком случае, в их собирательстве. Она всегда посещала книжные развалы, скупала всё подряд по дешёвке, а потом тащила, тащила в тяжёлых коробках, а то и вовсе в руках, прижимая к себе, новые и новые книги. Что-то ей нравилось, и она оставляла себе, наверху, в самом доме, забивая хрипло дышащий, измученный годами шкаф. Но большая часть отправлялась в подвал. А из него – никуда. Мама перехватывала книги веревками. Сгружала их стопками, вроде бы аккуратно. Но на деле она совершенно не берегла эти книги. В подвале часто сырело по стенам, во время сильных дождей от земляного, кое-как закрытого пола, поднималась влага и в подвале по-настоящему парило.  

Книгам это не нравилось.  

–Помню. Никакого телевизора, зато книги, – хмыкнула Агнешка и смешок её был нервным. – Я вот о чём думаю – может там не всё отсырело? Может что-то ещё в нормальном состоянии? Ну или не сильно в размокшем?  

Я пожал плечами – в такой момент думать о каких-то книгах? Впрочем, о чём нам ещё думать, чтобы не сойти с ума? А так дела. Агнешка права. Всегда права.  

–Может удастся сдать на те же развалы. Всё грошик, – Агнешка закончила свою мысль и замолчала. Мысли её вернулись в подвал, к этим ненужным, оставленным на отсырение и медленное поедание плесенью книгам.  

–Вполне неплохая мысль, – я потащил мысли Агнешки из подвала, перенимая её предложение отвлечься, – а вещи? Может тоже что-то ещё в нормальном состоянии?  

Чего я никогда не мог понять в маме, так это то, что она всегда дурно одевалась. Всегда говорила о своей бедности, о том, что ей нечего больше носить…  

В детстве, когда мы с Агнешкой были маленькими. Я в это верил. Но потом я увидел, что и тётя Стефа – через два дома жившая от нас, и родная сестра нашей мамы – тётя Рута, каждый раз, приходя к нам в гости, тащат пакеты с вещами. И для нас, и для мамы. Если нам мама через раз разрешала выбирать что-то, что мы с Агнешкой делали с особенным рвением, то о себе мама всегда говорила одно:  

–Я слишком бедна для этого.  

И отказывала, отказывала…  

–Пропало всё! – отмахнулась Агнешка с досадой и замолчала.  

Я знал о чём она думает. После того, как кончились годы учёбы, как кончилась школа, куда мы с Агнешкой чуть ли не рвались каждый день, никогда не пропуская занятия, мы подались в город и наши пути разошлись. Я поступил не примериваясь, абы на кого, лишь бы получить комнату и возможность не быть больше в нашем забитом вещами, всеми вещами, но только не нужными, в затхлости погрязшем доме.  

Агнешка не поступила – провалилась, но пошла работу и вскоре смогла снимать не угол, а квартиру. Но она оказалась первее меня – она смогла возвращаться домой, к матери, ездить в гости, привозить ей из города гостинцы и вещи, уговаривать, просить начать жить по-людски, просить расхламить хоть немного места.  

Я не мог. Я просто пересылал ей деньги, а после выслушивал от расстроенной Агнешки последние новости:  

–Она купила в дом семь сковородок. Обошла весь район в поисках одной и той же распродажи. Тадди, ей их даже складывать некуда!  

Это я и сам знал. Мама покупала и покупала, складировала и складировала, но не пользовалась, заявляя о том, что бедна для вещей. И пропадали сковородки, книги, вещи. Впрочем, это ещё было не самым страшным.  

Экономить воду, не открывая её тоньше, чем перебивчивой струйкой, чтобы понемногу скопить в таз для того, чтобы в нём помыть посуду, а после использовать для смыва – это ничего, можно привыкнуть. Агнешка морщилась, ругалась с матерью и в детстве, и позже:  

–Не так уж это и дорого! Ну не купишь ты лишнего хлама, зато хоть раз тарелки помоем нормально!  

–Не учи меня, – отзывалась мать, – мы слишком бедные, чтобы быть транжирами.  

