Попутный груз

Феррари, Ламборгини и Камаз ехали по дороге из города Ливорно в деревню Пеньково. Ехали они, в общем, вместе, а думали, конечно, о разном. Феррари и Ламборгини думали про музыкальную террасу на берегу тёплого моря, которая зовётся террасой Масканьи.  

Когда композитор Петро Масканьи был ещё совсем от горшка, он ходил не пешком под стол, а как раз по этой самой террасе. Бегал он по ней всеми вечерами, слушал, как поёт море на разные голоса, и думал, что когда-нибудь станет знаменитым композитором, и эту террасу назовут его именем.  

И будут проплывать мимо его террасы весёлые лодки наперегонки. И горожане будут вечерами пить золотистое вино и закусывать его пахучей зеленью и маслянистыми оливками. А потом, счастливые и пьяные, будут заниматься любовью в густой бархатистой ночи, источая негу и жаркий любовный пот. А те, кому не нашлось пары, будут петь сладкоголосые серенады вместе со сверчками и цикадами.  

И будут приходить на его террасу счастливые молодожёны и вешать на фонарные столбы замки от своих сердец, а ключи выбрасывать в море, чтобы сохранить верность своим возлюбленным на всю жизнь.  

А когда хороший человек постоянно мечтает о прекрасном будущем, то оно непременно случается, потому что постоянство – великая вещь! И случилось тёплое море. И мерцающие волны плавно катились на берег и рокотали они свои нескончаемые песни. И случилась музыкальная терраса, и пела она с морем в унисон.  

О чём она пела? О чём можно петь в Италии? Ну конечно же, о любви! Amore, amore!  

А море... Есть у моря постоянство, да только нет его у волн. От чьего-то сердца спрячет волна ключи на самое дно, а от чьего-то ещё – вынесет на берег прямо на следующий день. Ну как тут не подобрать! И поэтому все итальянцы знают, что расстояние между верностью и изменой не длиннее морской волны. Феррари и Ламборгини как и все итальянцы об этом хорошо знали, а Камаз, конечно, не знал, но тоже догадывался.  

Разумеется, Камаз ни про какие итальянские террасы и близко не думал. А думал он про зимнюю резину, про поршня ремонтного размера, про коленвал, про развал-схождение, про полуоси и дифференциал, и про корзину сцепления в сборе.  

Феррари был ярко-красный, но не как Парижская коммуна, а как синьор Помидор у Джанни Родари. Только синьор Помидор был всегда сердитый, а Феррари был сдержанно весёлый, даже немного торжественный.  

А Ламборгини был такой ослепительно жёлтый, что на него даже смотреть было больно, не говоря уже о том чтобы войти и за руль подержаться. И характер у него был дерзкий и пронзительный, но немножко с грустинкой, как дальний свет фар сквозь бархатную ночь на Адриатическом море.  

А Камаз уже и сам не помнил, какого он был цвета. Эх, дороги, пыль да туман, как оно в песне поётся. Какие цвета в дороге? Небо серое, пыль белёсая, дорога длинная, а цены на бензин кусачие. И менты... И менты, сцуко, за каждой ёлкой...  

Феррари звали Энзо, Ламборгини звали Винченцо, а Камаза звали Василий Степаныч, а для своих – просто Васёк. Ехали они ехали и где-то под вечер подъехали к одному перекрёстку. А за ним дом стоит, весь такой мрачный, и по виду казённый. И поперёк фронтона надпись во всю стену:  

"ВОЗЬМИ ПОПУТНЫЙ ГРУЗ! "  

– А давай возьмём! – говорит тут Феррари с энтузиазмом. – Парочка ящиков Кьянти классика нам совсем не помешает.  

– Точно-точно! – поддержал Ламборгини. – И парочку блоков гаванских сигар тоже было бы неплохо.  

– Эк вы, ребята, губы-то раскатали! – отвечает Камаз укоризненно. – Винище вам подавай... Курево... А пару тонн горбыля в кузов не хотите ли? Так чтобы всю дорогу с заднего борта хлысты торчали? А сердечник от трансформатора тонны на полторы не желаете?  

– Нет, Базилио! – отвечает Феррари. – Не надо нам горбыля!  

