Не доросли

Явь городила новь на мусорном полигоне. Всю зиму синички и желтоголовые корольки рыскали над терриконами технического барахла, хватали клювиками и лапками разноцветные железяки, проводки, переносили их с кучки на кучку, складывали и перекладывали, топтали и перекатывали, пока однажды случайно (подобно тому, как из миллиона макак, посаженных за печатные машинки, одна наберет дословно «Войну и мир») они не собрали робота.  

Глаза-лампочки неожиданно взорвал суповой (желтый) огонь, и робот осознал себя как сознание. Синички бросились врассыпную, а железный оглядел мир пустым, отощавшим мозгом и стал решать, что ему делать дальше. Реальность, как голая блядь, пыхала безразличием, не тая в глубинах своих тайны или участия к судьбе жизни.  

Робот встал и заковылял в солнечную, серую даль. Он добрался до полустанка и присел на облезлый заборчик. На поле около среди сухой, неубранной свеклы сидела и вылизывалась лиса. Робот послал ей воздушный поцелуй обожания, но лиса только фыркнула и устранила свою феноменальность вкрадчивой походкой в безлиственность насаждения.  

С лязганьем и гвалтом прибыла электричка. Разошлись двери, но из нее ударил лишь пар в мороз. Исследуя, робот забрался внутрь и неожиданно качнулся, тронулся, над рельсами полетел. Новое движение показалось ему манящим.  

Через двери тамбура робот заметил, что в вагоне сидят люди-женщины. Весь вагон они занимали полностью. То были доярки, лаборантши и зоотехницы. Они ехали работать на ферму. Там женщины доили коров, подсоединяя к вымени их присоски. Делали анализ молока на кетоны, мочевину и лактатдегидрогеназу. Они улыбчиво проводили буренкам массаж матки. Они жизнелюбиво практиковали ректоцервикальный способ осеменения.  

Все работницы фермы были пышны и прелестны. Прелести их стискивала неприкаянная одежда. Те же готовы в любой миг были вырваться из лап ее, как пена из огнетушителя. От женщин пахло солнечным потом и цветочным сеном.  

Робот стеснительно присел рядом. Все наличествующие глазокорни (то, чем мы укореняемся в мире опыта) уставились на него.  

Он почувствовал, что должен заговорить, но о чем говорить не знал, ибо не имел еще над чистым разумом достаточного нароста эмпирической пены, поэтому робот стал говорить о трансцендентальном – о том, что присуще любому сознанию, – а именно о категорическом императиве.  

– Подлинный моральный закон – это безусловный принцип, – начал робот. – Он есть объективная директива, которая несет в себе силу всесветного положения. Твори, сообразно нравственной максиме в общественной целокупности, да будет она законом, я разумею!  

Стучали рельсы, тепло текло от батарей вверх. Молочницы жевали, приобретя вид задумчивых богородиц. Вдруг одна из них пукнула, как предательская ехидна.  

– Химическая атака! – заорали еёные товарки.  

Они подтянули груди к мордашкам и спрятали в них носы, будто в противогазы. А соседка робота (незамужняя) опасности не вняла. Она боднула его обвисшим активом (двумя шт. ) и басовито промурлыкала:  

– О яхонтовый! – промурлыкала она, – О явный! Вбери меня в свою матовость (робот матово отливал жестью). Я умею делать свечи из пчелиного воска. Вообрази, как в тебе красиво будут отражаться огоньки флотилией насекомых.  

Эта женщина была в душе художница и артистка. Она тоже, как робот, незамутненно видела мир, правда, в ином модусе отражения.  

Потенциальный ухажер отпучился от нее. Намеки сквозь бархатность и сердечность провизгивала хищная хтонь.  

В следующий вагон двинулся робот. Там было немноголюдно: потому что вагон не отапливался, пипл не накапливался. Спал только один бездомный. Робот толкнул его, и тот, протерев залиты́е очи под бурыми крышечками бровей, попросил выпить, но питья не нашлось.  

Месяц, как Моисей, скитался робот по электричке, проповедуя пустыне априорные основоположения. Над ним чаще смеялись из-за отсутствия пользы, но некоторые вступали в полемику. В лексиконе робота стал преобладать мат, а к концу вышеозначенного периода логический однострой эпохи Просвещения сменился в электронном мозге пессимистическими каками в духе к ф-фии Шопенгауэра, Сиорана, Цапффе и Лиготти.  

Будучи не в силах сеять полезное, робот задумал совершить саллехану. Он сошел с гудящего зверя и сел в жесткую, как туалетный ершик, коренастую травку, которую регулярно общипывал КРС, чтобы ее оберегать.  

Нападения травоядных животных были прекращены. Те, видя железную кулебяку, боялись заходить на луг. Мировая трава окрепла, становилась она все выше, образовались вокруг кусты и сосенки. Алая эльфова чаша пробивала хвойную порошу.  

Цепкие стебли проникали под панцирь робота глубже и глубже год за годом. Они разъединили волей случая сошедшиеся детали, разложили их на полянке и вернули в блаженное всеотрицание.  

(ваш человеческий мир, говёный, он еще до роботов не дорос).