Диесе сиете

Теперь, на исходе судьбы вспоминая иной раз былые моменты разудалой, а то и забубенной жизни, с удивлением замечал себе Оглоблин: вот, ведь – – дурак дураком, а как что-то героическое на гора выдавал, так уж выдавал! Такое, что вспоминается теперь с законной гордостью, хоть и с некоторым сомнением: «А это точно я так смог?.. А это и вправду было? ».  

Самому не верилось уже.  

Да, было это, было! Хоть и не верится подчас, что два, всего, десятка лет назад запросто работал в Лас-Пальмасе залихватским маэстро- шабашником по всем строительным делам – в отрыве от несения вахт на забытом Богом судне с потрёпанным триколором на кормовом флагштоке. Успевал на обветшалой посудине только во время редких приездов деньги отстёгивать – капитану, и тем матросам, кто за Оглоблина вахты нёс. И не только по городу обормот шастал – чуть не по всему острову Гран-Канария зажигал, который изучил тогда намного лучше своей области. Был в тех заморских городах и весях уже, как рыба в воде. Только что, рыба молчит, а шельма в испанском насобачился почти как в родном – матерном.  

Вот – не нашу мамашу! – и угораздило гонимого напоследок попасть на операционный стол в цивильной канарской клинике. Не полицейская пуля вдогонку безнаказанно уходящему «иллегало» (нелегалу), и не нож латинского коварства в спину причиной стали – гак (крюк) выстрелил. На своём судне. В день воскресный после полудня. Сорвался с ячеи распутываемого горемыками невода и со всей силы саданул незадачливого по ладони: порядочно мякоть рассёк.. За три, аккурат, дня до вылета Оглоблина домой.  

И дернул же черт сердобольного в этот воскресный день товарищам, что оставались еще в этой тунцеловной безнадёге, помогать! Спал бы, или даже пил в своей каюте тихо – мирно. Нет – попёрся вместе с корешем – боцманом и дружбаном – матросом полу истлевший невод лебёдкой для подъема рабочего катера по палубе растягивать: никому, кроме старпома, не нужная дрвная работенка.  

Лебёдка та была и близко не предназначена для подобных работ. Рабочий катер ( которого давно уж в помине не было) из воды на верхнюю палубу поднять – вот её предел и задача. Но, это был теперь единственно уцелевший в окрестностях промысловой палубы рабочий механизм. И находилось, кстати, подъёмное устройство палубой выше. И тянулся трос под опасным углом – вот и выстрелил: долго, видать, целился! Хорошо, хоть не в бестолковку Оглоблина!..  

– Лёха, бляха медная! – Кривил страдальчески физиономию матрос. – Как же ты так?!. А если бы по голове!  

Да, вот так – перебирался на другую сторону невода ( голову, кстати, инстинктивно рукой защищая) и тут шлепок сильнейший по перчатке… И ладонь вмиг занемела.  

– Ты только, если что, знай: я команды на эту работу не давал, – осторожно, когда проводили Оглоблина до каюты и наспех рассеченную ладонь в умывальнике промыли, да перевязали, как смогли, повёл речь старший механик.  

Он бы лучше скорую вызвал!  

Но, скорая на Канарских островах, как и отдых – дело дорогостоящее. Потому, ограничились тем, что сбегал сердобольный седенький старичок – второй штурман, на какое-то соседнее судно отчесественное, и привёл с собой судового доктора – дородную женщину в возрасте.  

– Все равно придётся ехать в госпиталь. Рана очень большая – надо зашивать. И сухожилие, судя по всему, перебито – тоже сшивать необходимо.  

– А может, без него я уже обойдусь? – предвкушая такую операцию, проблеял Оглоблин.  

– Нет – зачем вам, чтобы пальцы не гнулись? Вы еще молодой совсем!  

Да уж – умирать еще точно было рановато. Тем более, что ждал моряка контракт на иностранном судне с достойной оплатой: может, жить наконец по-человечески начнёт! Потому-то домой засобирался – заспешил. И вот – на тебе!..  