– Да и сердечник от трансформатора – Ламборгини тоже грустно – нам без надобности. – И ещё грустнее – Нет в тебе, Базилио, никакой романтики!  

– Романтики во мне может и нету – соглашается Камаз – зато тоннаж есть. А тоннаж, он, ребята, на трассе гораздо важнее чем романтика. И если вы горбыля не хотите, и сердечника тоже не желаете, то давайте-ка отсюда сматываться как можно быстрее.  

Итальянцы, они народ хоть и романтичный, но очень быстро всё понимающий. Энзо, Винченцо, и Василий Степаныч, а по-итальянски Базилио, хлопнули дверцами, дали по газам, и поскорее рванули прочь из нехорошего места.  

Так они быстро мчались, что воздухозаборники едва успевали воздух хватать. Феррари и Ламборгини вообще сразу в точку ушли, у них же двигло турбированное. А Камаз подзадержался, у него-то движок атмосферный. Он и давай дружкам сигналить – эй, ребята! Вы чё ж подорвались-то как наскипидаренные? Обождите чуток!  

Ребята оглянулись, и – по тормозам. Обождали, поровнялись и поехали чуток помедленнее. Не престо ажитато, как сначала рванули, а скажем, мольто аллегретто. То есть, всё равно быстро, и поэтому все молчали. А уже потом – когда уже поехали адажио, а потом даже и ларго, решили дорогу песней скрасить. Феррари затянул "Санта Лючия, Санта Лючия! " Ламборгини его тут же поддержал "О соле мио! О соле мио! "  

Вот же фигня какая – вроде бы обе песни такие красивые, итальянские – но когда их одновременно в две глотки поют, то сразу такое желание чтобы оба певца поскорее заткнулись. Так бы и пролетел у них концерт по заявкам как фанера над Парижем если бы Камаз не выручил.  

"Степь да степь кругом, путь далек лежит" – с чувством завёл песняка Василий Степаныч. "В той степи глухой ехал старый жид" – радостно подхватило из-за тридевяти земель вездесущее русское эхо. "И набравшись сил... " – "О соле мио! " – "Чуя смертный час... " – "Санта Лючия, стан фронте а те! "  

И так гладко у них песня пошла, так душевно, что они даже за дорогой следить перестали. Отдались они песне до самого масляного радиатора, потому и колесили как придётся, то по встречке, то по обочине... А на заправке Феррари с Ламборгини чуток пошептались, а потом подъехали к Камазу и вопрошают – скажи нам, друг Базилио, а куда это старый глухой жид ехал зимой по морозной степи? Чего ему у себя в Жмеринке дома в тепле не сиделось?  

– Ничего не знаю, ребята! – честно ответил Камаз. – Жиды, люди очень специальные, им с самого начала у себя в Египете не сиделось. Это же тоже песня такая есть – let my people go. Вот как они со своего Египета сбежали, так до сих пор по всему миру и шляются... А этот, который в песне, скорее всего, от погрома сбежал. Погром – вообще-то мероприятие очень весёлое, но жиды их как-то не очень любят.  

– А часто в русских песнях про жидов поют? – поинтересовались Энзо и Винченцо.  

– Да если толком разобраться, так только про них и поют... У русского фольклора исторические корни очень глубокие и необыкновенно извилистые. И тянутся те корни не куда-нибудь, а к Ветхому завету. Старинный русский романс, он о чём? О любви! А какая у нас, у русских, любовь? Ясен пень, ветхозаветная! А кто тот Ветхий завет писал?  

– Неужто жиды?  

– Ну а кому бы ещё-то! А мы, русские люди, по Новому завету только крещены, а живём-то по Ветхому. Вот так-то, ребятушки!  

Тут все надолго задумались и ушли целиком в себя, а тем временем дорога как-то незаметно стала узкая и извилистая. И встречных машин совсем мало, и не видно среди них ни Фиатов, ни Мерседесов, ни Кадиллаков, а всё только Газики да Уазики. Потом ещё Урал прошуровал трёхосный, тентованный, да Зилок бортовой. И более никого... тишина. Тут и смеркаться стало, и дорога, как было сказано, совсем пустая... Пора, значит, привал делать.  

