Зеленый Дол

... Когда Елена умерла, я отрезал ей голову и долго варил в котле.  

Череп моей возлюбленной теперь всегда со мной. На теменной кости я вырезал древнеарамейские письмена-заклинания, чтобы присматривать за тем, что творится в моем собственном сердце. А на сердце у меня творилось разное.... Бог свидетель, я любил ее. Любил, как любят истосковавшиеся по цветам кусты, алчущие того единственного поцелуя, что наполняет их жизнь смыслом, даже если весь остальной мир кажется им чужим.  

Елена была чем то неземным, возвышенным. Ее нежное личико, волосы цвета спелого каштана, стройная фигура, полные чувственной грации движения — все манило и возбуждало меня. Но рок был жесток, послав ей болезнь, щупальцами оплетавшую ее прекрасное тело, и высосавшую из нее последние капли жизни.  

Теперь единственная память о ней – белый череп, покрытый словами магических молитв покоится в сумке на моем седле.  

Она не страдала в молодости, она не грезила в юности, ее ледяная любовь и жаркий ум не знали похоти, лишь смерть полностью подчинила ее и увела в свой чертог. Оставив меня наедине с собой.  

Мне говорили не идти за горную цепь Кири. Говорили, что дороги у подножия гор кишат разбойниками, а вершины, доступные лишь взору проплывавших в облаках орлов- покрыты ледяными поцелуями смерти.  

Даже легенда о Зеленой Доле- месте, окруженном цепью гор, труднодоступном, но невыразимо прекрасном, так и осталась уделом поэтов да сказителей, приписывающей этому месту чудные свойства.  

Зеленый Дол наделяли поистине волшебными свойствами – то там водился белоснежный зверь Индрик. Его рог, опущенный в чашу, делал любой отравленный напиток безвреднее ключевой воды; то волны реки Наякс, протекавшей через долину обладали свойством воскрешать мертвеца, даже если он сгнил до костей; то рассказывали о том, что в местном гроте есть проход в страну, где нет зноя и холода, а небеса и днем и ночью усыпаны сияющими алмазами звездных скоплений. Каждый мог стать богом в этой долине, или сотворить божество.  

Весной, когда на горных склонах все еще лежал снег, я собрал отряд проверенных людей, что бы идти в Зеленый Дол.  

Люди, которых я возглавил, были самыми лучшими в своем деле- отъявленные головорезы, беглые каторжники и прочего рода сомнительные авантюристы. Им было нечего терять. Так или иначе, это был верный и бесстрашный отряд. Их было семьдесят три человека, включая меня. Мы выдвинулись рано утром из Дормуйша и в первый день дошли до подножия гор. Предстоял долгий переход.  

Сейчас, дорогой читатель ты мне скажешь, презрительно кривя рот- как ты можешь говорить с уважением и даже восхищением о подобных союзниках?  

На это я отвечу так: – по мне, любой негодяй, не боящийся ответить за свои действия, куда лучше, чем ноющий и осуждающий слабовольный жирдяй- интеллектуал.  

В нашем деле нужны храбрые и опытные, не боящиеся дать в морду и редко попадающие под следствие, и они еще не перевелись.  

Я сам рожден в семействе принадлежавшим к древнему и знатному роду. Рос я среди французских бонн, книжек с картинками и геральдических лилий, с детства меня готовили к жизни в высшем обществе, и к двадцати годам я уже пользовался правом сидеть на самых престижных местах на любом приеме. Но как то так вышло, что все это великосветское пустословие обрыдло мне еще в отрочестве.  

Сначала я отбил несколько весьма красивых девиц у аристократов, встретивших меня однажды на балу. А потом пошло поехало- дуэли, пьяные драки, поножовщина в подворотнях... Словом, все прелести буржуазного разгильдяйства, о которых вы так любите читать в английских романах, стали доступны мне в полной мере.  

