Каторжный

Мы вышли с Густавом во двор. Привязанный к столбу пес, увидев нас, поднялся и, звеня цепью, стал перебирать лапами и ворчать. Сегодня немец был не разговорчив, он только сетовал на жару и не отвечал моим попыткам поговорить о чем-нибудь еще. А я, напротив, от скуки стал болтлив. Уже третий день, как у Густава живу и еще неизвестно сколько буду у него оставаться. Человек, который должен был забрать меня отсюда и отвезти на фабрику, приехать должен был еще вчера, но до сих пор нет даже вестей.  

Густав бросил кадку у колонки и стал усердно дергать рычаг. Потеряв надежду развлечь себя беседой, я подошел к открытой калитке и посмотрел на плывущий от зноя горизонт за далеко уходящей сухой степью.  

– Кто-то идет, Густав.  

– Ну и пускай идет, что мы, судьи ему?  

– К нам же идет.  

Я услышал за спиной, как немец бросил качать воду и вскоре он встал рядом со мной.  

– Один что ли? Город в другой стороне, так что видать с острога прется, – Густав говорил спокойно, словно о чем-то будничном. Я же, услышав про острог, несколько заволновался.  

– А далеко до него?  

– До острога-то? Триста верст где-то… через реку. Проклятое место. Слухи ходят, что начальник острога при себе колдуна держит, который все, что угодно из человека выудить может, любую мысль, любое чувство, – ответил Густав и отмахнулся от кружащей вокруг его лица мухи.  

– Триста верст. Должно быть успел просохнуть, если через реку вплавь переправлялся.  

– Ему до нас еще полчаса ходу, пойдем в дом, мать воду ждет.  

Густав схватил кадку и ушел в дом, я еще несколько секунд понаблюдал за далеким силуэтом и пошел следом.  

Я ходил взад-вперед, не находя себе места. Остановившийся сегодня утром солдат Григорий Васильченко сидел босой на табурете у печки и курил. Его портянки сохли рядом на веревке. Густав чистил картошку старым складным ножом и кидал в таз. Я словно был единственный из всех, кого заботила движущаяся к нам странная фигура.  

Как и предсказывал Густав, через пол часа во дворе раздался собачий лай. Немец кивнул мне и солдату. Пока солдат обувался, мы вдвоем вышли из дома.  

За калиткой с опаской косясь на лающего пса стоял высокий мужчина с заросшей грязной головой. На вид ему было около сорока, хотя он выглядел настолько скверно, что нельзя было судить наверняка. Он был похож на бродягу, изрядно потасканного жизнью. На его плечи был накинут солдатский мундир с коричневыми подтеками, о которых я про себя подумал, что это засохшая кровь. Руки под мундиром мужчина держал за спиной. Недоброе предчувствие заволновалось в моей груди.  

– Хозяева, пустите отдохнуть, сил больше нет по этакой жаре плестись. Я может часок-другой отлежусь и дальше по пути своему двинусь. Если со стола дадите своего кроху какую, всю жизнь тогда вспоминать вас с лаской буду.  

За спиной я услышал, как с легким скрипом отворилась дверь дома, после чего глаза мужчины испугано раскрылись, и он попятился.  

– Куды? А ну стоять? Где же ты это, собака, мундирчик пригреб? – грубо выкрикнул Васильченко и ловко достав пистолет нацелил его в бродягу.  

– Встречаются добрые люди, – ответил тот с улыбкой.  

Брешет! Мы все видели, что брешет.  

– А ну, подь сюды, доходяга, – подозвал к себе бродягу Григорий.  

Мужчина неуверенно прошел через калитку и тут же на него набросился пес. Обязанный за свое спасенье цепи, надетой на шею пса, бродяга все же сильно испугался и стал тыкать стоящей на задних лапах и лающей псине сапогом в морду и прыгая на одной ноге удаляться от нее.  

– Что ты пляшешь, мерзавец, гляди, какой танцор, – смеясь, через кашель прохрипел солдат. – А ну как звать тебя? – спросил он, когда мужчина подошел.  

– Николаем…  

– Значит, слушай, Коля, сейчас мы тебя запрем, а я поеду до острога, узнаю, не их ли ты беглец; и если так, то держись, – для верности Григорий показал свой крепкий с веснушками кулак.  

