В бегах

Больше некуда спешить, больше не к чему стремиться. Я уже все познал и все прочувствовал. Не осталось ни сантиметра вселенной, где бы я не побывал. Ладно. Все это конечно ложь. Утешение обреченного беглеца. Мне уготовано погибнуть. Только как? Здесь тепло и сыро. Может я умру прямо тут, как мерзавец Ульянов, развалившись на плесень. О, порой я думаю, что я заслуживаю смерти в болезни и страдании ничуть не меньше, чем он. Вчера я два часа ходил в центре вдоль домов в надежде, что случайная сосулька прошибет мне голову. Однако крепкие морозы хорошо сцепили их с кровлей. Зато мне добрый прохожий сунул в руку сотенку, соточку, сотыгу, сотэн, сотолушку, сотенчик. Очень милый человек. Я был до того растроган, что захотел прочесть ему Георгия Иванова, но только я сказал: «А люди? », как из моих уст выпрыгнула густая слюна и повиснув на губе прилипла к подбородку. Мой милый, уважаемый, прелестный, сердечный, сочувствующий, умный, благородный друг выкрикнул: «Эх, блядь! », и отпрыгнув от меня скорым шагом удалился. Я бы выпил за его здоровье, если бы не необходимость потратить этот ценный капитал на еду. И я так и сделал. Рыбные консервы и черный хлеб еще чуточку продлили мою изрядно затянувшуюся жизнь. Ох, я до сих пор ощущаю в своем сознании этот рыбно-томатный запах, запах предательства. Предательства своих желаний. Ведь у меня был шанс умереть от голода, почему же я так глупо его упустил. Хотя, если подумать, у меня хотя бы унялась боль в животе. И я слишком малодушен, чтобы умирать с больным животом. Да и засыпать накладно. Я чувствовал под тулупом, на котором лежал, волнующийся жар широких отопительных труб. Жар ластился ко мне, прижимался своей горячей бестелесной сутью к моей спине и бокам. Тепло мы ощущаем кожей. Оно как боль – невидимо для глаз. А что же, выходить Кант был прав в том, что нам не доступна реальная природа вещей. Ведь все что мы принимаем за реальность, лишь образ, созданный раздражением нервной системы. Но что мне этот Кант, когда я впитывал в себя тепло? Оно вливалось в меня, как вода в пучок ваты. На мои изнуренные морозом и ходьбой ноги сыпались иголки. Я чувствовал томную боль, приятно мучающую тело. Мне казалось – я расширяющаяся вселенная, внутри которой взрываются звезды. Хотя, я ведь и так вселенная. Для полчища вирусов и бактерий.  

– Минуточку, уважаемый, а не могли бы вы съебаться с этого подвала, – прозвучал над ухом прокуренный голос.  

Я умолял, я падал ему в ноги, кричал ему слова о любви и призывал быть милосердным. Прости, что вторгся в твои владения, о, грозный страж с разводным ключом на поясе и черным Петром во рту. Прими меня, как странника ночного. Как заблудившегося в пурге солдата. Не наказывай меня за то, что я так боюсь смерти от обморожения. Знакомо ли тебе имя Христа? Неужели его слова о любви к ближнему не трогают тебя. Быть может твоим поступком переполнится его печаль и горестное рыдание о наших потерянных душах накроет планету соленной волной. Не боишься ли ты второго потопа? Или ты думаешь из нас двоих есть кто-нибудь достойный спасения в ковчеге? Мы с тобой побратались этой участью обреченных бесследно сгинуть. Неужели тяжелая жизнь настолько ожесточила твое сердце и ослепила разум? Взгляни же на меня, я – человек. Я обездоленный брат твой. Не гони же меня. Возлюби меня так же, как я люблю тебя. Твои глубокие морщины. Твои уставшие обвисшие глаза. Твои седые неопрятные, прокуренные усы. Твой беззубый рот. Я так люблю мрачную усталость, расстелившуюся на твоем постаревшем лице.  

