местные сумасшедшие.

– Я не хочу тебя видеть, Глэр. Уйди.  

– Не прогоняй меня, я…  

– Просто уйди.  

Ладони уже давно сжаты в кулаки. От ярости сердце готово вырваться из груди вместе с жаром ненависти и презрения. Тело сводят нервные судороги. В глазах – стеклянная пустота, и ничего более. Даже воздух вокруг пропитан омерзением и отвращением к одному только имени – Глэр.  

– Почему ты так со мной поступаешь? Почему ты прогоняешь меня?  

От этого нежного голоса поднимаются лишь новые, гигантские и неотвратимые волны ярости, ненависти, гнева и злобы.  

– Замолчи. Замолчи, я не хочу тебя слушать.  

– Ты ведь знаешь, что кроме тебя у меня никого б…  

Одно мгновение, и совершается удар. Конечно, не в полную силу, но с полным осознанием, что иного выхода не было – иначе бы Глэр не замолчала. Нет места сожалениям, нет эмоций – одно лишь слово: «Уходи»  

Прикусив губу изнутри, в течение нескольких минут Глэр выпрямиться и выйдет из комнаты. Она уйдет, она сделает то, о чем ее попросили. Она не станет пытаться докричаться до человека, который на любое ее слово сейчас ответит ударом. И она заберет некоторые свои вещи, оденется и уйдет. Уйдет, надеясь, что в последний момент человек, впившийся теперь пальцами в подоконник и стоящий к ней спиной, развернется и что-нибудь скажет. Глэр уйдет. Не с высоко поднятой головой, не с намерением никогда впредь здесь не появляться. А просто – уйдет. Не потому, что хочет уйти. А лишь потому, что первый удар должен стать последним. Хотя бы сегодня.  

– Тварь… – на выдохе произнесет человек, чьей тяжелой рукой и был отвешен злостный удар. Теперь в квартире никого, кроме него, нет. Но в воздухе все то же: ненависть, отвращение, ярость. Быть может, к себе. Быть может, к Глэр. Разрушительные эмоции нашли выход, но чувства, сжирающие и сжигающие изнутри, будут обречены на вечное заточение в глубинах обледеневших лабиринтов человека, оставшегося в оглушительно звонком одиночестве.  

Глэр уходит. С каждым шагом, совершаемым не сгибающимися от боли ногами, она уходит дальше и дальше. Она знает – так нужно. Ей нельзя прямо сейчас взять и остаться в квартире. Но разве мысль о том, что ей предстоит ближайшие десять часов провести на улице – греет душу? Разве греет?  

Что ей сделать? Выждать час и вернуться обратно? Глупее идеи не придумать! – все повторится. Не возвращаться же за ночь девять раз! Не соглашаться же на следующие десять ударов!  

Глэр идет в сторону главных улиц. Она уверена – на ее пути никого не будет. Никто не окликнет, никто не побежит вслед за ней и не приведет обратно в дом. Никто не извинится, никто не попросит прощения. И она идет. Бредет по длинной – едва ли не бескрайней – освещенной улице. Вдоль дороги. Мимо домов, мимо вывесок, мимо огней, мимо редких машин. Едва ли удается не путаться в своих ногах, идти прямо и ровно: от каждого налетающего внезапно порыва ветра ее покачивает из стороны в строну. Окажись хоть кто-то на улице в этот поздний час – он точно принял бы Глэр за нетрезвую бездомную.  

Она идет и удивляется сама себе. Не улыбается и не радуется тому, что вновь сумела уйти и избавить себя от обжигающих ударов и бессмысленных драк. Не льет слез и не печалится из-за того, что все возвращается на круги своя и повторяется с невероятной точностью. Ведь не так уж и плохо, если прослеживается цикличность. Значит, ей просто нужно переждать одну ночь. Одну ночь! Какая глупость! Десять часов, и все снова будет в порядке.  

Однако погода и время сейчас совершенно не благоволят. Холодно, почти морозно. Мрачно, почти темно. Даже если, опираясь на второй факт, не случится ничего страшного, то, отталкиваясь от первого, последствия не заставят себя долго ждать. Нет, этот холод рано или поздно сведет с ума!  

