попутно

Стоя в очереди в ближайшем к моему временному жилищу супермаркете, я будто начал думать, что эта поездка никогда не закончится. К середине уже становилось тошно от пресной рутины, потому я судорожно принимался искать хоть какое-то лекарство, но казалось, что каждый раз мне продавали только пустышки. Эффекта Плацебо было недостаточно, работающих аналогов всё не находилось, таким образом я и вовсе решил перестать принимать таблетки. Отказавшись от них, я, кажется, почувствовал себя гораздо лучше. Была некая полезность в моём сдержанном умении мириться с собой. Каждый день заставлял выгуливать сам себя, ведь: "Явка в общество – это крайняя необходимость, безусловная моя потребность как индивидуума", – неустанно твердил я, глядя в зеркало на уставшую физиономию дегенеративного типа. Праздно вываливаясь из обители ближе к полудню, суетливо всматривался в жизнь, то гордо шагающую мимо меня, то бестолково цокающую каблуками по главной площади.  

Город не был мне противен, наоборот, было что-то такое в его невнятной тоскливой бедности, что заставляло порой нарезать круги по старым кварталам, что-то, что заставляло фотографировать его, наслаждаться, хвастаться им, однако хорош он лишь как транзитный "дом". Полностью уверен, что оставшись там на более долгий период, стал бы ощущать враждебно-поганый привкус в воздухе. Хотя, это могло бы послужить напоминанием о родине. Приятно было думать об этом в самолете Белград – Прага.  

Никто не встречал меня в аэропорту. Добрался до новой квартиры я быстро, но был жутко измотан этой летающей электричкой, облезающим кукурузником, который они зачем-то поставили на мой рейс, несмотря на то, что ему давно пора на кладбище самолетов. Уже была ночь, единственный звук, который можно было услышать, скорее всего во всём доме, это звон связки ключей, ударяющейся о коридорную тумбу. Пустой холодильник и желудок. Нужно срочно бежать в магазин, пока остались силы на заботу об организме.  

Пройдясь пару минут вдоль практически пустующего шоссе, я почувствовал, осознал и принял тот факт, что Белград абсолютно никак не пах. Даже зажмурившись, максимально погрузившись в свои мысли, я совсем не мог вспомнить его запах, будто его и вовсе не было. Прага же отрезвляюще источала аромат, благоухала, цвела в своём бабьем лете. Она пахла как всё и ничего сразу: как детство, как июльский вечер на даче, как свежевыстиранное белье, как знакомые улицы, как выпускной, как друзья, как дом, как ты. Я был тут чужим, но никогда этого не чувствовал. Или просто не хотел чувствовать. Как минимум до определенного момента.  

Все пялились на меня. Везде. В метро, на улице, в продуктовом, в кофейне, я могу продолжать этот список пока на пальцах не появятся мозоли. Их глаза четко давали понять, что всё моё существование кричало "иммигрант". Отвратительное клеймо, ярлык, стигмат, от которого не было спасения ни на родине, ни здесь. Однако, иногда мне удавалось скрывать свое содержание, получалось обмануть, хотя может они и сами были не прочь обмануться. Но эффект, к сожалению, был временным, длился ровно до момента, как я достану паспорт, на котором золотым тиснением начертана моя суть. Рассекреченный, обезнатураленный, я протягивал его в каждом учреждении, органе или ведомстве. Хуже всего было в национальной библиотеке. Будучи нетвердым в своем знании языка, я решил говорить на английском, подсознательно оставляя надежду хоть на какое-то преимущество. Мне отказали, только предложили оставить залог, эквивалентный двухнедельному запасу продуктов. Их государство не верит людям с моим паспортом, не считает достаточно надежными, чтобы доверить знание. Сумбурно поблагодарив, я помчался вниз по широкой лестнице, пропахшей веком революции в умах людей, что я не мог не счесть более ироничным. Как только моя ступня коснулась мощеной улицы за порогом дворца, из глаз полились слезы. Оседающее в горле чувство обиды будто слезоточивым газом пробиралось к мозгу через веки, заставляя глаза включить режим экстренного увлажнения. Вытирая всю свою человеческую влагу салфетками, я не мог понять что меня так расстроило, почему я сейчас стою в центре города и рыдаю на глазах у прохожих? Мне абсолютно не было дела до этих проклятых книг, которые я мог купить или попросить друга взять для меня, меня совершенно не тревожило ничего, кроме недоверия. Им не нужно даже открывать твой документ, чтобы понять кто ты и как следует с тобой обращаться, не нужно смотреть тебе в глаза или спрашивать что-то, достаточно лишь кровяно-бордовой обложки и золотого тиснения, чтобы заставить тебя ненавидеть своё существо. Как бы мне хотелось сжечь его, себя, всю эту библиотеку и звонко хохотать на хрустящем пепелище.