О том, что можно не покупать семнадцатую по счёту мыльницу (в которой всё равно никогда не было ничего, кроме жалких, сплющенных вместе обмылков), или не тащить в дом лишний таз, или ковш, или ещё что-то из разряда тех вещей, которые нужны и хороши только в одном, ну в двух экземплярах – речи не шло.  

Агнешка ругалась, всегда пыталась поспорить, выторговать право отсрочить или отменить ненужную покупку, и всегда проигрывала.  

–Мы слишком бедные, – возражала мать спокойно.  

Она никогда не кричала за такие выпады. Она оставалась непоколебима в своей вере и говорила равнодушно и холодно.  

–Богаче от этого мы не станем! – бесилась Агнешка, – а так живём непонятно как…как на складе!  

Я был согласен. Да и склады я примерно также себе и представлял: повсюду горы непонятно чего, шкафы чуть не разваливаются под тяжестью вещей внутри и проседают от вещей сверху, а проходы между комнатами, коридоры и просто пол – завалены коробками, ящиками, пакетами, мешками…  

–Мы бедные, мы должны экономить, должны обходиться тем, что есть, что можем позволить.  

–У нас пособие. У тебя пенсия. Твоя сестра нам помогает! – Агнешка каждый раз одинаково закипала, а затем хватала что-то с пола. – Но вместо нормальных вещей у нас это…что это?  

–Набор пластиковых кружек, – отвечала мать спокойно, не реагируя на предыдущее возмущение. – Очень хороший.  

–Прекрасно! – бушевала Агнешка. – Давай заменим наши на пластик. Пусть хоть какая-то польза будет!  

–Не трожь, – глаза матери сверкали при малейшей попытке Агнешки применить что-то, хоть как-то приспособить к нужному, – нам они пригодятся.  

–Когда? Когда они нам пригодятся?  

–Когда-нибудь.  

–А сейчас они здесь зачем?  

Ответа не следовало. Или следовало напоминание о бедноте. У Агнешки сдавали нервы, а я оттаскивал её в сторону и просил:  

–Ну не лезь ты, не цепляйся. Ну что ты, в самом деле? В первый раз? Потерпи. Это же не навсегда.  

И всё пропало. Теперь мамы нет и мы расхламляем этот чёртов дом. И столько всего находим! Но, как правило, часть из найденного уже вышла из всех сроков годности или потеряла возможность к использованию.  

Агнешка приехала раньше. Она расчистила целую кладовую от обуви – там много чего было: и туфли разных цветов и даже размеров, и сапоги, и кроссовки, и тапочки… мама просто скупала, но не носила. Складировала, не заботясь о нужности.  

–Ты посмотри, – показала мне Агнешка утром целую груду коробок, которая три раза повторяла мой рост, – посмотри сколько всего! Часть погрызена мышами, часть просто подтоплена, видимо, протекла труба, ещё часть просто уже рассохлась!  

Она не переставала возмущаться. А ведь так было во всём. Обувь ещё не сильно пострадала, а вот вещи – платяные шкафы, шубы, которых, как оказалось, было аж две – всё это имело вид куда более ужасный. Изначально перехваченное на развалах и распродажах, оно не хранилось в должном виде. От шубы Агнешка и вовсе отпрянула с воплем ужаса и отвращения – шуба натурально дышала от того, что в ней развелось.  

Хуже было только с продуктами. Мама с самого нашего детства всё закупала впрок и по дешёвке – подтухшее, подпорченное, прогорклое – всё, что мы ели, было примерно таким.  

–Мы бедные и не можем позволить себе другого, – объясняла мать, когда Агнешка жаловалась на боль в животе.  

Агнешка бы поспорила – её взгляд уже красноречиво выхватил из груды новых покупок три подноса с веселенькими котятами, но живот болел сильнее и Агнешка не стала тратить силы, а ткнулась в кашу.  

Вставать из-за краешка заваленного всем, чем можно и нельзя стола было не позволено пока не съешь свою порцию.  

–Это грех – переводить продукты, – всегда напоминалось нам.  