Глэр пытается согреться с треть часа, но наконец покалывание в икрах и занемевшие пальцы рук подсказывают ей, что – пройди хоть час в попытках отогреться – ничто не изменится. Нужно действовать. Пока еще есть возможность.  

Глэр достает из внутреннего кармана куртки телефон.  

– Вот черт!  

Ее телефон почти разряжен. Его заряда хватит не более, чем на четверть часа, и это заставляет Глэр действовать решительно. Впрочем, решимости ей придает и то, что за все прошедшее время на ее телефон не поступило ни единого звонка и ни единого сообщения. Ничего удивительного. Одна лишь только странность – Сальмин еще не спит. Почему не спит?  

– Привет, Сальмин, – произносит Глэр, вдохнув поглубже и прижав телефон ближе к уху. – Почему не спишь?  

– Привет. Мне не спится. Трудный день выдался.  

– Расскажешь? – из последних сил Глэр пытается говорить более спокойно и непринужденно, но, вероятно, дрожь в ее голосе и без того слишком хорошо различима.  

– Очередные глупости. А ты почему еще не спишь?  

– Не хочешь встретиться?  

Если бы Глэр не была знакома с человеком, которому позвонила и сказала три простые фразы, то она вполне могла бы рассчитывать и на то, что телефонный звонок в такой час окажется неуслышанным и непринятым. Или же Глэр получила бы ответ с исчерпывающим и всеохватывающим рассказом о трудностях прошедшего дня и об очередных глупостях. Ведь так ответил бы любой, знавший Глэр. Да, любой. Но не Сальмин. У Сальмин было время выучить фразу, кричащую о том, что Глэр нужна помощь. «Не хочешь встретиться? » – и выстрел совершен. «Не хочешь встретиться? » – и сразу ясно, что дело – дрянь, и что встретиться – нужно.  

Сальмин была действительно хорошая. Едва ли не лучшая из всех, кого Глэр довелось встретить за свою насыщенную и бесполезную жизнь. И Сальмин, вне всяких сомнений, давно могла бы стать ее девушкой. Если бы не Каттавир. Ах, если бы не Каттавир! Любовь к ней всегда – безоговорочно и бесспорно – заставляла мир вокруг меняться. Любовь к ней всегда была ядерной войной, всегда представляла из себя разрушительные стихийные бедствия, неотвратимые катаклизмы природы и всего возможного и невозможного в этом чертовом мире в совокупности. Любовь к ней заставляла планеты останавливаться, а небо – падать. Ах, Каттавир! Чертова Каттавир!  

Сальмин совсем не была на нее похожа. Их не следовало сравнивать. Не стоило и попросту нельзя было этого делать. Они были разные – и все. Они относились к Глэр по-разному и видели в ней разное. И почему-то одна только Глэр оставалась ко всему слепа.  

– У тебя кровь, Глэр, – нахмурившись, произнесла Сальмин, простояв перед этим добрых десять минут рядом с Глэр и не произнося прежде ни слова.  

– А, да? Я не почувствовала… – с этими словами она поднесла дрожащую холодную руку к носу: на ней отпечаталась широкая багровая полоска. – Не найдешь у себя салфетки?  

– Найду, – и Сальмин, подавляя тяжелый вздох, достает из рюкзака салфетки. – Снова?  

– Да.  

Это омерзительное «да» было произнесено слишком быстро и с такой легкостью и спокойствием, что Сальмин ненадолго перестала воспринимать все происходящее вокруг. Рука, державшая салфетку, застыла, и Глэр пришлось самой взять ее. По телу Сальмин прошлись толпы мурашек.  

– У тебя не найдется сигареты? – вытерев кровь и скомкав салфетку в руке, произнесла Глэр. – Я забыла их.  

– Ты знаешь – я не одобряю.  

– Просто дай мне сигарету, и я отстану от тебя.  

