Токсичные отходы следует хранить на необитаемой территории

Диггер Саллюстий в прорезиненном полукомбинезоне осторожно двигался по канализационному коллектору. Налобный фонарик освещал черную воду, покрытую у закругляющихся краснокирпичных стенок веселой пушистой плесенью.  

Нижнюю часть лица диггера закрывал респиратор, крепко прижатый к переносице клипсой. Колючие, холодные глаза ощупывали, мяли глиняный мрак, вытягивая из него пальцами луча доступные уму формы. Под ногами пружинил ил, плескался о колени медленный водоток.  

В спокойствии, в шипастой тиши блуждал Саллюстий по лабиринтам водосточной сети, изредка оставляя на поверхностях баллончиком аэрозольной краски монограмму своего имени, знакомую каждому члену сообщества подземных исследователей его города.  

Внезапно свет фонарика выхватил из мрака белый вытянутый объект. Будто воронье пугало, покрытое простыней. Пугало (очевидно, чья-то шутка) стояло посередине прохода. Долго тут пробыть оно не могло – его бы смыл вал воды, прошедший через коллектор после вчерашних дождей, и подтверждаемый влагой, впитавшейся в кирпичи до верхнего ряда, от чего они стали ярко красными, будто напоенные человеческой кровью.  

Пугало раскинуло руки и согнуло их в локтях под острым углом. Белый капюшон упал сам собой, обнажив лицо цвета ядовитой ягоды вороньего глаза. Саллюстий остановился, и ужас свил осиные соты в его душе.  

Дрожащей рукой он стянул респиратор на подбородок, в нос ударил запах тухлых яиц.  

– Кто ты? – выдохнул Саллюстий, не замечая вони.  

– У меня одуванчиковые соски, – прогремел замогильный голос.  

Костлявая рука развела края балахона, и канализацию тут же заполнил запах летнего луга.  

– Я твой призрак, – продолжило существо.  

– Я что – умер?  

– Умер не ты.  

– А кто?  

– Одним жарким одиноким днем ты маленький играл в компьютерную игру, где вел в атаку римские легионы. Вы штурмовали Карфаген. Ты специально приближал камеру, чтобы увидеть рубящихся человечков, их – растоптанных слонами и падающих с осадных башен. И вот посреди боя ты впервые кончил. Не податливая, гадкая женщина, а нечто великое, бессмертное вызвало у тебя оргазм.  

Диггер замялся; он закусил губу, порозовев щекой.  

– Было такое, да. Это и твои воспоминания тоже?  

– Разумеется. Я тот, кем был раньше ты. Сиреневый сквозняк эпохи солнечных царств. Та часть человеческого сердца, которую взрослые со временем теряют и куда вечно ищут дорогу.  

– Расскажи еще что-нибудь. Этот так приятно, если другой рассказывает тебе про тебя.  

– Когда первое твое любовное чувство рухнуло на все четыре копыта на скользком льду межличностных отношений, ты пошел после школы на берег водохранилища и, сидя на камне, фантазировал о смерти посредством утопления. Да, тебе было плохо, но сама мысль о самоубийстве являлась просто примеркой роли, взятой из образцов искусства. Раньше, на последнем уроке ты подумал, как это было бы красиво сидеть на берегу реки, смотреть на волны и размышлять о небытии, а после воплотил свой образ в жизнь. Убивать себя-то ты не хотел. Первая в ряду многих ложь самому себе, хотя главный предмет твоей гордости – это как раз то, что, не имея возможности быть искренним с людьми, ты компенсируешь это абсолютной искренностью с собой.  

– Мне больше понравилась первая история. Ты солнечный, но холодный.  

– Помнишь, как в магазинчике при школе ты увидел большой глобус с ценником 5 грн. «Дайте его» – попросил ты продавца и протянул деньги. Тут он рассмеялся, и все вокруг рассмеялись и в даже воздухе зарябили ольвийские дельфинчики. «Цена 50 грн. » – сказал он. Маленький нолик слева ты не заметил. У тебя как раз тогда начало падать зрение.  

Пальцы Саллюстия стал покалывать холодок. Изо рта змеился белый пар.  

– Я думал, у меня было счастливое детство.  

– Действительно? – улыбнулся призрак.  

– Я старался о нем не вспоминать.  

– Тогда идем дальше. Отец часто заставлял тебя смотреть, как он работает. Тебе же дела он не давал – разве что подержать какой-нибудь инструмент. Всему ты учился сам. А его советы только мешали. Мать старательно ограждала тебя от экскурсий с классом, ночевок, кружков, общения с теми, кто ей не нравился. Потом, когда ты повзрослел, они вдвоем обрушились на тебя – где твои друзья, девушки, интересы и цели типа «семья-машина-офисная-работа». Ты неудачник по всем статьям и из восьми миллиардов людей нет никого, кто бы был с тобой заодно.  

– Хорошо, – проскрежетал сквозь зубы Саллюстий. – Пусть все так, как ты говоришь. Но прошу тебя, замолчи, вития ебанутый!  

– Помнишь, когда ты не хотел надевать приготовленную для тебя одежду, мать падала на диван и рыдая, билась в истерике? Как все сказанное одноклассникам, становилось известным классному руководителю, а потом на родительских собраниях доносилось родителям и дома тебя били. Как стоило проявить чуть большую, чем другие, живость, это тут же оборачивалось конфликтом, где ты был заведомо в меньшинстве. Их мгновения опыляли улитки.  

– Сука!  

Чтобы дать выход гневу Саллюстий ударил кулаком в сырой кирпич. Ржавый штырь неведомо кем посаженный в раствор кладки вошел под кожу между костяшками указательного и среднего пальцев. С криком диггер отдернул руку и тупо смотрел на темную кровь, толчками бьющую из отверстия.  

Внезапно загробный вой сотряс свод коллектора. Призрак превратился в золотой вихрь. Сквозь нити цвета летнего дня мелькали крылышки бабочек, обертки конфет и жвачек, кроссовки в травяном соке и кнопочные телефоны.  

Одна из нитей одетая как растительными почками крохотными футбольными мячами метнулась в ранку и потянула за собой золотой остаток.  

На следующее утро Саллюстий отправился на работу в шиномонтаж. Выглядел он весь день крайне мрачно и отстраненно, то и дело давя в горле готовый вырваться безумный солнечный смех.