Котенок

Это была молчащая тишина, способная органично что-то добавить, когда остальным сказать то и нечего. Она не основывалась на мерном стрекотании потолочной лампы, или шуме листвы, была совсем гробовой. Может она виновна? А может это все из-за копотных потемок. Это была неуютная темнота. Не такая как под одеялом, теплая и добровольная, или чуть краснеющая под светом, покрытая веками. Это была темнота в грязной пропитанной потом комнате, в ней всегда кажется, что вляпался, маркая эта темнота. Ничего не касаясь, твои пальцы будут грязными, а слюна предательски скопится под языком. Но не это вынудило ссальному реву раздаться в углу комнаты. Просто котеночек голоден. И глупый голодный котенок в слезах зовет маму, зовет и этим убивает себя.  

–Маууу, – ужас ужался в крохотный беззубый писк.  

Завешенная темнота комнаты стягивала судорогой. Еле пробившийся лучик, еще такой крохотный – как правда, освещал лишь круговороты пыли; и только застланный шифоновым лоскутком слабый белесый огонек керосиновой лампы, лишь изредка обнажал быт. Стоишь в ней, в комнате этой, и бесконечно падаешь, и ничего не сообразишь пока не упадешь. Падаешь и ждешь, и ждешь падения в место, и каким бы оно не оказалось кошмарным, но которое явно будет лучше, чем сейчас; убеждаешь себя, что можно точно встать на ноги, что «там» откроются глаза.  

Комната с малюткой срасталась с кухней, запах порченной еды вмешивался в духоту комнаты. Вся облезлая жалкая она тянула лапки, нуждаясь в молоке, и совсем не подозревала, что эта нужда – рука помощи. Помощи маме. Она стояла над раковиной. Развешенная временем гирлянда плесени на тарелках, как повелось, не была убрана до марта. Чернявый сохлый жир на кафеле выступал словно шумом на тусклом снимке кухни. Она щупала тухлую посуду как доказательство своего попустительства, но глаза ее смотрели куда-то туда, на двадцать тысяч ярдов на север, они словно боялись что-то осознать. Сомнамбулой подходила к своей примитивной газовой плите, зажигала газ, спичкой возрождая свет – и только эти беспощадные языки открывали весь происходящий ужас, до приглушения чугунной сковородкой. Она ворочила остатки своей заветренной полуистлевшей капусты над огнем, немного зачерпывала. Языки пламени освещали ее ладонь, на которой постыдно лежал обед. Ей было жутко стыдно, но она не могла есть, если не видела свою еду. Удивительно выживают какие-то проявления гордости, какие-то позывы самоуважения. Эти непонятные правила всегда неуместны, словно опустившийся человек не может иметь своего уклада и мелочей – такой человек опускается сразу до животного. Которого стыдно касаться, заведомо бесполезно дрессировать. И даже краснобрюхий баллон осуждающе ворчал на нее. Половицы верещали с ужаса. Обивка мебели томно вздыхала. За этот месяц она пережила многое, и кажется тело пережило ее.  

–Маууу. -....  

Брошенная на конфорку сковородка разразилась недовольным гулом. Липкий от пота пол, причмокивая, расцеловывал каждую прикоснувшуюся пятку. Звуки в этой квартире всегда сопровождал испуг, а оно не мудрено – здесь они приходят лишь с бедой.  

–Мама.  

И мама-кошка пускалась к своей малютке. Она каждый раз по-новому сходила с ума. Она безусо врезалась в косяки мебели, опрокидывая на пол очередную когда-то ценность. Сохранившееся зеркальце, то самое с большой земли напоминание треснуло, упав плашмя; оно безразлично выпнуто под диван, и совершенно забыто. Ничто не беспокоило его хозяйку, разве что единственный страх, скашивающий ее лицо до неузнаваемости; но приблизившись к этому страху она любвеобильно щерилась своей редкой улыбкой.  