Пара секунд, и из рюкзака Сальмин появляется пачка хороших сигарет и зажигалка, а еще через полминуты воздух вокруг пропитывается нежным и едким табачным дымом. Тонкие, костлявые пальцы обхватывают сигарету и подносят ее к сухим бледным губам – эта картина дороже и в миллионы раз прекраснее самых чудесных и искусных работ Йоуханнеса Кьярваля. Такую ни на одном аукционе не встретишь, и в самые страшные дни ни на каком вдохновении не напишешь.  

Следующие пять или шесть минут проходят в безжалостном молчании: Глэр курит, уставившись куда-то вдаль, а Сальмин – терпеливо ждет вопроса. Она знает, что он будет. Она знает, каким он будет. Да и Глэр знает, что спросит у девушки, пришедшей ради нее в такой поздний час.  

– Сальмин, почему все так?  

– Ты всегда это у меня спрашиваешь.  

– И ты никогда не знаешь ответа.  

– Вот именно.  

Вот именно, что Сальмин знает ответ. Но этот ответ ни за что не устраивает ни ее саму, ни Глэр, поэтому и произносить его вслух нет никакого смысла. Не будет толка, если Сальмин, сжав кулаки, позволив себе тяжело вздохнуть и закрыв глаза произнесет громко и четко несколько слов о том, что Глэр влюблена в Каттавир, а Каттавир не способна любить никого, кроме себя. Для Глэр это пустые слова. Она не знает, как близко Сальмин подбиралась к Каттавир лишь однажды. Не знает, что этого хватило, чтобы понимать теперь самое главное и, вместе с тем, самое отвратительное.  

В незапамятные времена Каттавир действительно очаровала Сальмин, когда та была совсем юна и попросту мала для того, чтобы сразу разграничить настоящую любовь от дешевой подделки. Что-то поменялось, когда Каттавир повстречала Глэр. Сальмин не знала, что изменилось, но точно видела: Глэр еще более юна, но не глупа. Что же тогда заставляло этих девушек быть вместе? Почему Глэр была настолько слепа и почему же не замечала, что для Каттавир она не представляет никакой важности и значимости? Или же… Каттавир ее действительно любила? Чушь! В голове Сальмин этому не было места. Она ни на мгновение не верила в то, что Каттавир – жестокая и бессердечная Каттавир! – может любить.  

– Можно я у тебя переночую сегодня? – этот вопрос выбил Сальмин из цепи мыслей, в которую она заковывала саму себя несколькими минутами ранее.  

– Что? А… да, можешь переночевать. Пойдем?  

– Дай еще одну сигарету. Пожалуйста.  

Сальмин впервые услышала о Глэр именно от Каттавир – та гневно, но доходчиво объяснила, что Сальмин больше нет места в ее жизни, и что вместо нее появилась Глэр. Та самая Глэр, стоящая теперь у ограждения и курящая ее сигареты. Впрочем, даже то, что Глэр оказалась для Каттавир более подходящим вариантом, Сальмин не обидело: с того момента прошло более года, и теперь ничто не могло всколыхнуть прежние чувства к Каттавир и заставить ее пылать ненавистью к новой избраннице некогда любимого человека.  

Сальмин была хороша. Чертовски хороша. Даже несмотря на прежние гнилые и немыслимые ситуации, она оставалась человеком. Она не вела двойной жизни, не играла в игры, не водила никого из своих близких за нос. Сальмин была предельно честна со всеми, с кем когда-либо взаимодействовала, а главное – была честна с самой собой. Она не знала самообмана и никогда не позволяла кому-либо обманывать себя. Но вот Глэр…  

Глэр было позволено обманывать. Глэр и сама погрязла во лжи. Должно быть, именно в неправде и вранье проходила вся ее жизнь. Все, кто когда-либо были рядом с Глэр, врали ей, а она – не стыдясь и не сожалея – врала в ответ. Не из желания отомстить, не из необходимости, и даже не ради собственного удовольствия – просто Глэр не умела по-другому. Н даже Сальмин была вынуждена признавать, что лгунья она была искусная – время от времени даже Сальмин не понимала, где Глэр соврала и приукрасила, а где сказала правду.  

