Мускат розовый Ливадия, урожая 1918 года

… в самые трудные годы они не жалели  

для Родины ни крови, ни жизней.  

М. Каратеев «Последние дни в Крыму»  

Кашляя и плюясь дымом, старая «Хриси» нехотя стала отходить от причала. Двое греков, заросших по самые глаза жесткими, седыми волосами, вертелись у рулевого колеса, разворачивая баржу в море.  

– Господа! Господа! Где одеяла и пледы? – перешагивая и спотыкаясь через чьи-то ноги и тюки, сваленные как попало, по палубе бродил «Дед»*, – Господа, все одеяла отдайте младшим. Я Вас прошу господа. Ночью в море будет сыро. Попростывают ведь.  

– Владимир Валерианович, щас найдем, – кадеты бросились шарить по палубе.  

Одеяла нашли, стряхнув с них какого-то гражданского с чемоданами, и стали укутывать младших. Мне попался лопоухий пятиклассник из Курска, который все время ходил за мной как на привязи и громко вздыхал. Как только я накрыл его одеялом, он и вовсе завсхлипывал, ткнулся мне куда-то под мышку и заскулил как маленький щенок. Пришлось прижать его к себе и, баюкая, успокаивать.  

На рейде, словно спрятавшись от ветра, встали под бортом большого парохода «Сарыч» и стали ждать. Из трубы баржи лениво валил черный, горький дым, пахнувший берегом и железнодорожным вокзалом. Всем было тяжело и тревожно. Ждали Врангеля. Через некоторое время подошел крейсер «Генерал Корнилов», главнокомандующий с борта поблагодарил всех за службу. С «Сарыча» кричали «Ура! », гвардейцы пели гимн. Кадеты, во главе с начальником кадетского корпуса, построенные вдоль борта «Хриси», отдали честь и трижды крикнули «Ура! ». После этого потихоньку корабли стали выстраиваться в колонну и выдвигаться в море. Провожающие на берегу затянули «Боже, царя храни». От этого на душе стало совсем муторно.  

– Кто там у тебя скулит, Петров? И так тошно!  

– Малой, совсем расклеился. На берегу мать с сестрой остались. Вот и ревет.  

– Дай ему молока. Вот возьми, я исподнее сменял на базаре.  

– Вот хлебца еще, бери, ешь, – кадеты постарше доставали припрятанные горбушки.  

Сунув зареванному, икающему мальчишке краюху хлеба с молоком, опять встали к борту судна и смотрели в сторону уходящей суши. Разговор не клеился, все молча думали каждый о своем. На берегу оставалась значительная, а у многих и трагическая часть их молодой жизни. Впереди – ждала неизвестность.  

С берега все чаще и чаще стало доноситься потрескивание выстрелов. Словно огрызаясь, в ответ, грозно татакнул пулемет.  

– Это не наших там кончают?  

– С комиссаров станется, никого не пожалеют. Им на Перекопе так наподдали. Где Ткаченко? Он только оттуда, еще не остыл небось. Сергей, ты ж с Барбовичем отходил? Как там красные, сильно злые на вас?  

– Да, уж злые, – отозвался простуженным голосом коренастый кадет, баюкая раненую руку на перевязи. – Напоследок, под Воинкой, когда уж приказ отходить пришел, бросились рубиться, а они кричат: «Што ж вы не бегите? Мы ж вас разбили! » – разворачивают коней и наутек. Да и на марше боялись сильно наседать. Все издаля постреливали.  

– Сейчас на тех кто остался, да и на сочувствующих отыграются. Гады!  

– Серега, а ты почему не на «Руси» с кавалерией? Не поместился?  

– Почему не поместился? Поместился. А тут увидел, как вы топчетесь на причале, потом сказали, что для Кадетского корпуса нет судна, и вас оставляют. Думаю, будь, что будет, решил со своими, до конца. А тут вишь, повезло.  

– Да-а-а! Повезло. Такой броненосец достался.  

Повисла тяжелая пауза.  

– Ну, что господа? Давайте, не будем грустить? Да славится Россия, да гибнут наши имена! Выпьем, пока «Дед» не поймал? – в руках у кадета Григорьева, появилась бутылка вина «Мускат розовый Ливадия».  

– Ого! Откуда, Славка? Это ж целое богатство! – кадеты постарше оживились.  