Зато теперь её дети выгребли из необъятных шкафов столько просроченного и порченого… пожалуй, не было крупы, где не было жучков или плесени. Консервы, так и вовсе, выкидывали не глядя – часть банок даже вздулась от залежалости.  

–Ненавижу, – прошелестела Агнешка, когда под руку ей попалась вздутая банка с яблочным джемом. – Ты помнишь? А?  

Я помнил. Мы хотели есть. Когда не было школы, где к нам относились тепло и сочувственно, и где Агнешка училась с особенным рвением, с удовольствием хватаясь за внеклассную деятельность вроде стенгазет и выступлений, и не было в гостях тёти Стефы или тёти Руты, дома было плохо. Есть полагалось три раза в день и о качестве пищи лучше бы и вовсе не заикаться. Ну и взбрело в голову!  

–В конце концов, банок много! – уговаривал я, наткнувшись на коробку с консервами, – давай одну откроем. Мама и не заметит.  

Заметила. Мы, глупцы, не догадались спрятать вскрытую банку за пределы нашего скудного мусорного бака. Мать отходила нас всем, чем попалось ей под руку, но не кричала, только выговаривала:  

–Это из-за вас, из-за вас я живу в бедности! Это ваш отец нас бросил! Это ваш папаша не помогает нам!  

Агнешке досталось сильнее, потому что она, прикрывая лицо от ударов, всё-таки выкрикнула:  

–Да если здесь всё продать, ты богаче Папы Римского будешь! И отец…нам-то он отец, а тебе муж! Ты его выбирала!  

Ей досталось сильнее. Позже, я пришёл к ней, не зная как утешить. Спросил только причём тут папа Римский и правда ли он богат?  

–Не знаю, – призналась Агнешка, – ничего иного в голову не пришло.  

С тех пор про отца мать вспоминала редко и почти перестала ставить его нам в упрёк. Ну хорошо, не нам. Агнешке. А мне продолжала выговаривать, что это мой отец нас бросил и обрёк на нищету, что это он не помогает нам и вынуждает мать жить на одни пособия.  

И от года не становилось лучше. Даже когда мы нашли с Агнешкой подработку и принесли домой продукты – свежие! – настоящий пир устроили, с тортом! Мать мрачно на нас смотрела и повторяла:  

–Мы слишком бедные для этого.  

Пробовать что-либо она отказалась, а на утро поставила ультиматум:  

–Все деньги вы отдаёте мне, вы всё равно транжиры, или уходите. Вы живёте в моём доме и едите мою еду.  

У меня не нашлось ответа. Ответила Агнешка:  

–Ты её покупаешь на наши пособия. Они назначаются нам! На нас! А ты их на всякий хлам…  

Ей снова попало. Без криков, но с привычным выговором о бедности. Агнешка покорилась – ей некуда было идти, но приносить домой она стало мало денег.  

–Откладываю, – призналась она, – так нельзя больше.  

Всё это я помнил, прекрасно помнил, но сказал без колебаний:  

–Нет, не помню.  

Моя память – моя рана. Мои нервы, мои сомнения, мои кошмары. Моя причина, по которой я боюсь завести семью. Мой подвал, если угодно.  

Агнешка посмотрела на меня внимательно, но не стала спорить.  

–И я не помню.  

Постояли ещё, непомнящие. Солнце уже сошло со двора и стены. Агнешка снова заговорила:  

–Знаешь, я даже выдохнула, ну…тогда. Понимаешь?  

Я кивнул. Я понимал. Я тоже выдохнул. Её не стало. Она просто рухнула среди своих коробок – сердце не выдержало. Будь кто-то из нас дома или поблизости, быть может, всё сложилось бы и иначе. Но не сложилось, не вышло. Нас уже поставили перед фактом, и я выдохнул.  

–Теперь думаю, что я виновата, – призналась Агнешка. – Мы поругались в последнюю встречу. Я ей сказала, что больше не приеду, что ноги моей не будет в той помойке, которую она назвала своим домом. Да, именно своим, ведь для нас тут места никогда не было.  

