Тишина

– А вы не пробовали делать вид, что вас ничего не беспокоит? – вопрос, конечно, идиотский. Делать вид, что ничего не происходит – прямая обязанность человека, первобытный рефлекс.  

– Э… – но мистер Конли теряется и это даёт мне время, чтобы ещё раз оглядеть его берлогу. Собственно, берлога и есть – тут он плотно обосновался, и видно было, что любой выход за пределы этой самой берлоги – это стресс для его хозяина.  

Не дал бы знать о себе призрак, и меня бы тут не было. Тут вообще явно не бывает гостей. Я имею в виду из числа живых.  

– Ну это…я пробовал. А оно всё равно гудит по ночам.  

Гудит? Вот это уже интересно. Как известно, призраки в основном поскуливают или пищат – полноценно говорить выходит далеко не у каждых. А тут гудит?  

– Как паровоз что ли? – я не выдерживаю, но от меня и не стоит ждать сдержанности, что бы там мистер Волак не говорил, но профессионализм не идёт рука об руку с дипломатией и умением работать с клиентами. Я была бы счастлива, если бы меня приводили в очищенную от людского духа квартиру, где беснуется несчастная душа, выходили бы, позволяя мне ни с кем из живых не сталкиваться и не разговаривать, и забирали через час-полтора.  

Идиллия!  

Но нет – каждому же надо поговорить напрямую со специалистом! А я тот самый специалист. Почему, кстати, нет никакого профсоюза по защите интересов специалистов от глупых клиентов и ещё более глупых вопросов?  

А призраки точно есть? А может ему нужна моя душа? А он не вернётся? – топ опостылевших мне в первые же месяцы работы, а всё держится, зараза, с малыми изменениями.  

Призраки есть. Их много. Их до гончего пса много! Вы представляете хотя бы сколько за все времена померло людей? Просто большая их часть саморазвоплощается во времени, сливается с ним. Другая часть слаба. Третья…слаба до поры. Спящая, так сказать. Взрыв ярости или вспыхнувший осколок памяти – и вот перед вами призрак, про которого человек уже голосит на всю живую улицу.  

Ну и к нам идёт, конечно.  

– Ну вот так, – Конли старательно надувает щёки и издаёт звук, отдалённо напоминающий гудение прокуренной трубы. – Ночью. По минуте бывает.  

– А вы? – мне наплевать на то, что он. Но в протоколах выезда требуется писать. Пишу, чего уж.  

– А я бутылку пустую брошу – затихает. Или чипсы, – объясняет Конли. На лбу у него испарина, причём весьма нездоровая. В белках его глазах едва заметная, но уже плотная желтизна – будь я добра к людям, я бы посоветовала ему проверить печень. Но живые не моя забота. У живых есть любимые, семьи, друзья, коллеги, специалисты – как с таблетками так и без, алкоголь и сигареты… а у мёртвых только пара одиночек вроде меня, что умеют отправлять в бесконечность или в забвение – тут как кому нравится.  

– Ясно, – мне давно всё ясно, и я бы даже не стала говорить об этом, но Волак требует, чтобы я показывала свою высокую квалификацию людям. Как будто они отличат её от низшей!  

– Вы мне того…поможете? – Конли доверчиво хлопает воспалёнными глазами.  

Гражданин, тебе тут только диета поможет! Ну и подвижный образ жизни, а то на диване ямка ниже моей самооценки уже образовалась от твоей тушки.  

И вообще – причём тут ты? Ты заработок и красивая отчётность для Волака! Я помогаю мёртвым, только им.  

– Я сделаю всё, что нужно, – но не тебе, дорогой ты тяжеловес, а несчастной душе, что из твоей пропаренной, пропитанной запахами пота, пива и жареного масла комнаты деться не может. – Только мне нужна полная свобода действий.  

Иными словами – свалите-ка, неуважемый клиент, подальше!  

– А я не помешаю! – сразу отзывается мистер Конли.  

Помешаешь. Вы мне все мешаете. Вы громко ходите и пугаете мёртвых, ржёте и пугаете их, плачете и живёте – и пугаете мёртвых, и одновременно вызываете у них ненависть и зависть.  

