Два нарика в секонд-хенде

Облик (нутром) был у меня вельможный и траурный, и мурашил по коже холодок вечности, когда эти два типа­­­́ вверзились в магазин. Они стали рыться в складках футболок, описывая полукружья похожими на циркули руками. Оба смуглые и поджарые, в растянутом, высокие и плечистые. Казалось, некая раздраженная звезда дергает их за ниточки, так размашисты, неловки и непрерывны были их движения.  

– Брат, я в этом буду как Дон Жуан?  

– Бабы попадутся на твой кукан.  

– Кукан-вулкан?  

– На склонах топоток путан.  

– И что они там делают?  

– Они играют на бирже. Они фри-лавовые брокеры.  

– О, замечательная фирма Адидас.  

– Теперь ты чёток, как Гила́с.  

– Где я ас?  

– В бороде.  

– В бороде рыжего арлекина?  

– В бороде Фиделя.  

– В бороде премиленького слоника-прыгуна.  

После каждой реплики они гигикали, будто фыркали водой кони. А думал, что никакая сила не способна изменить человеческую обреченность на постоянство. Сколько себя знаю, я был все тем же. И в четырнадцать, и в двадцать пять… менялось разве лишь мое отношение к отдельным аспектам жизни да багаж знаний, которые я тащил с собой, как египетский жук солнца. Что-то входило в круг прожектора памяти, что-то обугливалось, сожранное тенями. Губы мои, как монетный пресс, механически производили слова, я послушно, но несерьезно играл роль.  

– А если у меня нету денег?  

– Тогда приматывай к жопе веник.  

И вымётуй себя, мой пленник.  

– Кавказский?  

– Зачем из жопы берут мазки?  

– Кавказцы так унижают русскую нацию. Они все выучились на проктологов, смотрят на жопы и думают о них плохо. А нация загнивает и ссучивается, потому что мысль материальна; мысль же обращенная прямиком к самому заповедному пронзительна и смертоносна, как экскаватор-драглайн с шаровым рыхлителем.  

– Рыхли… пыхти.. О, с анашой футболка.  

– Не, мы не курим. Мы футболисты.  

– Мы не курим футболки.  

– Мы не курим не проглаженные.  

– Гладильные доски мы не курим.  

– Нам нравятся бабцы в ракушках кау́ри.  

– И бабцы-маори.  

– Палестинские террористки.  

– Их присоски-киски.  

– Добрый вечер, бандеробог.  

Недавно на Хмельниччине археологи подняли свинцовые грамоты ХІІ столетия. В чем-то этот текст повторяет фильм «Память» Апичатпонга Вирасетакула. Боль слишком мучительна и огромна, а смерть незаметна и сладка. Боль поглощает и переваривает смерть. Она снова и снова выдергивает сознание из обманчивого небытия и впивается в него игольными зубами глубоководной рыбины. Вряд ли стоит испытывать раздражение по отношению к вещам, которые не имеют ни конца ни начала. Лучше рассматривать любое событие, как филиал вечности, и тогда в сердце воцарится воздушный нейтралитет. Ни духовными практиками, ни веществами не изменить судьбу. Ничто живое еще не умирало, и ничто мертвое не становилось живым. Если у меня есть душа, она не исчезнет, а если я просто механизм, то и не жил совсем. В любом случае, беспокоиться не о чем. Впрочем, мне кажется, я все-таки живу. Такое вот проклятие оптимизма.  

– Пердячие соловьята.  

– Мшистая стекловата.  

–Ватрушку хочу. И кофе.  

– А я факел хочу и вод.  

– Зачем?  

– Чтобы им приманивать рыб и бить их в лицо ботинком, смеясь над эволюционной ущербностью.  

– Если вдруг тебе попадется БЕЛУХА?  

– Двину забулдыгу в левое ухо.  

– Ты вошел в раж.  

– Махнем на пляж.  

– Саш?  

– Федяш?  

– Знаешь, а у статуи Медного всадника зрачки имеют форму сердечек...