– Откуда, откуда. Оттуда! Увел на базаре, хранил для особого случая. По-моему, такой как раз и представился, – самый старший из нас, провоевавший больше года, несколько раз раненый, ловко выковырнул ножом пробку. – Ну, давайте по глотку, чтобы на дольше хватило. За скорое возвращение в Россию!  

Бутылка пошла по кругу. Сладкое вино затуманило голову. От этого комок подкатывал к горлу и слезы поневоле выступали на глазах. Кадеты пытались незаметно смахивать их, отворачиваясь, или делали вид, что на лицо попали брызги.  

– А ну-ка, что тут у Вас!? – сзади, неожиданно, навалился, силач и балагур кадет Ткачев. – Ух ты! Я-то, думаю, чего они тут на ветру маются? Может слезы льют по Крыму? А они молодцы, время зря не теряют. Дайте-ка глоток, господа, а то в трюме, от дыма и пара, совсем дышать нечем.  

– С тебя тост.  

– За благополучное плавание! – многозначительно постучав по ржавом борту, Ткачев приложился к бутылке. – М-м-м, вкуснятина! У Вас как, этого добра много? А то до Турции еще далеко.  

– Не переживай. На всех хватит.  

– Да! Я че пришел-то? Совсем забыл. Григорьев, Дед попросил выставить караул у бочки с питьевой водой и у кладовой. Гражданские совсем голову потеряли, драку из-за еды устроили. Все вдруг стали героями! Крысы тыловые! Недаром Дед не хотел с ними грузиться.  

– Ну, давайте еще по глотку, да я пойду. Ребята, двое, у кого есть револьверы, со мной? И еще, Слава, за мостиком приглядывайте здесь.  

Уже проходя мимо укутанной малышни, присел, вытирая слезы с зареванной мордахи:  

– Эй, ребятня! Не стыдно перед гражданскими-то реветь? А? Вы же кадеты! Хорошо Дед не видит, вот бы расстроился старый. Потерпите ребята, потерпите. Через годик подкопим сил, вышибем красных, тогда и встретитесь со своими мамками. А сейчас давайте, пацаны прекращайте сырость разводить. Старшим помогайте вахту нести да за порядком следить. Все-таки море вокруг.  

Кадетики зашевелились, зашмыгали носами и стали приводить себя в порядок.  

Медленно отдаляясь, Ялта превращалась в россыпь мерцающих огоньков. Справа показался темный массив Аю-Дага, слева замигал Ай-Тодорский маяк в Гаспре. Бутылка еще раз пошла по кругу.  

– Мишка, ты ж почти моряк? Понимаешь в этих румбах и градусах? Я тебя прошу, пойди, присмотри за рулевыми, – Григорьев достал из кармана револьвер и проверяя, с треском крутанув барабан, протянул его Каратееву. – А то завезут нас, – кивнул головой в сторону берега. – Что-то на душе неспокойно, не доверяю я этим башибузукам, то-то зыркают.  

– Контрабандисты они и есть контрабандисты! Всю жизнь в море, вся жизнь по краю. Лихие люди. Доверять им нельзя. Вспомни, как увидали револьверы – машину сразу починили. Мишка, через час мы тебя сменим. Если, что стреляй сразу.  

Волна все сильнее била в плоское дно баржи, все чаще забрасывая соленые брызги на палубу, на скрючившихся и укутавшихся людей. Вино заканчивалось, огни Ялты пропали за темным горизонтом. Только еще мигал огонь маяка, но и он уже еле пробивался сквозь густую дымку и сумерки. Он словно не отпускал нас, держа возле борта, словно связывал с оставшимися на берегу. Вот снова мигнул и пропал. Мы замерли, затаив дыхание, всматриваясь в темноту. Вдруг появится еще. Но нет, не появился.  

За спиной кто-то выдохнул:  

– Ну, вот и все.  

Григорьев, сделал последний глоток, размахнулся, и за борт полетела пустая бутылка из-под крымского Муската, урожая 1918 года, качнулась несколько раз на волнах и пропала в кильватерном следе старой угольной баржи «Хриси», уносящей на чужбину юность Белой России, принесшей себя в жертву, в огне этой страшной войны. Никто из них тогда еще не знал, что никто никуда, не вернется и ни с кем не увидится. Этот уход – навсегда.  

*- «Дед» – Римский-Корсаков В. В. – генерал-лейтенант, директор Крымского кадетского корпуса.