– Вы готовы столкнуться с мёртвыми? То, что вы увидите…– самое главное, это сделать страшные глаза и понизить голос до зловещего шёпота. Ещё можно недоговорить. Это всё Волак меня научил:  

– Ниса, не говори людям, что их присутствие тебя бесит, говори так, что ты, мол, не возражаешь, но ты тогда за них ответственности не несёшь.  

– А вдруг кто согласится?  

– Ниса, – Волак усмехнулся, – у тебя такой добрый взгляд, что любой человек, услышав твои слова и увидев его, предпочтёт компанию голодных медведей. Я бы предпочёл.  

Кажется, тогда я мрачно поинтересовалась:  

– Чего ж вы меня тогда держите?  

– Во-первых, нет альтернативы. Во-вторых, я считаю тебя сборником мрачности. В мире всё должно быть в балансе – день и ночь, свет и тень, позитивный настрой и мрачность. Если ты уйдёшь, то просто всё порушится.  

Волак тогда шутил, но я не настаивала на ответе. Странное и смешное дело – это первое место работы, ставшее пока единственным, я боялась потерять. Впервые я имела что-то, что мне нравилось. Я могла помогать. Я могла не бояться показаться чудаковатой. Я чувствовала себя полезной.  

Не стань этой работы…куда я? В частники? Да меня сожрёт бюрократия, я и мявкнуть не успею. А так я просто хожу и работаю. Работаю, работаю…  

– А…долго это? – Конли, конечно, сдаётся. Может быть, он и сам понимает остатками мозгов, что есть вещи, которые лучше не знать до срока, а может и взгляд у меня действительно добрый.  

– Минут сорок…час, может полтора, – всякий раз по-разному, я не знаю. С мёртвыми время идёт иначе, я его не чувствую и похожу на них в момент диалога.  

– Ну…может, я на кухне посижу? – то ли Конли притворялся, то ли всерьёз заплыл соображалкой, не знаю, но он действовал мне на нервы.  

– Тогда я за вас не отвечаю, ответственности не несу и советую попрощаться с близкими – мало ли, – на этот раз у меня в голосе равнодушие. Мне и правда плевать на него. Вот когда он умрёт, тогда я его пожалею, а сейчас пусть утешается где-нибудь в бургерной.  

Равнодушие действует быстрее страха. Волак тоже мне говорил об этом. Равнодушие в голосе пугает Конли быстрее. Он податливо семенит по квартире, натыкаясь на оставленные самим же собой пакетики, баночки, брошенные прямо на пол носки…  

Но я терплю. Сейчас он уйдёт, сейчас и я смогу работать. Наконец-то! кончено. Нервный поток вопросов, мои последние попытки сдержаться и тишина, ти-ши-на.  

– Привет, – я прислоняюсь лбом к стене, мне надо почувствовать эту замотанную, заляпанную квартирку, но не руками почувствовать, а увидеть её как бы внутренним взглядом, в объёме, представить стены и потолок, их толщину, представить тысячу белых тонких, почти прозрачных нитей, что укутывают полностью этот коробок…  

***  

– Это всё, что я теперь могу делать? – душа не пытается конфликтовать. Зачем ей конфликтовать с тем, кто пытается ей помочь? она ещё не безумна…или уже не безумство. Это у людей безумие, проявившись хотя бы раз, будет проявляться и дальше, а у мёртвых, в вечности, оно иногда и тает.  

Ничто не вечно кроме вечности.  

– Мне жаль, – я не лгу. Я не для лжи на этой работе. Я для помощи, той помощи, которую мало кто способен дать.  

И я одна из немногих. Мало знать дороги – в каком порядке и когда зажигать свечи, как толочь травы и какие знаки чертить на полу – это всего лишь пути, надо хотеть отыскать душу, чтобы это сработало.  

В противном случае, ты можешь вычерчивать каждую линию хоть по методичке и линейке, а оно не получится! Привязка не в ровности линий и в ровно нарезанных корешках ивы и прочего. Нет, не в этом.  

Привязка к посмертию должна проходить через саму жизнь, чтобы сработало. Нужно чувствовать присутствие и хотеть помочь. И не бояться.  

Всё, что мы знаем – это больше наитие и опыт коллег, чем действительно инструкции.  

– Значит, я умер…– голос всегда безлик, но если работать достаточно долго, можно научиться угадывать в нём нотки былой живости. – Значит, это правда. Скажите, а Льеж мы себе вернули?  