Ну, хорошо-хорошо, я не останусь, не надо тянуть за рукава. Нырну в белое безмолвие зимней ночи искать приют или может быть погибнуть, раз такова жестокая воля твоего чёрствого сердца. А может хотя бы сигареткой угостишь меня, милый?  

Ни крова, ни сигарет, ни жалости. Ну что ж, видимо заслужил. Не подставляй задницу и не получишь по ней сапогом. Господи, Христос, Саваоф, Иегова, Адонай, Элохим, Herrgott, прошу, как бы тебя не звали, не гневайся на меня. Я знаю за что ты меня наказываешь, но разве я не могу рассчитывать хотя бы на небольшую милость? Я исправно посещал церковь, когда душа искала утешенья. Не противоречил твоей воле. Хотя ты прав, это не мое достижение, а твое. Ты все устроил так, что невозможно противоречить воле абсолюта. Но зачем ты, создатель мой и владыка, явив меня миру, сам утончился до небытия. Зачем только, я не понимаю, ты придумал эту шутку со свободной волей? Не для того ли, чтобы обременить меня чувством вины? У тебя отлично получилось подсадить на этот крючок. Я не могу перестать себя чувствовать виноватым. Во всем моя одна, моя вина. Как хорошо, что больше некого винить. Зато есть еще кого бояться.  

Он снова показался предо мной. Крадущийся во тьме. Я чувствовал его леденящее дыхание. Черная жесткая щетина со зловещим шелестом вздымалась на его спине. Слюна, шипя и бурля, стекала из его разъяренной пасти. Он давно охотится за мной. Всю жизнь он бродит следом и ждет, когда последние остатки жизни рассеются с теплом моего тела по миру. Тогда хищник пожрет меня. Разорвет мою душу словно тряпичную куклу. О, да, вот же он. Вот его хищные желтые глаза подпрыгивают в темноте. Как стремительно он несется ко мне. Неужели действительно закончилось для меня страдание. Он приближается ко мне, чтобы обрушить на меня роковое счастье гибели. Он бежит, он хрипит, мне знаком его рык. Приди же ко мне мой жуткий ненасытный зверь. Разорви мне живот и полакомься моим пульсирующими набухшими от крови кишками. Раздери грудь мою и высоси жизнь из кровоточащих легких.  

Нет-нет-нет, я уже не хочу, мне страшно! Когда глаза зверя были совсем близко передо мной, я струсил и отскочил в сторону. Грязная снежная слякоть с шуршанием полетела на меня из-под колес проехавшего мимо автобуса.  

Да, это был не пожиратель моей души, а всего лишь городской червяк. Ну, почему я опять струсил, я ведь мог броситься головой под его колеса и пораскинуть мозгами. Фу, нет! Как я такое мог себе желать. Как бы я тогда выглядел в гробу. А если бы в морге, куда бы меня привезли, работала красивая молодая девушка, в которую я мог бы влюбиться? Разве я мог бы рассчитывать, что ей понравится мое лицо тогда. Оно выглядело бы еще хуже, чем у Хемингуея после того, как он решил попробовать на вкус ствол собственного ружья. Да она бы даже остатков головы не увидела. Я уверен, что в таких случаях, все это месиво просто сгребают лопатой и выбрасывают в ближайшую урну. Как же это неуместно звучит. Тогда мне и не стоит прыгать с крыши. И, кстати, даже если не упаду головой вниз, я могу упасть так, что мои конечности на земле будут изображать свастику. И вряд ли в тот момент, кто-то, глядя на меня, подумает о солнце. Решено, мне нужен иной способ отделить свой субъект от бытия.  

Для начала, критически необходимо найти себе приют. К жене уж точно не пойду. Она славная женщина и с нежной душой. Скорее всего она не будет вызывать полицию и даже постелет мне в коридоре. Но я запретил себе к ней ходить; она наверняка только-только свыклась с мыслью, что наш чудесный взаимоуважительный брак бесповоротно разрушен моей глупостью.  