Мы отвели Николая в подвал и солдат довольно грубо толкнул бродягу в плечо у порога, так, что тот слетел по лестнице вниз и ударился коленями об пол.  

– Знаю я эту породу, у него глаза труса, а душонка подленькая. Точно с острога приперся, – разъяснил нам обстоятельство дел Григорий после того, как запер подвальную дверь, затем обернувшись к Густаву сказал: – Я ключи тебе оставляю, но смотри мне, немец, дверь до моего приезда не отворять. Ты понял немец?  

Густав кивнул ему со скучающим лицом. Солдат запрыгнул на коня, и крикнув напоследок: «не отворять, немец, ты слышал? », умчался, поднимая дорожную пыль. Мы с Густавом зашли в дом, и он снова взялся за картошку. А я никак не мог избавиться от набегающих мыслей. Что-то не давало покоя мне в этом бродяге. Вроде осталось дождаться вечера и все разрешится, но меня не переставало мучить какое-то беспокойное чувство. И почему Григорий два раза немцу повторил, неужели он его в чем-то подозревает. Я посмотрел на Густава; тот сидел, поникнув головой, над тазом с очищенной картошкой и теребил в руках ножик.  

Славно отобедав, я отстругал конец спички и стал ковырять ею в зубах. Густав, положив руки на надутое пузо, что-то помышлял, глядя на стол.  

– Что призадумался, дядь?  

Густав посмотрел на меня со сложным выражением и сказал:  

– Покормить бы надо доходягу, что же он весь день будет голодать.  

– А если сбежит? – не спешил соглашаться я.  

– Ну, а ты полено возьми у печи и пойдешь позади меня. Чуть что – бей.  

Я хотел еще поспорить с ним, но по его виду понятно было, что это бесполезно. Немец взял на столе миску с оставшимися в ней двумя малосольными огурцами и стал докидывать в нее все что было на столе: тушенную с картошкой говядину, квашенную капусту, кое-что из свежих овощей. Сверх всего этого он положил краюху ржаного хлеба.  

Я вышел следом за ним с увесистым поленом в руках и думал о том, что будет, если не смогу бродягу с одного удара успокоить. А других вариантов собственно и не имелось. Слишком решителен был немец в желании накормить его.  

Густав открыл дверь и прямоугольник света растянулся на подвальном полу. Часть света попала и на бродягу, который лежал на старом матрасе, и как только мы зашли, сел, уставив на нас вопросительный взгляд. Пока мы спускались по ступенькам, Николай увидел полено в моих руках и все его лицо исказилось страхом. Мне отчего-то стало очень стыдно за то, что напугал его, поэтому я невозмутимо спустился, и поставил полено рядом с лестницей и чуть отошел с таким видом, словно только для этого его и нес.  

– Родные, русские люди, отпустите, – Николай вытянул шею и ласково улыбнулся нам. – Я сам не побегу, но только если вы меня отпустите.  

– И все-таки, вы с острога бежали? – стал допытываться я, пока Густав ставил перед ним миску.  

Бродяга, помрачнев, кивнул.  

– А правда говорят, что там колдун есть?  

Кивнул снова.  

– Вы бы знали, что они там с людьми творят, сами бы бежали. Клянусь вам, бежали бы! – кричал он защищаясь.  

– Ешь, паренек, – сказал немец.  

Николай поблагодарил его и опустившись ртом к миске схватил зубами кусок мяса.  

– Ты что же, как собака ешь, – удивился Густав. – Вот же ложка лежит.  

– Прости, брат, не могу я ложкой.  

Тут что-то прояснилось в голове немца и он, схватив рукой ворот мундира, стянул его с бродяги. Руки Николая были от самых плеч и до запястий крепко стянуты цепью, которая местами словно вживалась глубоко в плоть и только между запястий она немного болталась.  

Немец со странным увлечением рассматривал цепь будто пытаясь в ней что-то найти. Скоро он выпрямился и заключил, что цепь необходимо ломать.  

– Это невозможно, – сказал бродяга.  

– Какая беда, что ты так считаешь, если Бог позволит все возможно.  

– Ты не понимаешь, здесь он бессилен.  

Густав с огорчением взглянул на Николая, но не сказал ни слова. Он взял в углу подвала табурет и, сев на него, стал кормить бродягу.  