Помню, пили мы как то с одним английским послом. Важное лицо, между прочим. Бокал, второй, третий. А потом зашел разговор о том, почему это Англия всех в войны втягивает. Он еще о величии английском распинался- мол, над его империей не заходит солнце. Мне все это надоело слушать, и я разбил пустую бутылку от Мадам Клико о его, не менее пустую башку. Он завыл, как бык и кинулся на меня с складным ножом. Я увернулся, он только успел слегка оцарапать мне левый бок. Я швырнул в него стулом. Он с воем упал, опрокинув столик с бокалами и бутылками. Пока он барахтался в луже, среди осколков стекла и объедков, я успел взять свой хлыст, стоящий у стены. Пару раз вытянул эту западную скотину по жирной, красной харе, так он плакать начал.  

– Forgive me, sir, I won't do it again! Let me go, I'm very drunk! It hurts me, sir!  

–Английская рожа! Не будет тебе ни пеньки ни нефти! Мразота заморская! Уеду к пиндосам в Америку! Да, на Вашингтон! Пройду по их грязным улочкам победным маршем! Узнаете тогда гнев медведя!  

Я так разошелся, что готов был его убить. Но скоро почувствовал три пары рук, меня скрутивших- это были двое охранников и майор Прунин – мой бывший сослуживец.  

Прунин облапил меня своими медвежьими лапами, и тащил к выходу из бара. Я отбивался, но ему все же удалось меня скрутить и отвести к себе домой. Мне пришлось пожить у него несколько дней, не без удовольствия надсмехаясь над его женой.  

Жену Прунина я искренне ненавидел. Когда майор на ней женился я прислал ему письмо, что бы он с этой блядью даже на глаза мне не смел показываться.  

Сам то Прунин мужик неплохой, храбрый вояка, орденоносец. Но в бабах он не смыслит, так же как и в лошадях. Намедни купил кобылу у одного курбаша, а та слепая оказалась и хромая на все ноги. И Машку, жену свою, видимо по той же логике выбирал. Чем хуже, пакостнее, гнуснее- тем ему лучше. Машка эта, – коза еще та.  

Была Машка( в девичестве Мария Левке) дочерью одного помещика обедневшего. А когда ей двадцать годков исполнилось- убежала она, значит, из дома отеческого и стала актрисой в провинциальном, передвижном театре. И что с Машкою за годы ее актерствания было- только черт знает. Развратница она, каких мало. Пробы негде ставить.  

В общем, я так и написал ему- что коль Машку привезет, то я ее сам лично батогами отхожу, да на мороз вышвырну. С тех пор с Пруниным мы не общались. А тут – на тебе- явился.  

В общем, когда я немного отошел от приступа гнева, Прунин налил мне водки. Мы спокойно посидели, вспомнили как служили в Тагнеце, как вместе ходили в рейды против аборигенов.  

И тут Прунин положил на стол передо мною карту. Да, ту самую карту, где был отмечен хребет Кири и Зеленый Дол. Он говорил о них без энтузиазма, как о месте, которое осталось позади.  

Я понял, что передо мной фрагмент карты, который он в общих чертах знал. Я спросил- что известно об этих краях. Прунин, грустно посмотрел на меня и ответил, что местные считают эти места входом в подземную страну, где правят боги и нет смерти. Что это не просто древняя сказка, а вера, существующая в некоторых древних обществах до сих пор.  

Я попросил его отдать мне карту. Он согласился. И так вот, я начал собирать свою армию.  

В деревне мы взяли проводника. Им оказался низкорослый шукур с косыми глазами и почти кофейным цветом лица.  

Шукур этот, гнусный шакал, повел нас самой кривой и дальней дорогой. На высоте начался ледяной дождь со снегом, лошади оскальзывались и часть поклажи провалилась в пропасть. Нам пришлось спешиться, и мы долго мокли в этом сером тумане. В нем не было ничего необычного — но так было всю дорогу.  

Под конец я ощутил как поднимается во мне волна звериного гнева. Я стащил шукура с седла и приставив к его тупому черепу маузер, спросил:  

– Ты нарочно, тварь косоглазая нас кругами водишь?  

– Неть, хазяина! Нинада хайзяина! Шукур знает, шукур памочь хочит! Духи, шайлан маху против! Не злить шайлан хайзяина!  

Я со всей силы врезал по его плоской харе. Взвизгнув, он откинулся навзничь, потерял равновесие и увлекая за собой комья снега и глины полетел в пропасть.  

– Туда и дорога шакальему рылу – подумал я.  

