Киевское метро

Во время воздушной тревоги на станции метрополитена Золотые ворота раздавали сладости. Объявления об этом висели по всему городу, тараканистые и жирные. Детишки выкапывали их в песочницах, находили зашитыми в плюшевые игрушки, на булочках в школьной столовой повара выкладывали адреса бомбоубежищ арахисом и цукатами.  

Все субботнее утро девочка Акулина выла в шкафу. Мама нарядила ее в алое платьице, усеянное, как мухами, вычурными бантами и собиралась с ней на день рождения учительницы по музыке. Пока мама штукатурилась и помадилась, Акулина отрывала от платья бантики, клала их себе в роток и проглатывала вместе со скопившейся слюной. Так девочка была уверена, что их не пришьют обратно.  

Когда злодеяние обнаружилось, родительница с дидактической свирепостью оттаскала дочурку за нос, взяла зажигалку и прижгла торчащие нитки. Платье покрылось черными, сморщенными узелками и испускало запах горелой синтетики.  

– На трамвае мы не поедем. Пойдем пешком, чтобы люди видели какая ты диверсантка и путлеристка.  

Мама сграбастала Акулину за ручку и вытащила на улицу, не кивнув консьержу. Снаружи солнечная дылда облизывала существование горячими, львиными языками. У прохожих лица были розовые и хмурые. Их руки намертво вцеплялись в пакеты тягучие, как повилика.  

На плечо девочки спикировала божья коровка.  

– Коровка-коровка, лети на небко, – пропела девочка. – Там пускай добрый ангелочек превратит тебя в крылатую ракету Х-101 и тогда возвращайся к нам.  

Ракеты были лучшими подругами Акулины. Когда происходили пуски, учителя заканчивали досрочно дистанционные занятия, в небе вспыхивали салюты от работы ПВО, смешно метались коты по клумбам и у мамочки был вид возбужденный и деятельный как на праздники. Обычно, когда начиналась тревога, мама затевала уборку. Они весело проводили время, рассказывая друг дружке смешные истории.  

Больше всего Акулина любила ракету Х-101 из-за ее сравнительно малой скорости полета. Значит, тревога будет длиться дольше. Еще она любила Х-22. Их у России много. И через пять, и через десять лет мама останется веселая. Никогда-никогда не загрустит.  

Вдруг вначале далеко, потом ближе завыли сирены, будто всплывало из моря что-то тяжелое.  

– Дура, – оскалилась мама. – Накликала.  

– К жирной моржихе с пальцами-паутинками мы не пойдем! Не пойдем! Убежище! Убежище! Хочу в убежеще.  

– Убоище. Чекань шаг.  

И она потянула дочь за собой.  

В толпе они спустились по неработающему (его отключали во время тревог) эскалатору.  

– Странно, – заметила мама. – Тут так много детей. И все ярко одеты. Есть в костюмах рысек и аксолотлей…  

Вокруг моросило праздничное предчувствие. Лица самых маленьких были серьезны, как томагавки, дети постарше наоборот вертелись во все стороны и икали от беспричинного смеха. Белокурый пупс, басовито охая, выплюнул в волосы Акулины молочный зуб.  

– Ай! Что ты делаешь, чмо слюнявое? – возмутилась та.  

– Сегодня будут жевательные конфеты-карандаши, политое белым шоколадом арбузное суфле, бамбуковые черви в нектаре, новый сникерс со вкусом пива. Городские власти провели тендер на двадцать миллионов гривен на закупку моченых вишен с кунжутом!  

Глаза мальчугана горели, между словами он одышливо и нежно кряхтел, душой жря в лиминальных пространствах грезы.  

– И все бесплатно? – спросила мама.  

– Да, – ответила ей сухая и желтая бабушка пупса.  

У нее были темные мешки под глазами и большие искусственные белые зубы.  

– А зачем это все?  

– Чтобы никто из детей не шлялся наверху, когда там опасно.  

Человеческий поток влился в человеческое море.  

Человеческая инъекция в человеческую человеческую ягодицу.  

Под сводчатым потолком при холодном свете нарядные малыши и подростки прогуливались между радужными бочками, подле каждой из которых стоял госслужащий в костюме мультяшного персонажа и щедрым ковшиком отвешивал сласти в протянутые ладошки.  

На краю путей, храня распаленные цветики от свержения, караулили молодые нацгвардейцы при автоматах. Один сосал леденец, у второго из рта в карман тянулась бирюзовая желейная лента.  

Глаза Акулины загипнотизировано остекленели. Девочка отпустила мамину руку и вместе с другими новоприбывшими детьми утонула в столпотворении. Они – как мощные маленькие буксиры – проталкивались вперед и с каждой минутой щеки их все более округлялись. Даже волосы у детей липко блестели. Одежда была измазана кремом и шоколадом. Крошево безе усеивало плечи. Карманы топорщились акульими плавниками.  

Каждый вмиг забывал кто он есть и вытягивался в веточку желания. Время рассеивалось, открывая за собой вечность блаженства.  

Беспечно порхала одинокая, счастливая Акулина от одной точки раздачи со сладостями к другой. Тщетно кликала мама свою оргиастическую лакомку. Девочке было так хорошо и свободно, как никогда в жизни. Она визжала и дралась за карамелизированный пекан. Пекана, впрочем, хватило бы на всех, но драться было интереснее, чем просто его зачерпнуть из бочки.  