Но сейчас, стоя в шаге от Глэр, Сальмин знала: Глэр вспомнила о ней потому, что снова произошла перепалка с Каттавир. Глэр не к кому было идти, некому позвонить, пожаловаться или выплакаться, не с кем поговорить, поделиться, не у кого спросить салфеток, сигарет, негде переждать ночь. Сальмин была единственной, к кому могла обратиться Глэр. Это знали все – Каттавир, Глэр, другие. Главное же – об этом знала Сальмин. И, быть может, именно поэтому она никогда не отвергала Глэр.  

Вспомнить хотя бы и тот самый случай, произошедший в прошлом году: Глэр перебрала с алкоголем на вечеринке, ушла домой, а Каттавир ее за это лишь ударила и выставила за дверь. Глэр пошла к Сальмин, и через несколько часов к Сальмин в дом пришла разъяренная и взбешенная Каттавир. Такая же ситуация с очень большой долей вероятности могла произойти и прямо сейчас: Каттавир без особых усилий могла заявиться на порог дома Сальмин и, оттолкнув хозяйку, схватить Глэр за руку и приволочь к себе. Избить ее, унизить ее, оскорбить, обесценить каждое ее слово и наплевать на каждое ее извинение. И почему только Глэр оставалась к этому слепа и равнодушна?  

И первому встречному, и Сальмин, и бездомному коту, сидящему у фонаря, было ясно: это – нездоровые отношения, из которых нужно как можно скорее выбираться, пока еще есть возможность. Это – по меньшей мере абьюз, который рано или поздно может обернуться не только страшными побоями, но и самой смертью. Это было понятно и Глэр. Но боялась ли Глэр смерти?  

Сальмин обратила внимание на то, во что Глэр была одета: рваные джинсы, худые ботинки, тонкая и вряд ли спасающая от порывов ветра куртка нараспашку. Это заставило ее накинуть рюкзак на плечо и, негромко кашлянув, сказать: «Пойдем. По дороге докуришь»  

Вскоре они оказались в самом ближнем к берегу районе городка – здесь, в одном из частных домов, жила Сальмин. Она ужасно не любила это место, но оставалась жить в родительском доме лишь потому, что они не имели достаточных сил, чтобы жить без нее, а она – сил, чтобы твердо заявить им о намерениях жить собственной жизнью. У нее не было привязанности к родителям, она их даже никогда не любила по-настоящему, но отстраниться ей не представлялось возможным.  

– Дома есть кто-то еще? – спросила вдруг Глэр, и Сальмин удивилась ее внезапной проницательности.  

– Да. Мама недавно вернулась с реабилитации. Она дома.  

– Она крепко спит?  

– Достаточно. Но лишний раз лучше не шуметь.  

– Послушай, – и Глэр остановилась. – Если это напряжно для тебя, я могу побыть на улице до утра.  

– Не говори глупости. На улице я тебя не оставлю.  

Не издавая ни единого звука, не провоцируя ни единого шороха, Сальмин провела Глэр на второй этаж, где располагалась ее комната. Первым делом, будто по привычке, Сальмин зашторила окна и оставила включенной только настольную лампу, и только потом она сняла ботинки, скинула с плеча рюкзак и стянула с себя куртку. Глэр последовала ее примеру и оставила куртку на крючке, прикрепленном на дверь.  

– Ты голодна? – спросила Сальмин. – Я вряд ли найду что-то существенное на кухне. Бутылку вина, разве что. Но алкоголь сейчас явно ни к чему.  

– Не беспокойся об этом, я не голодна.  

– Ладно. Тогда я… я сейчас найду, во что тебе переодеться.  

– Не нужно, я не хочу спать.  

– Но переодеться во что-то… все же нужно.  

Сальмин достала из шкафа первую попавшуюся на глаза футболку и штаны. Глэр подошла к окну и, прикусив губу, уставилась на кусочек улицы, видный сквозь щель между штор. В комнате повисло молчание, которое через несколько минут решилась нарушить Сальмин.  

– Почему вы поругались?  

– Не знаю.  