Мои люди в замешательстве смотрели на расправу с проводником, сквозь завесу снежной бури. Я вскочил в седло и махнул им рукой. Мы двинулись наугад.  

Я знал, что они понимают- сопротивление мне- бесполезно. Любого, посмевшего на меня огрызнуться, я пристрелю на месте. Они боялись меня, мои смелые псы, с пастями черными от запекшейся крови.  

И именно это больше всего помогало мне сохранять спокойствие. Я вел их по опаснейшему маршруту к прекраснейшей цели. И лишь безумный шторм хлестал наши лица, среди камней, острых как зубы ощеревшегося дракона.  

Сквозь густую пелену тумана я разглядел, что конь мой остановился на краю обрыва. Я спешился, и попробовал всмотреться в горизонт. Кроме тумана и дождя ничего нельзя было разобрать. В тумане кое-где мелькали темные прямоугольники – это были разбросанные ветром деревца и кусты. А еще дальше, призраком маячила долина, зеленая долина, в ущелье между высоких гор. Через нее протекала серебряная лента реки. И она манила тишиной и спокойствием. Мне хотелось навсегда остаться здесь, среди гор, под мерный стук моего сердца, с ясным, чистым умом.  

У меня перед глазами всплыла сцена: мы с Еленой, сидим на скамейке в зеленом, тенистом саду.  

– Смотри как я умею складывать лапки! – сказал я ей, и с улыбкой посмотрел на небо. – Есть несколько версий о том, что за язык был у древних рыб...  

Она слушала мои бредни и смеялась тогда. Нам было по шестнадцать лет. Светило солнце, и казалось, что оборванные мною с цветка магнолии лепестки, не увянут, а соберутся в новый цветок, не менее благоуханный и свежий, чем предыдущий.  

Но я уже начинал догадываться о ее неизлечимой болезни. Словно черная тень стояла за спиною Елены, сжимая костлявыми пальцами ее плечи, дыша в затылок мерзко- могильным дыханием. Через месяц Елены не стало.  

Когда ее хоронили, шел дождь. Я вымок до нитки и слег с горячкой на целый месяц. В бреду я пришел на ее могилу, раскопал ее и отрубил голову ее телу. Ведь теперь голова ей не была нужна. А у меня должно было что то остаться на память. Когда моя рука сжала обрубок ее шеи, я испытал страх, но преодолел его.  

С тех пор я был неуязвим к любым ужасам жизни.  

С тех пор я решил для себя что никто не встанет на моем пути к вершине мира.  

Там, в Зеленом Доле мы остановились у реки. Там я достал из седельной сумки голову Елены. Я опустил ее в воды реки, утопил поглубже, зарывая в речной, голубоватый ил. Я смотрел завороженно как вырастали розовыми тычинками в глазницах нервы, на концах распускаясь глазом, с пульсирующим на свету зрачком, как по костям, словно нехотя ползли ленты красных мышц, и тут же покрывались желтоватым жиром, слизью и кожей. Скальп оброс волосами, словно речная трава заколыхавшимися в мутной воде.  

Ее открытый, как у рыбы рот порождал пузыри, и я вынул голову из волн. Что бы услышать. Что бы дать ей слово. И слово было одно- просьба, приказ, вопль о помощи. Она сказала только одно слово: "тело". И она была права- так как я не удосужился тогда, добыть и ее скелет.  

Одних я смог застрелить. Других- зарубить саблей. Они так боялись, что не смогли сопротивляться. На гору окровавленных, еще трепещущих в агонии тел, я водрузил ее живую голову. Как божество на алтарь.  

Я понял, что чего-то не хватает. Я подвел к мясному кургану своего коня, и всадил ему пулю в лоб. С хрипением животное упало на колени.  

Когда взошла луна, ее свет упал на мой алтарь и срастил все тела воедино. Многорукое, многоглазое чудовище, с головой Елены, поднятой над этой кучей мертвой плоти. Теперь оно царствовало в Зеленом Доле, теперь оно жило само. Я вышел к нему из тьмы и оно почтительно поклонилось мне. Вместо ног у него были лошадиные копыта.  

Особенность Зеленого Дола заключается в том, что и я смог сотворить своего Адама.