Паучиха

У дочери красильщика путь заранее проложен к труду. Красильщик хоть и почётен и нужен, а всё же весь прибыток его в его же руках да глазах. Подведут руки или забелеет в глазах и уже не так прокрашены ткани, и нет в них яркости и стойкости, и пало мастерство и нет больше дохода.  

Одному с таким делом не справиться. Для прокраски одного хлопкового холста нужно много истолочь травы, коры, цветов да кореньев. Много должно перебродить залитого уксусом мха, и много придётся перебрать листьев, отделяя начавшие желтеет от целых, никакой болезнью не тронутых, от того и шум кипит на улицах, где живут красильщики с семьями, чтобы от работы не отвлекаться, от того нескончаемая там суета.  

Кто прокрашивает, кто просушивает, кто отдаёт на простирку… это потом все эти ткани – пурпурные, белоснежные, фиолетовые, синие, зелёные и жёлтые станут чьей-то одеждой, а пока до того далеко, и в одном котле бродят мховые листья, выделяя едкую зелень; в другом котле бурлит синева, от коры отделяясь. Чудно даже, сколько цветов сокрыто вокруг, и сколько можно получить из простых, будто бы незаметных цветов, окраски!  

Надо знать, надо уметь, надо точно следовать выверенным рецептам друг друга. Если попала под дождь срезанная кора жёлтого дерева, если не укрыли её хорошенько, то нет этой коры – к вывариванию цвета она уже непригодна.  

Красятся ткани, красятся нитки, кипит работа. Жарко от котлов, за каждым внимание, за каждым строгий надзор. Вовремя вытащить, а что-то и перевернут, что-то разложить по гладким камням под власть Гелиоса…  

–Идмон! Идмон! – в суматохе пересмешек и переругивания, в окриках друг другу, чтобы поглядывали да за всем поспевали, новый глас.  

Идмон отвлекается от варева, но поглядывает в котёл – ещё немного синевы, но главное, чтоб не зачернелось, а то эти плоды очень нежные, проглядишь, съёжатся, начнут травит свои же краски.  

–Чего тебе, Симос? – Идмон весел и молод. В красильщиках он от рождения. Ещё ребёнком помогал он отцу собирать нужные травы да коренья, с такими же мальчишками шёл, с почтенными сынами своих отцов, призванных перенимать все знания.  

Идмон весел и молод. В его руках уже залегла желтизна от постоянной работы с травами и цветами, и самая едкая – жёлтая краска да оранжевая, въедались в руки первее всего.  

–У тебя родилась дочь! Меня послали к тебе, чтобы передать тебе эту весть. Возблагодари же богов, да не скупись на вино!  

Простые слова. Но сколько же радости вызывают они в молодом ещё сердце Идмона. Дочь! Да, конечно, сын бы вскоре стал помощником ему, но и дочь – это дар богов! Сколько же жили они без ребёнка, и сколько же молили о нём небеса. Ответили боги, сжалились над их праведной жизнью, и отблагодарить их надо за это, ни на что не скупясь.  

Дочь… для Идмона это что-то ещё совсем непонятное, что-то странное, но вызывающее мгновенный отклик во всей душе. Дочь! У него родилась дочь. На кого она похожа? Какой она будет? Конечно же, красавицей! Да, ведь иначе не бывает – его жена такая красивая!  

–А как…– у Идмона много мыслей и каждая из них так важна, что выразить хоть одну из них он не может.  

–Отдыхает! – смеётся Симос. – Отдыхает, а дочь в порядке. Моя жена там, сказала, что дочка у тебя родилась здоровой.  

Идмону хочется бежать, скорее, домой, увидеть их, но труд?.. как же его работа? Как же его сегодняшняя плата? И сегодняшнее дело, и как же вываривающееся плоды, над которыми он поставлен?  

Подходит Орест – старик совсем, один из первых красильщиков, поселившихся в этом городе, старше их по знанию и опыту. Слышит, конечно, всё, видит и растерянность Идмона, и желание его дома скорее оказаться и всё понимает.  

–Ступай, Идмон, – советует Орест, – ступай без оглядки на нас, посвяти этот день жене и дочке, но не забудь богов и милость их, а сюда приходи завтра, мы управимся.  