–Ну мы же не с распродажи, – теперь пришла моя очередь нервно усмехаться, – мы бесплатные.  

–Ага, бонус папаши-предателя. И всё же не понимаю, почему мы ей не угодили? Берёшь один товар – второй в подарок. Любимый её расклад!  

–Видел я этот расклад в количестве девяти керамических цветочных горшков.  

–А я в количестве восьми ящиков с шампунем.  

–А как же три телефона?  

–А шесть комплектов постельного белья?  

–Всего шесть? Это немного.  

–Да, Тадди, немного, если это не шесть одинаковых комплектов белья с бабочками. Убийственного розового цвета. А бабочки жёлтые.  

–Фу. Ну это куда лучше, чем сорок одна прихватка из старых тряпок.  

–Сорок две. Я одной мышь мёртвую вытащила.  

Я выругался. Мыши были всегда. И не только мыши, но и тараканы, и муравьи, и какие-то длинные извивающиеся золотистые гусенички ползали. Всё в разное время. Тут им рай – старый дом, сырой подвал, много хламья, много старья…  

–Кстати, я видел тут штук десять мышеловок. Может есть смысл поставить?  

–Под поддонами? – Агнешка задумалась, прикидывая, наверное, где могут быть мышиные ходы в незнавшем никогда ремонта доме.  

–Чего?  

–Под поддонами духовыми видел?  

–Э…– я засомневался. Сказать что и где я тут находил было сложно. Как тут вообще можно было ориентироваться я не знаю. Но мама, по словам Агнешки, всегда сразу называла где и что лежит, когда Агнешка предпринимала новые и новые попытки расхламления.  

–Не трогай, это нужная ваза.  

–Пластик же! – возмущалась Агнешка. – Я тебе красивую привезу, стеклянную.  

Но отказ был неумолимым. Агнешке повторно выдвигалось требование поставить все на место.  

–Нет, под щётками, – наконец я вспомнил. – Там щётки были. Для пола или что-то такое.  

–Значит. Я видела другие, – вздохнула Агнешка. – Куда всё это девать? На продажу? Да кому всё это нужно? У каждого своё хламьё есть. А если и нет…  

–Может по каким-нибудь приютам? Собачьим может? – она увиливала и я тоже.  

Но вечно так длиться не могло. Агнешка кивнула:  

–Хорошая, кстати, идея, у меня есть подруга одна, как раз занимается помощью приютам. Думаю, если у неё…  

–Агнеш…– я перебил её поток увиливаний. Больше было нельзя тянуть. Мы оба видели нутро подвала. Не хламьё, которое можно выкинуть из подвала и забыть, а настоящий кошмар, который поселился в подвал памяти и не уйдёт уже от туда.  

–Да знаю, знаю! – она поняла о чём я хочу поговорить. – Без тебя знаю! Я тоже видела! И что теперь? Мама была больна. Мы это знаем. Мы взрослые люди, ведь так?  

–Не знаю, я чувствую себя ребёнком, – признался я. – Мне всё ещё страшно.  

–Ну и везёт, – буркнула Агнешка, – мне уже не страшно. Мне тошно. И паршиво. Постоянно паршиво.  

–Может это и значит «повзрослеть»?  

–Мама была больна, – повторила Агнешка, – это факт. Теперь её нет. Это тоже факт. А мы с тобой наследники огромной горы мусора, изъеденного жучком и плесенью домишки вдали от здравого смысла, и…  

Она хотела договорить, но махнула рукой.  

–Короче, какой смысл в этом всём? Нам-то теперь какой? Предлагаю так: тряпьё на помойку, что можно спасти по приютам. Дом на снос. Всё равно тут всё прогнило, особенно трубы. Мама же не ремонтировала, заклеивала и заклеивала. Поставим тут беседку. Место неплохое, далековато, конечно, но что поделаешь? Зато от шума городского далеко. А может снести и продать? а, Тедди?  

Я не сдержал раздражения.  

–Агнешка, тебе не кажется, что тебя понесло?  