Ну и встали они, значится, на привал на маленькой такой полянке. А вокруг обыкновенный русский лес стоит, сплошь обступил. Тихо стоит лес, не шумит нисколько, не скрипнет, не застонет. Медитирует, наверное. Даже птицы в ветвях переговариваются шёпотом, тишину уважают. А корни у деревьев конечно глубокие и необыкновенно извилистые.  

А только постояли ребята в тиши постояли, и стали почёсываться, сперва совсем чуточку, а потом сильнее, сильнее... Порка мадонна путана! – не выдержал тут Феррари. – Что же это за гадость такая в воздухе летает, зудит и КУСАЕТСЯ? – спрашивает. – И впрямь, кусается! – отвечает Ламборгини. И оба вопросительно смотрят на Камаза.  

Так это ж, ребят, наши комары! – отвечает Василий Степаныч. – Обыкновенные русские комары.  

А ты не можешь их попросить чтобы они отсюда улетели? – спрашивают. – А то они нам уже всю обшивку проели.  

– Попросить конечно могу! – отвечает Камаз – и громко приказывает – Эй вы, комары! А ну-ка, живо улетайте отсюда к лешему! Зашумел тёмный лес, закачались кряжистые деревья, расчирикались птицы в ветвях, кто-то даже пару раз ухнул в чаще. Вылез из дупла шершень, пролетел над поляной, поводил жалом, пожужжал басовито и полез обратно к себе в дупло, цепляясь за дубовую кору жёлтыми суставчатыми лапками и помогая слюдяными крыльями. А комары так и не улетели.  

Сакраменто, сакраменто! – завопил Феррари. – Я есть весь покусандо! – А я ещё больше покусандо! – отвечает Ламборгини. – Андиамо, андиамо!  

– Какое вам сакраменто? Какое андиамо? Ну куда мы теперь поедем? Это же вам не Салерно и не Кьянти, а матушка Россия! Заплутаем по темноте в лесу, дорогу потеряем да застрянем, к лешему, в болоте. А там нас филины загугнят и жабы задумбырят.  

– А филины – это кто? – спрашивает Феррари. – А задумбырят – это как? – спрашивает Ламборгини. – А вот так. – ответил Камаз и прочертил себе щёткой по ветровому стеклу как ладонью по шее. – Вот задумбырят, тогда и узнаешь как. У нас в России, ребята, лёгких путей не бывает. Так что придётся вам терпеть покусандо до самого утра. Как развиднеется чуток, так сразу и поедем. На ходу они кусаться не смогут, им конструкция шасси не позволяет вцепиться в обшивку, потому что их встречным ветерком сдувает.  

И тут выходит к ним из леса на поляну Лис, зверь умный, матёрый. Здоров, говорит, Камаз Степаныч, душевно рад тебя видеть! А вы, ребята, кто будете?  

Я Феррари – отвечает Энзо. А я Ламборгини – отвечает Винченцо.  

А я – шерстистый Флёрдоранж. – представляется Лис. – Порода такая. Как вам в нашем лесу нравится?  

– Очень даже нравится. – отвечают Энзо и Винченцо. – Хороший лес, красивый. Только вот комары у вас уж больно злющие.  

– Комары, это дело поправимое, – отвечает Лис. – Я счас сюда козодоев свисну. Козодой, это такой ночной птиц. Днём он, вишь, на деревьях спит, а ночью на мошкару охотится. Ловит её прямо на лету, а наводится по звуку. Как комар запищит, он его сразу и того. А не пищи!  

– А когда же он коз доит? – поинтересовались Энзо и Винченцо. – Василь Степаныч! – прямо таки удивился вопросу Лис. – расскажи своим приятелям, когда козодой коз доит? – Так, никогда! – простодушно ответил Камаз. – Зачем ему козы когда у него комары есть и прочие козявки.  

– А зачем его тогда козодоем зовут? – озадачились итальянцы.  

– Ну, как назвали, таки и зовут. – рассудительно ответил Лис. Тебя вот зовут Энзо, а тебя Винченцо, а его – Козодоем прозвали.  

Ночные истребители мошкары тем временем бесшумно извели крылатую нечисть на поляне и тихонько улетели в лесную чащобу. Не иначе как коз доить.  

– Вы, ребята, сами откуда будете? – поинтересовался Лис. – Судя по выговору, не иначе как из Палермо!  

– Нет. – ответил Энзо.  

– Ну значит, из Салерно.  