Знает Орест как долго был пуст дом Идмона. Здесь все семьями живут, на этой улице, и от того все как одна семья.  

Идмон сердечно благодарит старика, на бегу прощается со всеми и счастливый спешит, наконец, домой…  

***  

–Да, Идмон… такая красота! Да в такую юность! – какое одинаковое восхищение со всех сторон. Идмон среди них счастливый. Каждый день его в счастье уже не первый год. С тех пор, как родилась у него дочь – Арахна – так счастье его и не отпускает.  

Боги сжалились над его семьёй, да не просто послали ему дитя, а ещё наделили щедро! Уже с третьей весны Арахна, ещё не умея толком идти, схватилась за оставленные матерью нитки и начала что-то вывязывать.  

Гипепа долго смеялась, рассказывая о проделке дочери соседкам:  

–Видимо, ткачихой будет!  

А Идмон призадумался. У его дочери и впрямь очень скоро проявился интерес к ниткам, да такой, что она даже платье своё распустила, бережно матерью сшитое. На ниточки разобрала и что-то там мастерила, пока Гипепа не знала: браниться ей или смеяться? Ткань дорогая, и время потрачено на неё впустую. И вроде не хочется зла иметь, а всё же прибыток красильщика труден и мал. К тому же, на окраине их города поселились ещё красильщики, но уже из-за моря прибывшие, и привезли с собой секрет нового цвета. А ну как угаснет работа прежних цветов?  

Новый цвет и редок, и чуден, и дорог. Но всё же прежним красильщикам подлость делает: не такие богатые люди хотят в чём-то походить на богатых и иметь цвет хот чуть-чуть приближённый к тому, дорогому…  

Так что заботы хватает. А тут Арахна чудит...  

Но Идмон решил тогда иначе и принёс собранные остатки и обрезки неровно прокрашенных тканей, мотки плохой, негодящейся пряжи.  

Арахна в счастье, Гипепа же не в восторг:  

–К чему всё это?  

–Дар богов, – Идмон никогда не умел побеждать Гипепу в бытовых вопросах, но мгновенно научился, когда речь зашла об Арахне, – если так решили они, пусть она учится понемногу, если дар это…  

Смолчала Гипепа, правоту признавая. И что же? сплелись годы в полотно событий, немного прошло, Арахне семь лет и вокруг – восхищение!  

Идмон сам не верит себе, своему счастью. Соткала Арахна платок, а на нём узоры – листья, деревья, и всё чудно, аккуратно, да так живо, что и глаз не отвести.  

Вот и восхищаются соседи – красильщики с семьями, да любопытные.  

–Слушай, а продай его мне? – вдруг молвит один из решившихся. – Дорого возьмёшь?  

–Я так не могу, – теряется Идмон мгновенно, – это же Арахна делала, а не я.  

–Так ты ей отец! – напоминают ему. – Она плоть твоя.  

Идмон не согласен. Он считает дар Арахны посланием Афины. Она – Мудрая и славная, всегда покровительствовала ремесленникам. Идмон верит, что его дочь ждёт великое будущее, да так верит, что в прошлую осень, когда красильщики приносили жертвы Афине, принёс больше, моля заодно о счастье дочери.  

«Услышали меня в прошлый раз, и в этот, даст небо, не пропустят! » – думал тогда Идмон, пока Гипепа не знала – отмолчаться ей на лишние расходы о будущем дочери или радоваться.  

Гипепа не желала дочери зла. Она видела жизнь трудовую и сама в ней жила, и Арахне того не хотела. Она хотела, чтобы Арахна стала похожа на одну из богатых женщин, вся заслуга которых в удачном замужестве, и для того Гипепа пыталась хотя бы обучить Арахну всему, что могла сама да немногим грамотные женщины их улицы. Красотой боги дочку не обделили, Гипепа видела уже в чертах её лица, в густоте волос, что Арахна будет красавицей, но красоты ведь мало! Надо её учит языкам, чтению…  

А Идмон потакает её играм с тканями, точно дочь хочет увести в те же дебри, в которых сам живёт.  