Это «не знаю» было настолько простым и легким, что у Сальмин вновь прошлись толпы мурашек по всему телу. Ее настораживало и пугало то, что Глэр отвечает настолько спокойно. Ее поминутно тревожило все, что совершается из-за Каттавир.  

– Она разозлилась сильнее, когда я сказала ей, что у меня никого кроме нее нет.  

– Она думает, что ты ей врешь.  

– Не знаю, о чем она думает. Знаю, что злится на меня.  

– И вы подрались?  

– Не по моей инициативе.  

– Вы расстались?  

– Нет.  

Какое же чертовски легкое, спокойное, беззаботное и пугающее отрицание! Три буквы, из-за которых сердце Сальмин рвется на части. Одно слово, которое поднимает в ней тысячи и миллионы вопросов – и все о том, почему Глэр все еще не ушла от Каттавир?  

– Я люблю ее. И она меня любит. Ты это знаешь, Сальмин, – с этими словами Глэр переодевалась.  

– Я знаю и то, что, когда люди любят друг друга, они не дерутся и не выставляют друг друга за дверь.  

– Не осуждай ее, пожалуйста.  

– Я не осуждаю. Ты закрываешь глаза на очевидные вещи.  

– Может быть. Но я люблю ее. А она любит меня. Иначе бы мы не ругались.  

Сальмин буквально бросало в дрожь от интонации, с которой Глэр отвечает ей прямо сейчас. Бедная, несчастная Глэр. Попала в сети иллюзий, попала в цепкие лапы Каттавир, поверила в никогда не существовавшую идеальную девушку. Бедная, несчастная Глэр! Сама ли она виновата в том, что верит? Сама ли виновата в том, что любит?  

– Почему у тебя выдался трудный день? – спрашивает Глэр.  

– Что?  

– Ты сказала, что у тебя был трудный день. Почему?  

– Было много дел. День кончился, дела тоже.  

– Можно тебя обнять?  

Вот так просто. Так просто Глэр переворачивает все вокруг себя с ног на голову. И ей не откажешь. Ей невозможно отказать – в такой-то простой просьбе. Она оборачивается, и в тусклом свете настольной лампы отчетливо видно ее светлое лицо, на котором нет ни капли лукавства, притворства, лести и лицемерия. Она чиста в своем предложении обняться с Сальмин. Она не врет – по крайней мере, она сама верит в то, что не обманывает Сальмин. Она действительно думает, что хочет ее обнять. И Сальмин не отказывает, не отстраняется.  

– Все будет хорошо, – обхватив руками сильные плечи Сальмин, говорит Глэр. – Не сомневайся.  

– Кажется, это я должна тебе так сказать, а не ты мне.  

– Брось… Ты ничего мне не должна… – бубнит Глэр, выдерживая паузы. – Ведь ты ничего не обещала…  

Да, Сальмин действительно ничего не обещала. Хоть и хотела. Пообещать что-нибудь хорошее и впрямь стоящее, важное и значимое, неизмеримо прекрасное и непомерно нужное. Но не обещала. Она знала, что не сумеет сдержать произнесенных вслух обещаний. Но, обнимая Глэр, Сальмин чувствовала, как сильно им обеим это было необходимо. Вероятно, они бы обе умерли, если бы не вопрос Глэр и если бы не согласие Сальмин.  

Глэр будто бы невзначай обнимает Сальмин не за плечи, а за талию. Такую простую перемену рук не стоит принимать за что-то, что имеет смысл. У Глэр, должно быть, только устали руки, поэтому она не тянется к сильным плечам, а опускает их и обвивает талию Сальмин. Но разве Глэр делает в своей жизни хоть что-то просто так?  

Стоит лишь секунду посмотреть ей в глаза, и все становится слишком просто и слишком понятно. Какого цвета ее глаза? Какого они цвета?  

– Глэр, стой. Не нужно.  

– Почему не нужно?  