Но, не поехали уже нынче в госпиталь – воскресный день выходной клонился к вечеру, беспокоить испанского агента неудобно как-то…  

Назавтра не с самого раннего утра – часам уж к десяти, – уместились Оглоблин с тем самым вторым штурманом в красном пикапе местного агента – пожилого сухощавого мужчины в очках с умным и грустным взглядом человека, смертельно уставшего от жизни и от сотрудничества с бойкими и беспокойными, непутёвыми русскими.  

В поликлинике дежурная сестра – явно эмигрантка из Восточной Европы, либо Балкан, сходу накинулась на тщедушного штурмана: сколько часов прошло?.. Восемнадцать, подсказывал Оглоблин. Почему сразу не обратились? Думали, так пройдёт.  

Появившийся усатенький врач в очках наскоро осмотрел рану и констатировал – надо уже везти в госпиталь, на операцию. Теперь надо не только зашивать, но прежде чистить рану. После чего злая сестрица – то ли славянка, то ли албанка – всучила на посошок таблеток и, думая, что так её поймут лучше, на каком-то впервые Оглоблиным слышимом диалекте пророкотала тарабарщину, как следует пилюли принимать.  

Понятны были её гражданские чувства – понаедут тут всякие!..  

«Всякие» поехали дальше – на три, или четыре квартала в глубь города. Где в сплошной череде зданий и входов и находилась поликлиника. Но, почему так короток был путь!.. Хоть правду говорят – перед смертью не надышишься. И те несколько минут, что сидел Оглоблин еще в холле перед регистратурой среди пожилых, в основной массе, ожидающих приёма канарцев, дела не выручили. Скоренько его пригласили. Обаятельная, как все канарки, медсестра средних лет, возникшая в проёме разъехавшихся стеклянных непрозрачных дверей, с ободряющей улыбкой мановением руки предложила следовать за собой.  

Послушно ковыляя следом, Оглоблин разглядел разноцветный бубончик – резиновый, с виду – игриво венчавший хвост её каштановых волос.  

И была операция. Проводимая двумя хирургами – одного, примерно, с Оглоблиным возраста. Оперировал хирург в очках с золоченой оправой. Возможно, именно благодаря ей выглядел он солидней и представительней исправно ассистировавшего коллеги – тоже очкарика, но в очках с обычной, пластмассовой оправой. Тут же была и медсестра, а в самом начале – обозреть рану и дать своё добро и вовсе пожаловал, надо полагать, если не главный хирург клиники, то уж метр её заслуженный. Пришел прямо в клетчатом, ладно сидящем пиджаке, глянул и, поцокав языком, кивнул своим ученикам: приступайте, выбирайтесь, мол – да помогут вам все святые Канарского архипелага!  

Минут сорок эскулапы над ладонью Оглоблина колдовали. Надо сказать, что уровень медицины на острове Гран-Канариа достаточно высок, и тон с недавних пор задавали кубинские врачи, что были безусловно и заслуженно уважаемы и востребованы в любой области медицины в любом уголке архипелага. Немало их училось еще в Советском Союзе, а те, что были моложе, образование получили на родном своём Острове Свободы. На котором, в условиях экономической блокады и повального дефицита, на медицину находились такие средства, что вывели её в число самых передовых в мире – это факт. Но, так как самой свободы всё-таки на острове молодым повесам казалось мало, они и перекочевывали на острова Канарские.  

Молодцы, кубинцы! И канарцы тоже – не промах: зашили-таки Оглоблину ладонь, залатали, печально покачали головами, на судно отправляя. И тут старший хирург вдруг вспомнил и встрепенулся вслед уходящему больному :  

– И но трабахо!.. Но трабаха!  

Да, компрендэ, компрендэ!.. Какая там работа!  

Вот так сквозь золотые свои очки хирург ситуацию видел! Что лишь переступит перевязанный Оглоблин трап судна своего, как тотчас цербер – капитан, или его помощник, потащат за шиворот и ткнут носом в новую работёнку: «А то мы уж тебя заждались! ».  