–Зачем дар, если его нельзя передать для радости? – спор продолжается. Очень уж красив платок! – Ну продай, моя жена радоваться ему будет.  

Колеблется Идмон, но всё же уступает. Гипепа же, глядя на принесённые блестящие монеты, меняет мнение:  

–А может и впрямь Арахне быть ткачихой великой?  

И в следующую осень идут они к храму Афину уже всей семьёй, несут дары, щедрые дары. Теперь им немного легче: у Арахны, хоть и дитя совсем, дело в руках спорится-горит, она работает легко и в уме видит картины да узоры. Понемногу продаются… Гипепа сама тем занимается. По праздничным дням, по дням славы она надевает лучшее плате, берёт большую корзину и складывает в неё платки да пояса, сотканные дочерью, там и продаёт. Вернувшись же, наказывает Арахне:  

–Ты больше про деревья тки и про зверей, людям нравится. И мелкое что-нибудь, твои покрывала дорого стоят, спрос есть, но покупатель идёт плохо. Дорого! А мелкие платки да поясочки, ленты всякие идут легче.  

Арахна кивает и не спорит. Ей хочется ткать что-то великое, что-то значимое, что-то о богах, присутствие которых она чувствует каждый день, но она покорна и делает то, что нужно.  

***  

Слава об Арахне окутывает город окончательно в тот же год, когда умирает Гипепа. Она болеет ещё с рождения сына, но держится несколько лет, и всё-таки оставляет Арахну без своего напутствия.  

Без неё Арахне сначала становится очень тоскливо – невыносимо до самой тоски. Она не знает, как торговаться и кому и как продавать то, что делает. Все мысли её об узорах и нитках, о том, как выплетать картины. А теперь – надо вести дом, всё-таки заботится об отце и брате, ещё и с собою что-то делать…  

Но отец, видя её растерянность, приходит на помощь, советуется с сыном Фалангом и вскоре наступает решение: за домом будет смотреть овдовевшая их соседка – Таис, она немолода, детей подняла, и живёт в достойном спокойствии. А товар… слава уже опутала город, и больше того – пошла дальше, к Арахне идут. Заслуга Гипепы! К Арахне приходят служанки знатных дам и господ, просят и передают, звенят монеты, Арахне не нужно уже беспокоиться так, как прежде…  

–Ты работай, дочка, – просит Идмон и Арахна это принимает. Ей удобно и прекрасно работать целыми днями, её мысли в нитках, в узорах, и руки верно знают свой труд. Приходят гости, Арахна выносит им заказанные полотна – те самые, великие, о богах, о чудовищах, о героях, о чудных невиданных землях.  

Руки её точно сочиняют музыку, дёргают какие-то струны мироздания, и нитки складываются будто бы сами собой. Арахна не может сама объяснить их действия, их труда. Их лёгкости. Они почти не устают за целый день, глаза замечают детали будущего полотна, видя его живьём тогда, когда оно ещё не проглядывается…  

–Ты просто послание богов, дар Афины! – вздыхает Идмон. Он уже не понимает, откуда в голове дочери сюжеты, не о чем им говорить друг с другом. Ей неинтересно о красильщиках, хотя для праздника по заказу города, она создаёт полотно о них; ему непонятно о её нитках и узорах. Ему понятно и просто с сыном. Тот красильщик и помнит Ореста и понимает шутку о Симосе…  

А Арахне нет дела. Она в своём мире, в мире, данном ей в дар богами.  

***  

Арахна растёт и живёт всегда в словах о своей удивительности, в восхвалениях редкому своему дару, и это рождает в ней отравляющую гордыню. Она уже не может пройти на площади мимо других, куда более скромных (куда им догнать её мастерство? ) ткачих, не посмеявшись над кривостью узора и нелепостью сочетаемых цветов. Ей уже не схватиться за любую пряжу и любую ткань, лишь бы был материал – нет, она требует себе лучших шелков и лучших ниток, самую мягкую и чистую шерсть. Она уже не берёт любого заказа как раньше – ей подавай великое да сложное! Чтоб обязательно восхитились люди. Не заняты мечты её богатствами, а отравлены одним желанием славы…  

Это незаметное падение для неё самой в пропасть гордыни, замечают подруги, понемногу от неё отстраняются. Одно дело, когда твоя подруга умеет то, чего не умеешь ты и можно порадоваться за неё или у неё научиться, а другое, когда она насмешничает и не желает помогать, лишь издевается:  

–Это ткала ты или корова? Что за кривая линия?!  