Надеясь, хотя бы часик вздремнуть в тепле, я зашел в круглосуточную азиатскую забегаловку диарейного типа. В текущем положении не осталось и тени отрицательной коннотации в моем определении. Я готов к риску гастрита, рвоты, поноса, запора, появления паразитов, только было бы немного денег, чтобы покушать. А с собой у меня была только добрая, открытая душа и может быть пара рублевых монет.  

Мне удалось всего десять минут погреться и подремать, прежде чем бородатый азиат позорно выпроводил меня. Это я-то оборванец, ты – чурка! Да, как он смеет, я – славянин... ну, еще немного эрзя и в семье была легенда, что у нас в роду был некий знатный бурят. Какая славная мысль пришла мне в голову. А может мне поехать в Улан-Уде и поискать там своих родственников. Говорят, что буряты очень гостеприимные люди, и даже предлагают своих жен, чтобы согреть заблудившегося бродягу. Ох, я бы сейчас возлежал на мехах в юрте, обнимая крохотную бурятку. Ей будет тяжело прогреть своим маленьким тельцем все мои сто восемьдесят шесть сантиметров. Но даже такая мелочь была бы спасением для меня – брошенного на обочину городской жизни несчастного гражданина России.  

Слышишь, Россия, я – твой сын! Я жил и творил для тебя. Все мои стихи и моя проза писались под солнцем тебя. И разве я так уж плох или настолько недостаточными были мои старания, что ты отвернулась от меня. Это ведь ты позволяешь какому-то приезжему унижать мое честное имя? Для того и смерти хочу, что ты бросила дитя свое. Нет, не просто хочу. Умереть – это мой долг. Долг перед жизнью, перед Богом, перед обществом. Но почему же мне так холодно, блядь.  

Десять минут в забегаловке явно не прогрели меня настолько, чтобы у меня появился значительный запас времени для поиска следующего убежища. Я вспомнил моего старого краснолицего друга Федора, с которым я познакомился на вокзале. Этот бродяга когда-то привел меня в сообщество таких же обездоленных, но не сломленных, обитавших в заброшке на окраине. Разумеется, это были вовсе не умные люди и порой с ними бывало невыносимо скучно. Зато у них всегда можно было стрельнуть табачку, дернуть стакан, закусить хлебом с салом, помыться в бочке, поспать на блохах. Без слез и вздохов не могу вспоминать о том счастливом времени, когда я делил с ними бесславную участь нищего. Жаль, что они оказались не способными к восприятию критики. Да, я признаю, что несколько погорячился, назвав их в пылу спора толпой отбросов. Но в этом они тоже отчасти виноваты, конечно, незачем спорить, когда изначально не прав. Как можно было при мне, литераторе заявлять, такую чепуху, что у Булгакова была звездная сыпь. Где они интересно подхватили этот гнусный слух. Может быть, об этом писалось в Священных монстрах, но я не смог прочитать больше нескольких страниц этой похабщины. Я сказал моим заботливым братьям по несчастью, что не боюсь запачкать тело, но свои идеалы намерен донести до рокового часа в чистоте; поэтому я не могу делить с ними кров.  

Никто из них не стал меня останавливать. И даже швырнули больно в спину простые, но понятные русской душе грубые слова. Простой народ с такой же легкостью преломляет с тобой хлеб, с какой посылает к метафизическому органу всех провинившихся перед ним.  

Горевать тут тоже нечего, выживание требует решений, а не раздумий. Сейчас от всей стопы я чувствую только пятку. Пальцы онемели до полной потери чувствительности. Это такая хитрость организма, чтобы напугать тебя и заставить старательнее искать место, где можно согреться. Однажды я три часа ходил с онемевшей ногой и в конечном итоге обошлось без ампутации. И я даже имел возможность неделю кормиться в столовой деревенской больницы, пока они не узнали, что я в розыске. У меня еще достаточный запас времени. Хотя и медлить не стоит. Я хочу выжить, чтобы найти лучший способ умереть. Я так люблю свои максимы и яркий независимый дух, что боюсь малодушием очернить их, когда нужда победит мою гордость.  