Я спотыкаюсь от неожиданности. Бывает, конечно, что души что-то спрашивают подобное об исторических событиях давно минувших дней, то тоскуют, то приходят в себя…  

Но Льеж?  

– Простите? – я не понимаю, не кокетничаю, а действительно не понимаю.  

– Там был генерал Леман, – в тоне смерти нет оттенка, но я чувствую явный укор.  

Что ж, это помогает мне вспомнить что-то неожиданное. Леман, Льеж… смутно припоминаю, что когда-то читала, но не особенно заинтересовалась и не помню точно. Главное, не промахнуться.  

– Вы говорите про Первую Мировую? – и спотыкаюсь. Дура я дура! Если я права, то какая, к чертям, Первая? Просто война. В смысле – э…война с четырнадцатого года. То есть…  

Дура я.  

– Первая? – душа мгновенно схватывает, притихает, – значит, я остался должен Вольфу десятку.  

Я теряюсь окончательно, чувствую, как глупею, душа, видимо, угадав моё состояние, приходит на помощь:  

– Мессингу. Он тогда говорил, что это не первая, что будут ещё… мы смеялись. Ладно, знаете, это неважно. Я не хочу знать.  

Спасибо большое, потому что я не хочу говорить об этом. Я хочу работать.  

– Я не хочу знать, хочу верить в то, что мне кажется правильным.  

– Тогда в вашей логике уже есть чёрное пятно. Вы не должны быть здесь – это неправильно.  

Душа молчит, осмысливает. Это самый тяжёлый момент – душа должна уходить, всегда должна уходить. Нечего ей ходить среди живых, распространяя вокруг себя тени безжизненности. Есть даже такой старинный способ как понять, что в твоём доме есть душа с какой-то ещё беснующейся энергией. Если у тебя в доме вылетают лампочки, без всяких на то причин ломаются светильники, начинает капать кран сразу и в ванной и в кухне (и неважно, что его отремонтировали вчера), если вы видите краем глаза тени – поздравляю, у вас есть мечущаяся душа, и её надо увести.  

Помочь.  

– Вы умерли давно, судя по вашим словам, больше ста лет назад, – продолжаю я мягко, – значит, все ваши близкие, ваши друзья и любимые…  

Это я говорю зря, я знаю. Волак всегда советовал и мне, и другим, говорить мягко, о том, что душу, мол, забыли. Но я всегда предпочитаю жестокость в словах – после неё нет иллюзий.  

И я говорю:  

– Они мертвы. Все, кого вы знали и все, кого вы любили.  

Душа может психануть в такой момент. Может даже попытаться обрушить свои силы на меня. Но зачастую душа и сама это знает, просто если лукавить и говорить увёртками, она может решить, что иллюзия её продолжается. А я со своей правдой как ушат ледяной воды – неприятно и мерзко, но сделать вид, что ты не услышал, не получится.  

– Вас не помнят. Ваша могила забыта, если она вообще есть. А ваша душа, не зная куда приткнуться, прибилась в случайную берлогу к добропорядочному гражданину!  

С последним перебор. Какой из Конли гражданин? Так, что-то живое и неинтересное.  

– С ним я не чувствую разницы, – осторожно замечает душа, – он едва ли ведёт жизнь, которая отличилась бы от моей смерти.  

Тут я не могу спорить.  

– Но он жив.  

– А он об этом знает?  

– Вас это не касается. Каждый проживает так как умеет.  

– Он играет в видеоигры и пьёт. И лежит на диване. А иногда сидит за экраном, – душа сдаёт мне Конли, как будто это мне интересно.  

– Он жив, – повторяю я, – а вы умерли. Давно умерли. Когда-нибудь и он умрёт, но пока до него не дошло очереди.  

– Я не хочу, – просто отвечает душа, – один раз, отчётливо помню, был я на грани смерти. и знаете, что там самое страшное?  

Не знаю, не была. Но отвечать я не буду. Я права не имею отвечать.  

– Тишина, – отвечает душа, не дождавшись моих слов, видимо, угадывая, что я буду держаться за своё молчание зубами. – Там страшная тишина. И пустота. это называется вечностью?  

– Звук приходит из хаоса, из движения, из чувств. Когда-то в мире было тихо, – отзываюсь я. Могу не отзываться, конечно, но мне хочется помочь этой душе. – Я знаю одну сказку, в которой отчётливо говорилось о том, что мир пришёл из тишины. И потом, когда начала зарождаться жизнь, зародился и звук, зашумели травы, заплескала вода… это всё сказка, конечно, но сказки кто-то всё-таки сочиняет. В любом случае, тишина – это абсолют.  