Но Арахне нет дела. Вокруг почитатели её таланта. У неё нет сердечных бед и дел, у неё нет никакой трагедии, она занята любимым делом и избавлена от ненужных, громоздких рутин.  

Не очень-то ей и нужны друзья и близкие. У неё есть нитки, и она творит, творит, и все ею восхищаются.  

–Ты дар, дочка, божий дар! – шепчет отец, но она его едва ли замечает. Вокруг шумят: она вынесла новое полотно на день славы Афины!  

–Только была бы скромнее, – не удерживается Фаланг от тихого замечания, но вот его неожиданно Арахна всё-таки слышит и оборачивается, чтобы уязвить:  

–А я всё думала, откуда идёт этот запах сгнившей травы? А это ты, братец!  

Народ смеётся. Фаланг пожимает плечами: его такая мелочь не задевает, он видел уже много гордецов, но вот Идмон…  

У их отца на глазах слёзы. Не одного Фаланга уколола Арахна!  

Но заметила ли?.. нет, зачем? Ей кричат, что она сама как Афина, покровительствующая всем ремёслам и особенно ткацкому, и что над нею, должно быть, её персты простерлись и указывают ей судьбу! Что Арахна, без сомнения, ученица Афины!  

Загордилась Арахна давно, и не нравится ей слышать, что кто-то, пусть это и мудрая умелая богиня превосходят её, что она всего лишь ученица…  

–Что мне Афина? – кричит Арахна со злостью, – пусть приходит и сравним мы мастерство!  

Отравление гордыней доходит до высшей точки. Вздыхает народ: с ужасом и затаением. Всё видят небеса, дойдут до них слова Арахны. А дальше что?  

***  

–Чего она сказала? – Афродита откровенно веселится. Афину она недолюбливает давно, над ней не имеют власти её чары, и Афина имеет преимущество перед общим их отцом – Великим Зевсом, пусть на пирах Зевс обращается чаще к весёлой на выдумки Афродите, на советах слово даётся всё же Афине.  

Афина молчит. Она бы предпочла, чтобы слова этой гордячки-ткачихи, но Гермес – подлец такой, очень хотел повеселить богов и разнёс слова, оскорбляющие честь Афины. Теперь придётся разбираться публично.  

А Афина этого не любит.  

–Хорошо покровительствуешь! – Афродита веселится, зная, что ничего лично ей Афина сделать не посмеет. Отец рядом, и обе они любимицы его.  

–Замолчи, – неожиданно советует Гера, и Афродита примолкает мгновенно. Гера не Зевс, она царица в стати и поведении. Не простит непокорства.  

По этой причине Зевс, наверное, и возвращается к ней раз за разом, по этой же причине вечно и ищет сторонних веселий. Она мстительная, она не прощает обид, и всегда твори ответное оскорбление в ответ на оскорбление собственное.  

–Что делать будешь? – спрашивает Гера, обращаясь уже к Афине. Афродита слушает внимательно – ей тоже интересно, интересно и рассказать о том, как Гера заступилась за Афину. Впрочем, между Афиной и Герой всегда лежало что-то общее, что-то, что помогало им понимать друг друга и договариваться.  

Афина колеблется. С одной стороны – покарать, конечно, эту блаженку, и дело с концом! Но с другой – разве не пустяк? Афина знает, как знают и Посейдон. И Зевс, и Гера, и, наверное, Аид, что в минуту ярости и гнева смертный может сказать неладное, да на деле так не думать. Смертным на то глупость и дана, чтоб иногда не думать. А боги живут долго, почти вечность и нельзя им позволять себе беспечие.  

С другой стороны, эта Арахна не с гнева крикнула, не с досады, не от ярости или горя! Она действительно так считает. В ней гордыня. А непокорство, идущее от гордыни, это уже то, за что надо карать.  