–Нет, это тебя понесло! – обозлилась она. – Ну вот что ты предлагаешь? Я предлагаю стереть всю эту дрянь. Наша жизнь всегда была…ну как под камнем. Теперь его не будет. Ничего не будет.  

–А отец? – тихо спросил я.  

Агнешка осеклась, её бойкость медленно угасала.  

–Что ж, – признала она, – по крайней мере, по прошествии стольких лет, мы точно знаем, что он нас не бросил.  

Ага, он не бросил. Он просто лежал в нашем же подвале. Земляной пол, сверху доски, а сверху десятки ящиков чёрт знает с чем. Запах ушёл в землю, ушёл с сыростью, да и мощные чистящие средства помогли ему с этим справиться. И потом – это же подвал со старьём, как тут ещё может пахнуть, кроме как сыростью и гнилью?  

Мы и узнали-то его только по документам, которые нашли в разлагающееся, въевшейся в землю ткани. Пластик и бумага понадёжнее будут! Узнали, и Агнешка не выдержала, пошла, покачиваясь, наверх, не выдержала.  

–Надо вызвать полицию, – предложил я.  

Но Агнешка уже явно подумала об этом и спросила:  

–И что мы им скажем? Все знали, что наша мать больна…да чего уж таиться? Безумная она была! Все знали и никто ничего не сделал. Даже тётя Рут в опеку не сообщила. А тут…Тадди, если выясниться, что мы годы провели с трупом нашего отца в подвале – думаешь, от этого кому-то будет легче? полиция будет нас трепать, не веря, что мы не знали, соседи набегут, добродетельно-белопальтовые, ведь задним числом это удобно! А если журналисты? Они любят такие истории, такие тайны, такие подвалы. И плевать им…  

Она осеклась. Запал её пропал. Беспомощная, несчастная, больная желудком с самого детства, нервная. Я сочувствовал ей, жалел её и жалел о том, что решил поднять эти чёртовы доски, чтобы оценить глубину их разложения. И о том, что увидел странную неровность в земле, хоть и сплющенную тяжестью. И о том, что полюбопытствовал дальше.  

–Сгорело бы всё это, – прошептала Агнешка, – А? с памятью. Весь подвал. И не было бы…  

–Но оно было, а в памяти останется, – возразил я, нашаривая в кармане зажигалку. – впрочем, мы ведь наследники, что хотим, то и делаем. Наше же!  

***  

В город возвращались молча. Агнешка пыталась прикидываться спящей, я пытался ей верить. Но она так подорвалась уже у своего дома, что всё притворство сошло на нет.  

–Ни слова, – промолвила она, её голос дрожал.  

–Разумеется.  

Она вышла из машины, постояла немного, придерживая дверь, наконец, вздохнула:  

–Можно было бы так и с памятью! как стало бы просто жить! Ну да ладно…завтра позвоню в страховую, скажу, что отказываемся от страховки и потом уж разберем. Как вывезем что осталось, что ещё можно пользовать, так и сделаем.  

–Ни слова, – подтвердил я.  

–Тадди, а у тебя всё в порядке? – вдруг спросила Агнешка и её голос мне не понравился. Взгляд, впрочем, тоже.  

–Всё хорошо, просто устал, – и я сам потянулся, закрывая дверь машины. Нечего стоять, впускать холод. Да и ехать мне пора – магазин на Северицкой сегодня объявил день распродаж, а я и без того потерял большую часть дня непонятно на что. Ещё и бензин промотал. Надеюсь, в магазине осталось что-то полезное и дешёвое – в прошлый раз мне удалось удачно отхватить там четыре матраса. Правда, все четыре были с небольшим браком, но мне-то что? Неважно это, а таких скидок могло больше не быть.  

Наверное, я болен. Наверное, безумие матери отозвалось и во мне. Но у меня нет подвала – только тот, что в моей памяти. И трупов там нет. Так что я всё-таки ещё гораздо лучше. Я не безнадёжен.  

А может я не безумен. Может никто из нас не безумен. ну, кроме Агнешки – ей вот что-то вечно неймётся, нет покоя человеку!