Да, в общем, от правды-то недалече – как бы грустно не было признавать…  

Правда, ни на какую работу припахивать калеку теперь никто не решился – дай бог бы, шума не поднял через считанные дни по приезду домой: но, это уже капитана со старпомом видение жизни.  

Так что, тихо – мирно прошел Оглоблин в свою каюту, оклеенную сверху до низу испанскими словами, выражениями, спряжениями и склонениями, и печально улёгся в койку.  

Абсолютно не нужны были теперь Оглоблину вся эта испанская грамота, все шпаргалки, что без устали писал, и клеил он по переборкам, рундуку, и даже на подволок– живого места не было. Так электромеханик, зашедший однажды в гости, и сказал: «Куда не посмотришь – всё на какое-то слово наткнёшься! ». А как же – наглядное пособие. «Sin prisa, pero sin paosa» – не спеша, но без остановки, каждый день взор невольно падает, бестолковка чего-то да и запоминает.  

И все по уму располагалось! Скажем, сбоку от выключателя света в каюте: «Ensender la luz» – выключить свет. Ну, и тут же – с той же странички словаря, потому до кучи и записал, да и по звучанию понравилось, как луч света в тёмном царстве – «Lucha»- луча: борьба. И, как тут опять к свету, в свете борьбы-то, не вернуться, вспомнив перуанских повстанцев из организации «Луминосо»: «освещающий путь»… И, дальше – как такое слово не отметить – не запомнить: «Luho» (лухо) – сокровище.  

В общем, с пятого, на десятое, счастье в борьбе, да горе луковое… Кстати, числительные Оглоблин расписал и поклеил совсем недавно – всё как-то руки до них не доходили. А то только и знал: «трэнта» – тридцать, да «куарента» – сорок – подённый свой заработок в евро.  

Но теперь следовало подтягивать английский – для того контракта, на который так Оглоблин спешил, он был желателен. Хоть, в первую голову требовался вовсе не безупречный язык «англицкий» Оглоблина, а его крепкий хребет и верные, натруженные руки трюмного матроса… И как же теперь быть – когда одна рука рабочая повреждена и бог весть, сколько будет теперь заживать?!.  

«Но, – лёжа на спине, бродил рассеянным взором по расписным своим обоям Оглоблин, – ты же не пацан сопливый! Надо приложить все усилия к тому, чтоб рана заживала скорей. И сейчас надо спокойно уснуть. В том сейчас твоя работа, твой профессионализм. Пусть рука заживает – на нём, ведь, всё, как на собаке. Всё будет хорошо – где наша не пропадала! Не должен какой-то нелепый случай несчастный одним махом перечеркнуть, вот так разом опрокинуть все планы, и закрыть все дороги, что на взлёт: не бывать тому: сильно жирно злому року будет! Прорвёмся! ».  

И повернувшись на правый бок, Оглоблин как паинька заснул.  

На вторничную перевязку собрался весь вчерашний консилиум. Милая медсестра быстро и ловко освободила ладонь от бинтов, представив на обозрение трёх хирургов с тревожно – напряженными лицами что-то, видимо, совершенно ужасное. Во всяком случае, склонились они так, словно из зашитой раны, как из рассохшейся трещины на выжженной солнцем почве, должен был вылезти мохнатый тарантул, жалящий наповал никудышных лекарей.  

Однако, ничего подобного не случилось. На какой-то долгий миг воцарилось полное молчание, после чего оперировавший вчера хирург, не веря своим глазам, удивлённо воскликнул:  

– Муи бьен!  

Очень, то есть, хорошо…  

Помнится, в детстве Оглоблин допытывался у родителей: почему про самочувствие приземлившихся на Землю космонавтов, что провели долгие месяцы на орбитальных станциях, говорят: «Самочувствие нормальное». « А почему не хорошее, или даже отличное? » – не понимал мальчонка. «Потому что, хорошим самочувствие быть не может – когда они столько месяцев на космической орбите работали при таких нагрузках и стрессах для организма, а теперь опять на Землю вернулись – это какие перепады давления! » – в один голос поясняли мать с отцом.  