– Мы приходим в этом мир, полный звуков, плачем, когда нас вытаскивают из небытия, – душа раздумывает, – может, от того и плачем, что звук?  

– Может быть.  

– Тогда звук – это не естественное состояние? – душа размышляет как бы сама с собой, но я поддерживаю её разговором. Одиночество для посмертия воспринимается острее, чем для живого. Живой может зайти в онлайн-чат, выйти и пройтись до бара, на худой конец, совершить хулиганство и поехать разговоры разговаривать в полицию.  

А мёртвый не может. Ему остаётся только справляться самому, а если не выйдет – ждать, когда придёт кто-то более чувствующий.  

– Может быть и не естественное. Но я знаю, что слух угасает последним в смерти.  

– А в моё время считалось, что осязание, – удивляется душа. – Говорили, что человек, уходя, чувствует и сырую землю, и одежду, и кровь…  

– Вы чувствуете?  

Душа молчит, она прислушивается к себе, и, конечно, безрезультатно.  

– Зато вы слышите меня, – добавляю я. – Вот и думайте.  

– Всё равно не хочу, – отзывается душа, – знаю, что давно надо, знаю, что никого нет – всё, верите или нет, знаю! А не хочу. Там тихо. Мне страшно от этой тишины. Она ведь навсегда. А здесь хоть акое-то…  

– Гудите зачем?  

Душа смущается. Могла бы – пошла бы красными пятнами, но ей не дано.  

– Глупость одна, признаю. Захотелось чтобы шевелился. Принёс что-то новое в жизнь.  

– В свою жизнь, заметьте.  

– Всё равно не хочу, – качает головой душа. – Можно ли ещё отсрочку? Давно надо было приготовиться к той тишине, а я не смог. И опять не могу.  

– И не сможете снова, – замечаю я. – Но время пройдёт, и меня не будет. И кто вам тогда поможет? Вы сами не устали от того, что торчите здесь? Вы сами не устали от страха перед тишиной?  

– Тишина сольёт весь мир в одну усталость, – душа говорит это каким-то совсем чужим тоном, и я понимаю, что все мои слова для неё не в новинку. Чего удивляться? И до меня были те, кто чувствует, и кто говорит с мёртвыми и кто желает им помочь. мы всегда были. В разные эпохи нас называли жрецами и безумными, еретиками и одержимыми, святыми и проклятыми.  

Пока мы не научились таиться.  

– Первая Мировая война – это не время вашей смерти, так? – теперь я улыбаюсь. – Сколько вам? Когда вы умерли?  

– Я уже и не знаю, – душа не спорит, – давно, очень давно. Тогда этот город звался ещё иначе. Как именно – не вспомню. Но иначе. И в нём было весело и светло. А сейчас иначе.  

– Уходите, – я говорю без нажима, но твёрдо. – Уходите, ваше время давно прошло. Тишина или нет, но вам здесь не место. Уходите, вы и без того задержались всех всяких приличий.  

– А иначе что? – интересуется душа. – Что?  

– Иначе я выгоню вас силой. Я смогу. Мне нужно только добраться до вашей памяти. Я в круге, вы мне ничего не сделаете.  

– Жестоко!  

– Трусливо с вашей стороны. Тишина есть закон. Закон природы. И вы его нарушаете. Вы не уходите от одного этого страха. Вы хотите жить. Но вам это уже не дано. Уходите, пока тишина на вас не зла.  

Душа качает полупрозрачной головой:  

– Я не хочу. Я ужасно не хочу.  

– Что ж, – улыбаюсь, поднимаюсь, не покидая круга. – Тогда оставайтесь тут, оставайтесь на вечность, а я… я найду способ вас здесь запечатать. Негоже ходить мертвым по миру живых. оставайтесь, зависьте от Конли!  

Я тянусь к своему мелу. Душа вздрагивает. Напугать того, кто умер, крайне сложно, но того, кто труслив – легко. душа понимает, что я действительно могу…  

Потому что я жива. Это моё преимущество.  

– Постой! – душа хрипит, душа не желает смириться, но вынуждена. В ней идёт последняя борьба, прежде, чем происходит долгожданное: – давай!  