Когда Николай съел последний кусок, я спросил его:  

– Вы говорили, что после нас собирались идти дальше. Где же конечная точка?  

– В Европу хотел попасть, а потом, если сложится в Америку уплыть, – ответил бродяга мечтательно и сыто улыбаясь.  

– Как же, должно быть у вас и план есть? – с удивлением и, признаюсь, легкой насмешкой поинтересовался я.  

– Разумеется. Знаю, что в Европе есть те, кто могут спасти меня от этого проклятия, я об этом читал. Сосед по бараку из Европы приезжий, кажется, немец рекомендовал в Бельгию бежать, потому что там король-народник покровительствует чародейскому ложе, которое занимается спасением людей из положений подобных моему; если не они меня спасут, то я и помыслить не могу кто.  

– Нет, спасения на земле, – с тоской заметил Густав.  

– А я найду!  

– Ищи.  

Густав подобрал миску и с трудом волоча жирные ноги поднялся по лестнице на улицу. Я с интересом наблюдал за бродягой полусидевшем на матрасе примкнув спиной к стене. Конечно же я был более чем скептичен на счет его надежд, потому что и про ложе то кое-какое представление имел и в целом – при всем своем человеколюбии – не питал иллюзий в отношении людского рода. Бесплатно и с энтузиазмом наш брат только билет в один конец к Богу может вручить. Правда, ничего содержательного ему возразить я не находил. Все только вокруг да около. Мог бы ему рассказать про методы управления бельгийского монарха своим африканским предприятием, иронично называвшемся Свободное государство Конго, но не думаю, что судьба несчастных негров волновала его хотя бы немного больше, чем меня.  

– Есть у вас закурить… простите не успел узнать вашего имени?  

– Станислав, но насчет табака вынужден вас расстроить. С турецкой войны не курю.  

– Вы воевали? – с обидным недоверием уточнил бродяга.  

– Участвовал в качестве инженера; работал в команде над внедрением мин крылаток в боевой арсенал черноморского флота, если что-то слышали про это конечно.  

По лицу было понятно, что эта тема не входила в сферу его интересов. И более того, кажется он стал испытывать некоторое разочарование во мне. Неужели пацифист? Хотя может он просто был расстроен, что не способен поддержать диалог.  

Пришел Густав и принес ему ночной горшок и крынку с водой. Бродяга, улыбаясь потянулся вперед, и немец бережно налил тому в рот воды.  

– Спасибо, братья, христиане, – дрожащими влажными губами говорил он. – А может теперь отпустите меня? Вы же видите, что я безвредный и что сердце у меня живое. Одарите милостью, русские, родные.  

Мы могли бы его отпустить. За угрозы Григория можно было не переживать, я бы смог найти способ объясниться и с ним, и с острожным начальством, но я сам чувствовал, что не стоит торопиться с решением. Все еще было в бродяге что-то вызывающее у меня недоверие. Нет, он не игрался с нами, но и предельно честным мне он не казался тоже.  

Немец взял с полки керосиновую лампу и поставил на табурет. Слабый матовый свет лег на худое лицо бродяги, улыбка на котором слабела с каждым мгновением, пока мы не отвечали его мольбам.  

– Как же вы в таком положении бежать умудрились? Да еще и через реку.  

– Я можно сказать случайно бежал, братцы. Немец, с которым я в бараке одном сидел, из политических был, революционер. Его дружки вытаскивать пришли. На лодке приплыли, ограду сломали и часового зарезали. А я ему так мил показался, немцу этому, что он меня с собой позвал. На другой берег высадили и мундир с мертвого часового одели, чтобы цепи спрятать. Сказали сюда бежать, а отсюда в город. Ах, братцы, да ведь солдаты с острога, как узнают меня, все грехи повесят: и убийство, и побег. Отпустите, братцы, умоляю вас.  

А теперь я твердо уверился, что его ни в коем случае нельзя отпускать, вся эта история про побег и мертвого часового, звучит до нелепого правдиво, но не юлит ли наш бродяга насчет своей роли в этих событиях. Можно же и со связанными руками убить…  

А что же Густав? Он как-то странно смотрел на бродягу. Лицо у него было, как обычно, скучающее, словно ни о чем не помышляющее, но в этом его молчании и долгом пристальном взгляде, обращенном к Николаю, было что-то нетипичное для него.  