Или хотя бы учить.  

Гера кивает, угадывая мысли Афины. Он смотрят друг на друга, ведя безмолвный разговор, непонятный для Афродиты.  

«Сглупила, конечно, эта ткачиха. За глупость не караю, но за гордыню научу», – мысленно объясняет Афина.  

«Ты не жестока, знаю, но непочтение есть непокорность. А это то, за что надо наказать, но наказать самой, не поручая никому, ибо оскорбление нанесено было тебе…» – Гера соглашается. Она не собирается заступаться за ткачиху, но не желает жестокости.  

«Я дам ей шанс! » – мысленно обещает Афина и Гера едва-едва улыбается, только краешки губ дрогнули.  

***  

–Не шла бы ты, дева, в поединок, не гневила бы Афину! – Афина стоит на пороге дома Арахны, но узнать её нельзя – в старуху обернулась. Разговор завела далёкий, Арахна явно недовольна её присутствием. Какая ей польза или какое восхваление от этой старухи? Тольько время терять!  

Но терпит. Почему-то терпит её присутствие.  

И е знает, что в саду таится её брат, подслушивает. Эта старуха ему кажется какой-то очень уж чудной – хоть и стара лицом, хоть и согбенная у неё фигура, а глаза яркие. И что-то есть в них смутно нехорошее, недоброе, чего стоит избегать.  

–Прослышала я о твоих словах, – продолжает старуха, – и пришла сюда. Пришла, чтоб посоветовать тебе верный исход: ступай наутро в храм Афины, проси прощения, она простит. Простит твою гордыню!  

–Гордыню? – Арахна смеётся, – гордыню! Я не горда, я правдива. Я лучше её, и если это не так, пусть приходит она сама, чтоб то мне доказать!  

Арахна легко отталкивает старуху в стону и та покоряется. Фаланг смотрит за тем, как Арахна, всё ещё смеясь, уходит в дом, и как старуха печально смотрит ей в след.  

И прошибает Фаланга осознанием: сама Афина! Замечает он в одеждах её, в тряпье, плетёные фигуры змей и птиц, видит блеснувшее из-под лохмотьев золото доспеха…  

Арахна, посмотрела бы повнимательнее, может чего и поняла! Но не смотрит Арахна на тех, кто ею не восхищается.  

Фаланга сначала хочет броситься в дом за сестрой, всё же она ему кровь родная! Но останавливается он, почувствовав на спине своей взгляд Афины.  

Оборачивается, и убедившись, что не ошибся, опускается пред богиней на колени:  

–Не губи её, Мудрая Афина. Глупа она. И удержу своей глупости не имеет.  

Афина улыбается. Тепло улыбается ему – ей это по нраву. Арахна не любила Фаланга, его насмешек, и того, что отнял он своим рождением здоровье матери, но он всё равно пытается заступиться за неё.  

–Ступай к себе, – советует богиня. – Всё будет так как будет.  

***  

Афина творит свою битву с Посейдоном. Славный был день, славная была война. Посейдон велик, но чует Афина в нём давно предательство и подлость…  

Кругом люди. Афина же знает – боги тоже. Видят, наблюдают. Проиграть и можно. И не хочется…  

Арахна смеётся со снисхождением. Она замахивается на самое сложное – на Зевса. Его лицо, его тело появляется на полотне. Бегут руки, едва-едва успевая за мыслями, за намётанным глазом, за движениями пальцев. Узоры, ни о чём не повествующие, складываются в картины, и Афина, увидев на полотне Арахны подле Зевса Ламию, застывает.  

Плохая была история. Дочь Посейдона, красавица Ламия стала любовницей Зевса. Гера о том прознала и в отмщение, которое не могла совершить над Зевсом, обратила Ламию в змею, отняв у неё способность спать. И стала Ламия чудовищем.  

Но постойте…кто это подле Ламии? Латона?! Мать Артемиды и Аполлона – ещё одна любовница Зевса и ещё одна жертва Геры?  