Мои идеалы бесценны. Я потерял все, но не их: капитал, семью, положение в обществе, работу, друзей, теплые и чувственные литературные вечера, слова заботы, голос любви. Ручки моего младшенького сынульки Ванечки навеки ускользнули из моих ладоней. От недостатка пищи я чувствую, как ветшает и рассыпается словно прах прошлое в моей памяти. Такими темпами я скоро превращусь в младенца в теле мужчины, у которого будут одни лишь идеалы. Без жизни. Служение безжизненным идеалам, происхождение и смысл которых невозможно познать – вот один из моих возможных концов. Но я ведь не хочу превращаться в голема созданного истончившимся до небытия мной. Кому вообще хотелось бы быть статуей из праха земного, исполняющей незримую волю пустоты.  

Уже и на руках пальцы отмерзли, даже подмышки не сильно спасают. Что уж, в худшем случае, я со стыдом и покаянием пойду просить приюта у церкви. Далековато идти, конечно, но какой у меня выбор. Умереть прямо тут и накормить собой голодных дворняг? Ну уж нет, мой храм не для желудков псов созидался.  

Снова вспомнил разбитые в кровавую паутину глаза жены, когда она узнала, что я совершил. Затем оскорбленные, злые, недоумевающие, осуждающие, ненавидящие, презирающие, ошеломленные глаза всех остальных, кто об этом узнал. Я вспомнил эту карусель глаз, которая вертелась вокруг меня сгорающего от стыда. Да, я подлец! И трус, сбежавший от своей слабости. Я перед тобой, Господь, готов об этом заявить. Видишь на груди моей распят ты в серебре. Я себя не уберегу, но буду обнимать тебя ладонью, когда решусь с собою распрощаться. Хотя и веры почти что во мне не осталось. И те крупицы, что остались, я храню лишь затем, чтобы верить в спасение души того старика, которого нечаянно убил.  

Бражника все-таки пустили в рай, но пустят ли меня – бражника-убийцу. Может ли надеяться на спасение тот, кто, имея знание, не отвел себя от пьяной езды? Некоторые проповедники считают, что неверие в милость Господа больший грех, чем самый страшный из всех остальных. Если они правы, то не сладка моя участь после смерти. Великий грешник – вот, кто я. Но если я так велик во зле то, где мои шлюхи и столы, ломящиеся от яств? Где мой притон разврата? Где мои завистливые подпевалы? Почему из всего, что я мог бы иметь, как величайший пример зла, у меня осталось только чувство вины и презрение к себе?  

Я больше не чувствую обжигающие уколы зимы на лице. У меня онемело все. Но не сознанье. Оно, наоборот, словно вскрыло запасы энергии и во мне вдруг пробудилось лихая жизнерадостность. Я чувствовал, как внутри меня разжигался пожар жизни. Как же жарко и страстно мне стало идти. О, Боже, купола! Да, я наконец вижу их перед собой. Совсем близко. Я точно дойду и спасусь. Надо только скинуть тулуп. Мне и без него горячо, он только веса придает. И кофту – тоже прочь. И рубашку. Громоздкие ботинки – вон! Все прочь от себя, лишь бы только было легко идти. Мои горящие ноги гребли стоящий выше колена снег, и я брел, держась за серебряного Христа, к спасительному храму. Как же горячо мне сейчас. Как же невыносимо жарко. Мне так радостно теперь идти к тебе. Ты видишь, как я несусь сквозь снег. Нагой и счастливый. Спасешь меня, мой Господь, дашь мне силы дойти до твоего храма? Или предашь гибели?  

А если же мне суждено по воле твоей сейчас погибнуть, то хотя бы отведи от меня своего зверя. И пусть зима присыплет снегом мое остывшее тело, чтобы я не воскрес до весны.