Спустя время немец повернул ко мне свое лицо, мы встретились глазами и затем он, развернувшись к выходу, ушел.  

– А как же вы непосредственно в острог попали? – продолжил допытываться я ее у бродяги.  

Лицо его помрачнело, и одновременно с этим, он словно ждал этого вопроса. По крайней мере такое у меня сложилось впечатление.  

– Меня сначала в Трубецкой бастион определили за воровство, но народники там бунт подняли, в котором и я по глупости натворил дел. После этого мне срок увеличили и сначала в Тамбов, а потом уже сюда определили. Нет у меня крови на руках. Все, что не делал, только по глупости лишь.  

Нет, он так это рассказывал, c таким надрывом, с такой трогательной мимикой, что ей богу, если бы я был меньше осведомлен о положении дел в стране, то непременно уронил пару слезинок. К своему несчастью бродяга очень глупо прокололся и теперь я уверен, что передо мной сидит хитрый, непредсказуемый человек с достойными театральными способностями. Не мог же он, в самом деле, не знать, что Трубецкой бастион является казенным домом только для самых ретивых врагов Российского государства, к которым воры, разумеется, никогда не относились.  

Теперь я знал достаточно, чтобы составить правильное мнение о беглеце. Я пожелал ему крепкого сна, закрыл подвал и пошел в дом искать Густава. Тот стоял в ночном белье у раковины и умывался. Я разулся, повесил ключи от подвала у выхода и сел на скамью.  

– Тот немец, о котором говорил Николай, не родственник тебе? – спросил я, когда Густав вытирался полотенцем.  

Он посмотрел на меня одним глазом, затем повесил полотенце и отрицательно покачал головой.  

– Что ты думаешь раз немец, то обязательно родственник?  

– Прости, Густав, мне почему-то показалось, что ты как будто бы узнал в этом немце кого-то.  

– Так и есть, но конкретно этого я не знаю. У меня сынок тоже на каторгу попал за все эти равенства, свободы и прочую чепуху. Чувствовал я, что не надо было отправлять учиться в Петербург. Этот город заражен пороком ума. Но я сына не сужу, он сделал свой выбор, как взрослый человек и поплатился за него сполна. Мне как отцу только молиться за него остается.  

Закончив речь, Густав встал и пожелал мне спокойной ночи.  

– А что с сыном-то случилось, – спросил я, когда немец подошел к двери в свою комнату.  

Ничего не ответив, он покинул меня и закрыл дверь.  

Я ушел к себе и несколько минут просто бродил по комнате. Чутье настойчиво уверяло меня, что необходимо оставаться бодрым до приезда людей с острога, но уставший организм склонял ко сну. Я налил себе из графина воды и сел в кресло с первой попавшейся книгой. И так за чтением Разбойников Шиллера, я пытался спастись от подступающей дремоты.  

Когда я проснулся в кресле с лежащей на ногах книгой, меня сразу же охватило тревожное чувство. Густая душная ночь таилась за окном и тишина кругом. Я выбежал из комнаты и направился к выходу. Ключей от подвала там не было. Наскоро обувшись, я побежал до подвала и спустившись в него увидел Густава, стоявшего закинув за спину кувалду в замахе. Цепь между запястьями спящего бродяги лежала на металлическом бруске. «Стой», успел лишь крикнуть я, прежде чем с искрами и звоном кувалда рухнула на цепь.  

Бродяга проснулся и закричал. Он сел на матрас и поднял освободившиеся руки к лицу. Из обоих концов порванной цепи, свисающих у локтей, сильными ярко-красными струями пульсировала кровь. Густав уронил на пол кувалду и, сложив руки на груди, с испуганным лицом попятился. Бродяга перестал кричать и издавал только гортанные, похожие на стон, звуки. Он встал на полусогнутых ногах, размахивая у головы руками; кровь заливала пол вокруг него. Искаженное страданием и ужасом лицо бродяги быстро теряло краску. Он сделал несколько неуклюжих шагов, прежде чем последний раз мелькнувшее во взгляде живое чувство – словно он вопрошал меня о чем-то – потускнело и сменилось смертельной слепотой. Ноги потеряли силу, и бродяга упал передо мной. В предсмертных судорогах его конечности дернулись несколько раз и выпустив последний вздох бродяга больше не шелохнулся.