– Нет. – ответил Винченцо.  

– А откуда же вы тогда? – удивился Лис.  

– Мы из Ливорно, из Ливорно! – хором ответили Энзо и Винченцо.  

– Да я же вам так сразу и сказал! – обрадовался Лис. – А вы заладили – нет, да нет...  

– Потому что из наших мест – объяснил Камаз, предупреждая вопрос, – Отсюда, из России, что Палермо, что Салерно... Отсюда они отличаются не больше чем Нансен от Амундсена или Ливорно от Буоно Джиорно.  

– А Нансен – это что? – поинтересовался Энзо.  

– А Амундсен – это где? – полюбопытствовал Винченцо.  

– Где, где... В Караганде! – ворчливо ответил Лис.  

– А Нансен где? Тоже в Караганде? – спросили в один голос Энзо и Винченцо.  

– Ну а где же ещё? – удивился Камаз по прозвищу Базилио. – У нас в России, если по большому счёту, то что ни возьми, всё в Караганде – и Палермо, и Салерно, и Нансен, и Амундсен.  

– И Буоно Джиорно? – спросили хором Энзо и Винченцо.  

– А уж оно-то и тем более! – ответил Шерстистый Флердоранж и церемонно изогнул рыжий пушистый хвост с белой кисточкой.  

– Ну, а любовь? – осторожно поинтересовался Энзо.  

– А что любовь? – недоуменно хмыкнул Василий Степаныч.  

– Любовь у вас в России тоже в Караганде? – с дрожью в голосе спросил Винченцо.  

– Да нет! – отвечает тут Лис с несвойственной ему горячностью. – Да нет! Ну что вы! Любовь у нас везде и повсюду! Особенно в нашем лесу.  

– Какой всё-таки непонятный этот ваш русский язык! – в который уже раз удивились Феррари и Ламборгини. – У нас в Италии отвечают на вопрос или "си" или "но", то есть или да или нет. А у вас – "да нет". То есть, сразу и да, и нет.  

– Это потому что у русского человека душа очень щедрая. – объяснил Василий Степаныч. – У нас любить – так всем сердцем! А отвечать на вопрос – так сразу и да и нет!  

– Это правда. – вздохнули хором Энзо и Винченцо. – Совсем другая цивилизация. И любовь наверное тоже другая.  

– Любовь у нас такая же как и у всех. – не согласился Лис. – Просто она у нас другого цвета. Бывает любовь огненно-рыжая, как ваш покорный слуга, а бывает и черно-бурая. Вот вы, ребята, как вы у нас в гостях, расскажите-ка нам про свою итальянскую любовь, а потом и мы вам про свою поведаем.  

– Ну что ж... – сказал Энзо. – У нас в Италии любовь тоже везде и повсюду. Но и чужие глаза тоже. Об этом у нас даже пословица есть: любимая, я пришёл бы к тебе вечером в гости, да стыдно перед собаками. Вам-то русским проще. У вас любимая и сама может потихоньку в гости зайти. Как в вашем известном романсе – "и войди в тёмный сад ты как тень".  

– По Ветхому завету живём! – многозначительно напомнил дон Базилио и зачем-то полез проверять у себя стояночный тормоз.  

– Вот так и мы... – грустно сказал Энзо. – Я – Феррари, она – Альфа Ромео... Так и встречались украдкой между заездами, подальше от чужих глаз. Ах, какая девочка была! Сильная, красивая, быстрая как молния. Заводилась с пол-оборота и никогда не ломалась!  

– А почему украдкой? – удивился Лис.  

– Так мы же за разные команды выступали! Соперники мы, и спонсоры у нас разные. Нельзя нам было вместе показываться! Но как говорится, l"amore passa sette muri. Для любви нет преград. Конечно, застукали нас один раз за гаражами, развели по своим боксам и с тех пор пасли постоянно. А живём мы только пока ездим за свои команды...  

– А мою любовь звали Сессна. – откликнулся Винченцо. – Любовь у меня была крылатая. Я как её видел, конкретно тормозил, а она от меня вообще улетала. Но всегда возвращалась, кроме самого последнего раза, когда она улетела, да так и не вернулась.  

– Это мы знаем. – откликнулся Лис. – на крыльях любви летают быстро, но недолго.  