Сальмин давно не видела этого взгляда. Такого нежного, простого, легкого, безмятежного, успокаивающего. Она слишком давно не видела этих глаз. Самых чистых, самых искренних, самых красивых и самых добрых. Ради них действительно стоит хотя бы раз в жизни перевернуть весь мир. Ради них действительно можно согласиться на что угодно. На любую гадость, мерзость, на любые ошибки. На любую честность, откровенность, нежность.  

– Глэр, не нужно. Я не могу. Стой.  

– Ты можешь, не лги мне. И ты хочешь, я вижу и чувствую.  

– Я не лгу тебе. Глэр, пожалуйста. Не лги себе сейчас. Не нужно.  

Ее руки по-прежнему недвижно находятся на талии Сальмин. Она все еще не хочет отстраниться и, чувствуя, что Сальмин не торопится ее оттолкнуть, продолжает задавать вопросы.  

– Почему?  

– Не нужно.  

– Ты всегда отвечаешь, приходишь ко мне. Ты всегда со мной. Почему ты сейчас говоришь, что не нужно?  

– Пожалуйста, Глэр. Нет.  

– Почему?  

Ее милое личико. Ее нежные руки. Ее добрая душа. Ее горячее, пламенное сердце. Язык не поворачивается, чтобы ее разубедить. Руки не поднимаются, чтобы ее оттолкнуть. Ладони не сжимаются в кулаки, в глазах не появляется ненависти и злости.  

– Глэр, ты под кайфом.  

– Да.  

Душа не рвется, но болит. Болит. Как же сильно болит.  

– Отпусти.  

Звонит телефон. Должно быть, через минуту он уже выключится окончательно и без зарядки не включится вновь. Но он звонит. Несколько секунд. Десять, пятнадцать. Все полминуты звонит. И жужжит. Негромко, но отчетливо слышно. А на тусклом экране высвечиваются самые страшные и любимые восемь букв, составляющие самое омерзительное и восхитительное имя – Каттавир. Глэр отходит и отвечает на звонок.  

– Да?  

– Не заставляй меня идти к Альме. Возвращайся.  

– Каттавир, прости меня, я…  

– Я все сказала. Второй раз не повторяю.  

– Хорошо.  

Сальмин стоит на том же месте. Глэр оборачивается и смотрит на нее тем же спокойным и добрым взглядом.  

– Я пойду.  

Сальмин не хочет, чтобы Глэр уходила. Плевать, придет ли Каттавир сюда или бездумно выбросит все вещи Глэр и никогда не впустит ее обратно! Плевать! Плевать, будет ли Каттавир их обеих ненавидеть! Плевать! Лишь бы Глэр не возвращалась туда, откуда ушла! Лишь бы не возвращалась!  

– Спасибо, что помогла мне.  

– Не переночуешь?  

– Нет. Она ждет меня дома.  

Каттавир даже не сказала, что ждет Глэр. Но Глэр вернется. Оденется, спросит наудачу у Сальмин еще несколько сигарет, и та вложит в ее холодную костлявую руку всю пачку и зажигалку. Сальмин спустится вместе с Глэр на первый этаж и проводит ее до порога. И Глэр уйдет. Не попрощавшись, не поблагодарив еще раз. Она пойдет той же дорогой, по той же пустой улице, где теперь еще реже проезжает какая-нибудь машина, где теперь точно ни одна живая душа не остановит ее, не спросит ни о чем, не посмотрит на нее косым и непонимающим взглядом, не сочтет за пьяную, за сумасшедшую, за бездомную. Глэр только улыбнется чему-то. Она и сама не знает, чему: асфальту ли, себе ли, или Сальмин.  

Сальмин поднимется обратно в комнату и, выключив настольную лампу и раздвинув шторы, будет еще какое-то время смотреть на далекие улицы, на мерцающие огни. Несколько минут в ее голове будут существовать мысли о Глэр. О Глэр, не желающей никому зла и ничего плохого, но приносящей зло и делающей плохо самой себе. В свете огоньков, должно быть, хорошо видно, как кислотные горячие слезы текут из глаз, ползут тонкими дорожками по щекам и высыхают где-то на шее Сальмин. На шее, несколько лет назад исцелованной жаркими дрожащими губами ненавистной, безжалостной, чертовой Каттавир.