Любовь ангела

Готтлиб Липферт, оберст Люфтваффе, был высок, худ и сутул, в круглых очках в толстой черной оправе. Он напоминал маньчжурского императора Пу И. Всюду носил белый костюм (потрепанный), поркпай и узконосые лакированные туфли.  

В южноамериканской сельве Готтлиб разводил синих пчел. За медом к нему приходили дети из индейского поселения. Они были едва одеты и красиво танцевали возле огня, пока старый вояка, исполнял им на серебряной губной гармошке «Horst-Wessel-Lied».  

Жовиальный дедуля щерился впалым ртом и похлопывал малышей по мягким округлостям. Сплошным курортом было его времяпровождение. По вечерам он читал Кена Кизи, Аллена Гинзберга, а также журналы с научной фантастикой 60-х. Книги ему привозил цыган – директор бродячего цирка, раз в год посещавший близлежащую деревушку.  

На пламя свечи нациста слетались тучи насекомых и выглядывали из чащи забытые ацтекские божества. Готтлиб тогда читал вслух, а будучи в ностальгическом настроении рассказывал им о воздушных боях и казнях партизан огнеметом.  

Однажды утром, когда Готтлиб, убаюкав пчел дымом лианы банистериопсис каапи, вынимал из ульев рамки с жирными сотами, к нему из леса вышел ангел в шкуре леопарда.  

У ангела были белоснежные крылья, каштановая, чуть завитая прическа-каре, томный взгляд, как у актрис 20-х. Явился он голоног, изящен и мускулист.  

– Я люблю тебя, – сказал ангел. – Сильнее бога и человечества. Когда-то звездой горело мое существование, но, глядя на землю, понял я, что тлен весь звездный огонь, и только смертные чувства важны и вечны.  

– Это очень хорошо, – улыбнулся опытный нац, – но, прежде чем бросаться столь звучными заявлениями, давай вначале узнаем друг друга получше. Ответь мне, ты мальчик или девочка?  

Ангел опешил. Он был дикая, духовная сущность и о поле своем не знал.  

– Неужели, это важно? Разве такая мелочь преграда?  

– Ясен пень, важно. Раздевайся, пока пчелы спят.  

Смущенный ангел расстегнул бретельку на леопардовой шкуре и предстал перед обожаемым кумиром в совершенной наготе.  

Готтлиб же, обнаружив искомые телесные признаки, алчно облизал пересохшие губы и пригласил гостя в хижину.  

Он посадил ангела за столик из араукарии и угостил его мате в калебасе. Сам нац задумчиво вертел на столешнице фарфоровую перечницу.  

– Докажи-ка, что чувства твои правдивы, – узловатый палец ковырнул соплю и растер ее о край столешницы. – А то буду относиться к тебе с пренебрежением, как к иллюзии, вызванной нехваткой власти и ласки.  

– Как мне это сделать? – встрепенулся ангел.  

Глаза его приобрели экстатическую щенячесть.  

– Если хочешь, – продолжил он, – я научу тебя языку, на котором говорят лесные звери.  

– Сообрази мне коровушку, чтоб молоко давала.  

– А хочешь, в мгновение ока я доставлю тебя на Нептун?  

– Скучно… Лучше сфокусничай кроссворд. Или домино, но пусть костяшки будут из рододендрона ядовитого, а то обычные за месяц мураш сжирает.  

Ангел недоуменно наморщил лобик.  

– Прости, любимый, но это же зга и затхлость. Я тебе могу бесконечность дать. Власть, если хочешь, монархическую, горы самоцветные, знания и услады. Именно за этим я люблю.  

Мощные крылья от волнения стали трепыхаться в тесной хижине, поднялась пыль и Готтлиб чихнул.  

– Шумихи от тебя много. Суматошный ты какой-то, опасный пассажир. А ну стань сюда. – он расположил ангела у стены комнаты напротив лежанки из лозы. – Опустись на колени, сложи руки на груди. А теперь, коли есть в тебе Подлинная Любовь, пусть голова твою вздуется в телевизор, по которому будет круг за кругом идти тот эпизод из «Космической Одиссеи», где обезьяна под заратустрианскую музыку Рихарда Штрауса хреначит костью ущербное мироздание.  

– Но зачем, солнышко?  

– Ах ты эгоист бесчувственный! Не хочешь осчастливить возлюбленного?  

Ангел всхлипнул, из глаза его выкатилась слеза. Она всверлилась в кожу и начала расти на лице, как кактус, раздвигая плоть в прямоугольную рамку.  

– Хорош, хорош. Мне не надо акселерат такой.  

Рост головы ангела прекратился. На экране возникла сцена с буянящей обезьяной. Готтлиб весело заохал и плюхнулся на лежанку. Три дня не отрывался нацист от зрелища, иначе как по нужде.  

Да и потом каждый вечер после работы на пасеке садился он, жевал соты с личинками и медом, жареного тапира кушал, пиранью с травами и смотрел любимый эпизод, пока не проваливался в сон. Ему не надоедало.