***  

– То есть, призрака тут больше нет? – интересуется Конли. Весь его вид меня ужасно раздражает. Его тон такой снисходительный, точно он у меня проверяет знание какого-то предмета. А я стою и не знаю.  

– Нет, сейчас тут спокойно, – я не лгу. тут теперь и правда спокойно. Смирение – ещё один закон природы, ещё один рефлекс, который никогда не победит в себе человек. Природа подсказывает как лучше для выживания и смирение перед изменениями возраста и состояния, перед уходом в тишину, это один из рефлексов, спасающих разум и душу.  

– То есть точно? – Конли смотрит с недоверием. – И никто не будет охотиться за мной?  

Я обещала Волаку держаться, я обещала…  

– Никто, мистер Конли.  

– За час работы такую сумму?! – его, наконец, прорывает. Всё его недовольство – это запечатанная жадность. Деньги достаются ему небольшие – он увалень по жизни и ничего не хочет менять. А тут круглая сумма должна уйти непонятно за что.  

Вернее – теперь ему непонятно.  

Прости, Волак, я пыталась сдержаться.  

– Мистер Конли, ваша жизнь настолько несчастная и ничтожная, что с вами даже призрак не захотел жить. В посмертии, понимаете? Вы такое ничтожество, что от вас бегут все. вы ни на что не годитесь. А если вы не заплатите моему агентству, то я обещаю – я выпущу в вашем доме ещё парочку призраков, у которых фляга потекла ещё при жизни. может быть, они найдут вашу компанию…питательной?  

Я смеюсь, мне действительно смешно, я даже складываюсь пополам от хохота. У Конли дрожат руки, когда он выписывает мне чек, всовывает его в мои руки и почти выталкивает меня за дверь. на улице дышится легче и только теперь, держась за стену, безучастную стену дома, я успокаиваюсь.  

Жизнь, живые… это то, в чём разочаровываются мёртвые, но то, чего они мучительно продолжают желать. Тот же призрак, чьего имени и чью дату смерти я так и не узнала, не хотел быть с Конли даже рядом, но держался его, потому что тишина была хуже.  

Хотя, я думаю, что вовсе и не хуже, а…непривычнее. Ведь когда нет звука остаются память и мысли. А от них не спрячешься, не скажешь, что не слышал.  

Я иду по улице. Можно, конечно, сесть в автобус, проехать пару остановок до работы, а там дойти пешком. Но я иду пешком намеренно, потому что знаю, что там где тихо, там нет и движения. Посмертие страшит не только тишиной, но и отсутствием вкуса и движения. Там нет запахов, усталости, страха…  

Там есть одно страшное Ничто, в котором предстоит подумать о многом и никогда не найти ответ.  

Звонок прерывает мои мысли. Даже не надо смотреть на дисплей, чтобы понять кто это.  

– Я не виновата, он не захотел платить! – я ограждаю себя сразу, врываюсь со своим оправданием, не давая себя обвинить.  

– То есть, ты не называла его ничтожеством, да? – Волак улыбается, я чувствую это, потому что жива и знаю его. и помню что такое улыбка.  

– Ну… называла, да. Но я думала, он в курсе!  

Секундное молчание, затем вздох:  

– Ладно, всё равно он не будет на нас жаловаться. Поорал, высказался и на том героизм кончился. Дуй в офис, Ниса, некогда расслабляться, у нас это… призрак-затейник.  

– Корпоративный дух, что ль, поднимает? – я пропускаю мимо ушей про героизм намеренно. Не буду больше заострять внимания, чтобы Волак забыл о моей грубости по отношению к клиенту.  

– Ну как сказать, да, можно и так назвать. в школе частной поселился. Учителя с директором на ушах стоят и голове, боятся, что слухи поползут. Словом, давай в офис!  

Гудки… безучастные гудки, они не дают мне услышать даже секундную тишину. Гудки стихают и в мозг врывается поток звуков: машины, ругань, скрип дверей, шаги, шорохи пакетов…  

Я пытаюсь представить себе беззвучие мира, пока, чертыхаясь, плетусь в офис с нарочитой медленностью, и не могу. Мозг бережет меня от этого представления – тишина – это слишком страшно.  

(*) из цикла «Мёртвые дома» – вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…», «Отрешение», «Тот шкаф» и «О холоде»