В глазах Афины ярость. Эта смертная слишком много себе позволяет! Да, её мастерство потрясающее, но куда лезет она со своими грязными, людскими руками, зачем тревожит их сонм? Какое имеет право? Ладно Афина! Но оскорбление Артемиды, Аполлона? Оскорбление Зевса? Геры?..  

Афина молчит, и расходятся люди, чувствуя – подступает гнев, спасения от которого не будет. Многие, но только не Арахна! Та увлечена, увлечена своими мыслями и возможностью понасмешничать над богами…  

Кто это подле дев? Афина узнаёт и его – Ганимед! – и самообладание покидает её. Далеко увела гордыня смертную ткачиху, хватит с неё!  

Афина легко отталкивает Арахну, руки которой ещё пытаются шевелиться, отдалившись от незаконченной работы. У Арахны мутный взгляд и не может она сообразить о произошедшем.  

–Это оскорбляет богов. Ты лучшая, но гордыня твоя всё твоё величие разрушает! – Афина подхватывает полотно ткачихи и рвёт его на две части.  

Арахна поднимает голову, сознание и разум возвращаются к ней.  

–Ты лучшая в своём деле, но не можешь служить примером! – Афина легко ударяет по лбу Арахны ладонью, клеймит тем самым её победу и поражение.  

Бесславная победа.  

Арахна плачет, Арахна чувствует как рушится мир вокруг неё, слышит, как смеются люди, восхвалявшие её. Не разбирая дороги, она куда-то бежит, зная твёрдо одно: жить после этого нельзя.  

Афина следит за нею, не отступает, Арахна не видит её, но она всегда была слепа сердцем и душой, зрячая лишь глазами, куда ей заметить рассерженную богиню?  

Афина, впрочем, уже мало сердится. Она больше расстроена от себя и неё, расстроена, представив лицо Геры, узнавшей о том, чем кончился урок от Афины. А ещё – тоскливо ей.  

–Нет, никак нельзя жить! – бушует Арахна, хватает верёвку и бежит в сад. Жёлтое дерево! Дерево, любимое красильщиками за податливость коры и листа, что ж, здесь она и закончит свою жизнь.  

Наброшена петля, и уже близок конец. Арахна подтаскивает, не помня себя, к дереву ближайший фруктовый ящик, встаёт на него, просовывает голову…  

Что это? в чём дело? Обрывается верёвка, и падает Арахна на землю. К чьим-то ногам. Хотя…много ли надо мыслей, чтобы прийти к одной, чтобы узнать, чьи это ноги?  

Арахне уже всё равно. Она плачет и впервые просит о прощении. Афина не обращает внимания на её слёзы и с тоскою молвит свой приговор:  

— Живи, непокорная. Но ты будешь вечно висеть и вечно ткать, и будет длиться это наказание и в твоём потомстве…  

Жестокое наказание, но гордецов надо учить – таков вердикт Афины. Побег в смерть – это всего лишь побег в смерть, это не осознание, не смирение.  

Сказано последнее слово и уже сжимается, чернеет тело Арахны, и остаются лежать на земле густые её волосы, а в них мечется огромное чудовище – чёрный паук… восемь ножек, щелчки, слепые глаза – прощай, ткачиха!  

–Тки вечно! – прощается Афина и исчезает.  

И долго ещё будет метаться отец по саду, ища хоть след своей дочери, и Фаланг не посмеет рассказать ему о визите Афины, и не позволит догадаться о каре за гордыню Арахны. И всё это время будет попадаться им обоим на глаза чёрный паук, паук их фруктового сада. Но кому до него будет дело?  

–Это тяжёлый урок, – вздыхает Гера, когда Афина попадается ей на глаза.  

–Мой отец стёр бы её в пыль, – возражает Афина, – она оскорбила его тайны. И ещё…твои. Так что, боюсь, отцу пришлось бы встать в очередь. Я была милосердна.  

Гера не отвечает, уходит.  

–Я не буду с тобой прясть, ткать или шить, – Афродита подходит к ней, покачиваясь не от выпитого, не то от кокетства, – но могу предложить вина.  

И протягивает ей кубок. Афина не пьёт вина и нектара, да и Афродиту недолюбливает, но в этот раз почему-то соглашается и принимает кубок.  

Прощай, Паучиха!