– Se ne vanno gli amori e restano i dolori. – печально согласился Энзо.  

– Проходит любовь, остаются страдания. – повторил Лис его слова по-русски.  

– А ты откуда итальянский знаешь? – удивился Степаныч.  

– Да отродясь я его не знаю! Просто тут по смыслу больше ничего не подходит. – ответил Шерстистый Флёрдоранж и вопросительно перевёл взгляд на дона Базилио.  

– А мою итальянскую любовь зовут Бонжоанни. – вздохнул Василий Степаныч. – Я как её в первый раз увидел на лесопилке, так сразу и влюбился без памяти. Прикиньте, у неё максимальная скорость подачи каретки двести метров в минуту, установленная мощность сто шестьдесят киловатт, и вес восемнадцать с половиной тонн. Эх, хороша чертовка!  

– А кто она есть то? Какого она роду-племени? – поинтересовался Лис.  

– Она у меня – вертикальная ленточная пилорама. – уважительно произнёс Василий Степаныч. – Я ей на лесопилку хлысты возил, на раскрой, был у меня такой в жизни период.  

– А что это такое хлысты? – спросили приятели.  

– Хлысты – это кругляк, ребята, Были они деревьями, росли у себя в лесу, а потом в одночасье корней и сучьев лишились и стали они лесоматериалы. Так со многими случается, не только с деревьями. Жизнь – она такая везде. Лес рубят – щепки летят.  

– Это правда. – грустно заметил Лис.  

– Ну вот, я значит был на подвозе, а она, стало быть, на распиловке. Лесопилка, ребята, это кому нажива, а кому и пожизненка. Как установили тебя в цеху, подключили к трёмстам восьмидесяти вольтам, так и пили всю жизнь до последней доски. А как сломаешься, спишут тебя на металлолом. Вот и вся твоя жизнь до копейки... Никакой романтики!  

– Совсем никакой романтики? – разочарованно выдохнули оба итальянца.  

– Ну как... Сперва, пока она одна там стояла, конечно не было романтики. А потом я стал приезжать, с хлыстами. У неё пожизненка, она всю дорогу в цеху, а я вольняшка, то приеду то уеду. Бывало приеду я, встану у цеха и пялюсь на неё во все фары, пока хлысты разгружают. А она тоже мало по малу меня приметила, стала меня ждать, стала улыбаться мне во всю ленточную пилу, а она у неё очень немаленькая. Вот такая приключилась между нами любовь, и от этого ей хлысты раскраивать и брёвна пилить стало не в пример веселее. А я так и вообще ездил на лесопилку как на праздник.  

– Ну а дальше, дальше что было? – спросили в один голос Лис и оба итальянца.  

– А дальше, сами знаете как у нас бывает. Защиту оборудования по напряжению в цеху не поставили, для удешевления расходов. А моя итальяночка, она к броскам напряжения очень чувствительная. Раз случилось – стерпела кое-как. Второй раз – опять едва не поломалась. А на третий раз движок рванул, тут-то у неё коренной подшипник и вкрячил. А у нас сами знаете, коготок увяз – всей птичке пропасть. Итальянское оборудование ремонтировать без договора, дешевле новое купить. А договор не заключили, опять же из экономии. Вот и решило цеховое начальство списать мою любовь на металлолом. Ну как мог я такое выдержать. Я ж не железный!  

– А какой же ты, Степаныч? – заинтересованно спросил Лис.  

– Да не важно! Короче, помчался я, очертя кабину, за леса и за моря в Италию, в город Ливорно, вот за этим самым подшипником. Их там делают для судовых движков, но они по заводским характеристикам подходят один в один, я по каталогу проверял. Потом вот, ребят там встретил. Они там со складскими по-свойски, по-итальянски договорились и помогли мне подшипник этот достать. А потом со мной в Россию увязались. Я спрашиваю, зачем? Они отвечают – романтика, романтика! А какая у нас тут, в пень, романтика!  

– Я всё-таки думаю, что есть у нас романтика. – произнёс Лис задумчиво. – Ведь романтика – это вера. Пока ты веришь, у тебя в душе всегда отыщется место для романтики. Вот ты, Степаныч, во что-нибудь веришь?  

– Ну конечно же верю! Только не как остальные, а по-своему.  

– Правда? Неужели? – заволновались оба итальянца. – Объясни нам поскорее, как это по-своему?  