И в вихре ликования Акулина вдруг застыла, замерла, будто оборванная на полуслове молитва. Перед ней стоял гладко выбритый, седой дядя с оттопыренными ушами и пухлыми младенческими губками, одет в коричневый пиджак и мышиного цвета брюки. Обычный дедушка, только он НЕ ЕЛ.  

Сердечко Акулины похолодело. Это просто невозможно. Это трагизм. Коллапс.  

– Ты кто такой? – спросила она насуплено. – Почему ничего не берешь.  

Дядя ей улыбнулся и поманил к себе. Акулина внимательно отпрянула.  

– Ты отвечай: почему брезгуешь?  

Ее голос на миг вклинился в общий гул, и несколько детей обернулись. Вид у них тоже был предельно ошеломленный. Потом ошеломление сменилось любопытством.  

– Почему он ничего не ест?  

Вопрос ширился по толпе. Скоро – седого дядю стиснул подшипник интересующихся глазёнок. Еще – и вся станция застыла в ожидании, как взвешивающий свои шансы, затаившийся хищник.  

– Понимаете, – прошамкал дядя, лукаво улыбаясь. – У меня сахарный диабет.  

– Вранье! Вранье!  

– Ложь!  

– Вошь! Гнида!  

Закричали дети, чуткие в таких вещах.  

Дядя беспомощно улыбнулся шире. Он пробовал в серьезность, но его усилия привели только к тому, что из губ стали вздуваться пузыри слюны.  

– Я не люблю сладкое.  

Это была ложь совсем рахитическая. Дети даже не удостоили ее своим презрением. В деспотии молчания они требовали разгадки.  

– Кто ты? Кто ты? – шептали нежные язычки. – Почему? Почему?  

Седой дядя улыбался все шире и, наконец, рассмеялся. Точнее как-то усердно расхихикался, давясь и кашляя.  

– Ладно. Ох вы упряменькие. Признаюсь. Я тут просто, чтобы на вас, орлята, полюбоваться. Своих детей у меня нет. И жены нет. Были, да я их съел. И если кто-то появляется в моей жизни, я его сразу съедаю. Я каннибал!  

Нацгвардейцы у путей лающе рассмеялись. Следом прыснули мамочки. Дети, схватившись за животы, попадали на пол, сатанически урча от веселья. Их начало тошнить друг на друга.  

– Я капибал! Я капибал! – заплясало в воздухе отовсюду.  

У дяди стало грустное и готовое заплакать лицо.  

– Но это правда! – растерянно промямлил.  

Хохот лишь разросся сильнее. Глаза раздулись, как поносным конфузом наполненные трусы. В шутовской агонии бились ручки, взвинченные ножки раскатисто заплетались. Из рвоты лепили шапочки.  

– Ешь! – безапелляционно молвила Акулина. – Это ешь.  

Ее пальчики скользнули в карман соседнего мальчика и извлекли оттуда горсть птичьего молока. Конфеты девочка дала каннибалу. Щечки у того смущенно покраснели, а очи потупились.  

– Я бы с удовольствием, но, брильянтовая моя, не могу.  

– Быстро.  

– Вот в чем загвоздка: мой желудок только человеческую плоть принимает. Хочешь, я пальчики тебе отгрызу.  

Кто-то из детей швырнул в каннибала плиткой халвы. Та ударила его в скулу и отскочила, оставив масляный след.  

– И это ешь, – пальчик Акулины обозначил упавший снаряд.  

– Не могу. Детки! Родненькие! – каннибал завертелся вокруг оси, ища жалости. – Дайте я домой пойду.  

Слизанный с одного стороны петушок из фруктового льда острым ребром рассадил ему бровь. Изо рта дяди выпал крик, а толпа осеняла его сластями.  

Пока каннибал счищал нутеллу с глаз, его стали бить в живот. Дети схватили жертву и подтащили к краю платформы.  

– Свяжите руки, – посоветовал нацгвардеец, снимая с пояса скотч на случай обнаружения коллаборантов.  

Один из госслужащих, занятых раздачей, включил воздушный японский шугейз (宇宙ネコ子 – 君のように生きれたら).  

Каннибала бросили на рельсы. Сладкая масса, облепившая его тело, смешивалась с кровью от укусов и царапин. Он все время кричал и умолял о пощаде.  

– Милые цветочки, милые цветики, – тараторил он, как помешанный.  

Первым был белокурый пупс, знакомый Акулины. Он подошел к краю платформы, ступил за желтую линию и с криком прыгнул вниз, приземлившись маленькими ножками на живот каннибала. Того вырвало. Он свернулся в позе эмбриона и тихо стонал.  

– Забава! – нацгвардецы и две мамочки спрыгнули вниз и распластали тело навзничь. – Ну-ка все патриотичненько.  

По очереди дети прыгали на живот каннибала, пока у него через рот не полезли смешанные с кровью, серо-розовые кишки. Тогда его бросили. С поверхности спустился работник метрополитена и объявил, что тревога закончилась.  

Дети стали искать своих родителей и все разошлись. Бочки со сладостями остались под охраной ждать следующего раза, станцию в обертках наполнили спешащие взрослые и прибыл первый поезд.  

А на праздник Акулине все же пойти пришлось. Они с мамой вначале вернулись домой, переоделись в чистое. Девочка пахла потом и запредельностью. К учительнице опоздали, но голодны не были, и не расстроились, что даже десерт другие гости уже практически полностью размели.  

Безрадостный вечер Акулина не заметила как прошел, ее грели приятные впечатления.