С ранами, должно быть, также – разве может быть «хорошо», да еще «очень», когда и двое суток с момента травмы не прошло.  

Выходит, может.  

– Устэдэс манос дэ оро, – пояснил Оглоблин причину малость ошалевшим от такого успеха эскулапам: «Ваши руки из золота! ».  

После этих слов седовласый мэтр, скрывая довольную улыбку, исчез в боковой двери, радостный ведущий хирург, поправляя золочёную оправу очков золотыми своими руками, возражать тоже не стал ( есть помпезность и напыщенность в канарском характере – как не крути! ), а вот помощник, с оглядкой на старшего, поспешил откреститься, что его-то руки пока серебряные ( «дель плата»), у шефа золотые – да, всё правильно Оглоблин отметил!  

– Но прикупе! – отозвался на то Оглоблин. – Поко тиемпо – и устэ мано де оро ( Не стоит печалиться по сему поводу, и волноваться напрасно – пройдёт совсем немного времени – вряд ли и оглянуться вы успеете, – как и ваши руки станут золотыми).  

Прослышав сие, не стал золотой хирург этих времён дожидаться, и, по-панибратски и свысока махнув Оглоблину на прощание рукой, тоже ушел, доверив последнюю перевязку ( Оглоблин уже сообщил, что завтра улетает) медсестре и ассистенту.  

Оставшись за главного, ассистент разошелся во всю. Заговорщицки подмигнув корпевшей с перевязываемой ладонью медсестре, он легонько шлёпнул Оглоблина, смирно лежащего на кушетке, по животу.  

– Ту – оченто аньос!  

Это он так на вшивость испанский Оглоблина проверял! Или хотел сказать, что мудр тот, как восьмидесятилетний старик? Но, так, или иначе – смолчать было нельзя….  

– Но, – помотал головой по подушке Оглоблин, – Ми – трента очо аньос.  

А и вправду – только тридцать восемь лет тогда ему было!..  

Хирург удовлетворённо кивнул, и уже чуть серьёзно спросил:  

– А ми?  

– Мас о менос игуаль ( примерно также).  

И тут канарец кивнул согласно:  

– Куарэнта (сорок), – вздохнул, задумался на миг, но, как всякий канарец, что ни размышлять, ни грустить долго не приучен, оживился вновь. – А елья?  

И он указал на медсестру.  

– Диесэ сьете, – без раздумий, как-то совершенно автоматически выпалил Оглоблин. Благодаря себя в душе за те числительные на переборке – успел-таки поклеить и усвоить, чтоб лицом в грязь не ударить, перед ситуацией, что так внезапно – как козырную карту – выбросила судьба, не спасовать.  

– Мучо грацияс! – в совершенно искренней благодарности улыбнулась, скромно склонив голову чуть набок, женщина. И разноцветный бубончик мягко скатился по её шее.  

Такт… И его соблюсти удалось. Не добавив пошлейшее «сиемпре» (всегда), что обесценило бы сказанное в два счёта, сделав обычной лестью.  

А ведь Оглоблин говорил правду!..  

Женщина была и вправду мила и хороша, одухотворённая то ли своим святым делом, то ли земной своей любовью – а может, и тем и другим. По духу ей и вправду было семнадцать – зачем бы он врал?  

И на следующий день, когда вылетающий с острова Гран-Канариа самолёт выруливал на взлётную полосу, пассажир с перевязанной рукой рассеянно подумал, что немало доброго и хорошего сделал он на этом острове, но сказанное вчера, наверное, было самым лучшим его здесь деянием. Самым чистым и искренним – во всяком случае…  

А рана совсем скоро зажила – хоть и немела еще ладонь некоторое время при рукопожатиях, но в морозном трюме разработалась достаточно быстро. И след шрама через десятилетия находился уже с трудом – истые профессионалы своего дела умудрились замаскировать его в продолжение естественной складки ладони – как линию судьбы.