– Ну как... Я же, как вы понимаете, человек технический...  

– Челове-е-е-к? – протянул Лис насмешливо. – Ты же Камаз! Как можешь ты быть человеком если ты – грузовой автомобиль?  

– И что с того? – усмехнулся Степаныч. – Теодор Нетте был человеком и пароходом, а Ихтиандр был человеком и амфибией. Один американец вообще был человеком и пауком. А чем я хуже?  

– Ты не хуже, не хуже! – воскликнули разом Энзо и Винченцо. – Ты, Степаныч, даже лучше! Ты и грузовик превосходный, и человек замечательный, ну просто отпадный! Человек-амфибия и человек-паук отдыхают. Человек-Камаз в сто раз круче.  

– Человек-Феррари и Человек-Ламборгини тоже ништяк. – скромно заулыбался Степаныч во всю радиаторную решётку. – Но я человек не спортивный, я человек технический. Думать приходится постоянно, справочную литературу читать. Профессия у меня такая, в ней точность нужна. А когда много всего знаешь и много думаешь, то хочется всё что в жизни понял и узнал как-то и до других донести. А иначе – зачем?! Но вот беда, никто ничего ни слушать ни понимать не хочет, и ничего с этим поделать нельзя.  

– А ты не задумывался, почему? – спросил Лис. – Может, ты просто объясняешь плохо?  

– Да не объяснениях дело, а в том что знание становится сакральным только когда сам до него дошёл, набив по дороге шишек. А чужое знание, мил друг, это как чужие деньги. Не светят они и не греют. И ничего тут не поделаешь – так люди устроены!  

– Это точно. – сказал Энзо. – Делают автомобиль одни люди, а ездят на нём совсем другие...  

– И куда они на нём поедут, никто не знает. – добавил Винченцо.  

– Правильно! Вот так и с верой. – вздохнул Степаныч. – Для меня моя жизнь – бесценный опыт, а для всех остальных просто пробег, километраж. С кем?.. Есть только один во Вселенной, который понимает. И его вполне устраивает, что я могу по-настоящему поделиться только с ним. Когда я мысленно взвешиваю весь попутный груз, что я за всю жизнь насобирал, я ясно вижу, что такой тоннаж по силам только ему. А значит и собирал я его единственно для него. И пока я продолжаю его собирать и с ним разговаривать, он знает, что я верю в него, а я знаю, что он верит в меня. Вот это есть моя романтика.  

– Интересная у тебя романтика, Степаныч! – Лис даже привстал на задние лапы. – Все ему молятся, а ты с ним просто разговариваешь.  

– Да, разговариваю, по ветхозаветному, как Тевье-молочник. И что? Ну допустим, у меня бог как человек. Но всё же не телец, и не лошадь!  

– Лошадь? Какая лошадь?  

– Лошадь какая? Скаковая! Или беговая. Кто толком о жизни не задумывается, у тех жизнь всегда или скачки или бега. Или скачи сам или делай ставки. Вот они и ставят на всё подряд, и на бога тоже ставят как на лошадь. Авось да и вывезет...  

– Ох и тяжёлый у тебя попутный груз, синьор Базилио! – воскликнули Энзо и Винченцо. – И как только ты его везёшь...  

– А тоннаж-то на что! Ладно, ребята, давайте поспим перед рассветом. Завтра нам с утра надо бензоколонку найти, баки заправить, и в канистры в запас топлива набрать. Помыться тоже не мешало бы. А потом – на лесопилку! Будем дорогой моей подруге коренной подшипник менять.  

– Ну тогда спокойной ночи! – Шерстистый Флёрдоранж забрался в ямку под кустом, свернулся калачиком и обернул нос пушистым хвостом.  

Машины спят чутко, и снится им механический рай, где все винтики и колёсики работают в лад, и все шестерёнки смазаны.  

А вокруг стоял густой лес и тоже спал, и видел сны безмятежные. И не было в его снах ни зудящей бензопилы, ни трелёвочных тракторов, ни лесопилки. Может, они придут сюда уже завтра и оставят после себя уродливую пустошь, усеянную пнями и растерзанными частями древесных тел, а может быть не придут никогда. Никто своего будущего не знает – ни машины, ни деревья, ни люди.