Еще недавно на зависть пышные курчавые локоны, отпадая, болтыхались на пожелтевшем лбу, совсем как в супе из бесхозной столовой. Мурашки вошью скакали по подтекам от капель пота. Место на коже, что однажды зачесалось, отмечалось крохотными шрамами. Под каждым ногтем располагалась своя маленькая неубранная комнатка, с корками кожи, пылью и грязью. Кошмар проник в их жизни, в их организмы, в окружающий их мир.  

Своим шершавым, но так необходимо влажным язычком она перекладывала набок вспенившуюся от судорог челку.  

–Тссс- выводил мерный тенорок, – тссс.  

Хрупкий кулачек перестал скоблить косточками царгу кроватки, словно оторванный от руки, барахтаясь без хозяйки в безвыходности, как рыба на дне лодки; истошный вой замедлился до хныканья. Тоненькая детская ладошка вжималась в брюхо игрушечного медведя, с завязанными из обивки косичками. Безобразный образ ухоженной куклы.  

–Тише, родная – шептала мама, чересчур растянув высохшие губы в улыбке, – ты же знаешь... – губы ее были что канаты, такие, как из старого советского спортзала уже расплетающиеся и обвисшие, с прибитым к ним боксером-языком; он всегда с большим усилием поднимался.  

Выбеленные сохлой кожей губы прикасались к лобику котенка, поцелуи в него ровно что удары пиджаком по горящему человеку; девочка постанывала звуками перегорающих полиэтиленовых фантиков, выпадающих из карманов в это кострище. Этим отчаявшимся поцелуем, она все же останавливала злосчастные слезы. Совсем потрошенный он оставлял сукровичные ваксы, чаще кровавые.  

Котенок ослаб. Крупными шмотками облупливалась ее кожица. Марлевые повязочки постепенно окутывали бедняжку как мумию, и походила она скорее на вазочку из папье-маше. Все тягостнее, все грубее представал перед ней мир.  

Отстранив, словно не ее податливую головку, словно не ее мама – приступала агрессивно выковыривать спешно сворачивающиеся слезы  

Беда: облученный организм малышки мутировал. Частые как детский смех, как детская радость – детские слезы, сворачивались в липкий клейстер, который стремительно высушивался в мутный как забытый аквариум, но твердый как метало-бетонный нарост.  

Обмотанная ветошью лампа прицелилась мягкими отсветами на обломленный клык, походивший на кошачий, чуть ли не единственный более-менее целый с переднего ряда. Она вцеплялась им в уже эластичную завязь, уже застывающую на глазах. Все учащая темп. Девочка покорно сменяла положение головы. Красные подушечки пальчиков вбирали в себя камушки сплеванные мамой. Около двух минут бесперебойно мама стачивала еще поддающиеся окаменелости, остаток присох. Язычком она нащупывала где не будет больно, обращая внимание протяжным «тссс», где больно – старалась не обращать внимание вообще. Всю процедуру девочка испытывала такую редкую боль, какая уже не чувствуется, такая просто крошит детский рассудочек. Получилось сточить уже засохшую залежь. Теперь крохотная ресничка выпирает из-под толщи, как некогда плывущая ветка по насту пруда выпирает из-под декабрьского льда. Но в области левой ноздри, образовалась новая, подобрав под себя край повязки на носу. Зачем-то мама все еще беспокоится, что котенок больше ничего не увидит.  

И вот наконец-то тишину вдыхают стены. Прильнув кнопочкой носа к материнскому плечу малютка урывисто вздохнула, а после совсем расположившись в мамкиной нежности, терлась носопырками о рукав, все шмыгая, да оставляя сопливые подтеки.  

Милая мама. Вперив обиженный взгляд на нежную скомкавшуюся на ее руке шейку, она проклинала этот мир. Только уже при новых обстоятельствах.  

Кроватка на которой жила малышка была простой люлькой, с отломленной стенкой. Спала она на высохшей простынке разящей мочой, рядом мостились ведра для опорожнений; чуть дальше сушилась обделанная предыдущая. Справедливо было бы застирать пятна, избавиться от вони, вымыть полы. Но что-то пригвождало маму к дому. Она выныривала из своего дрема лишь со звоном голоса дочери. Океан лежал в трех километрах от их виллы, она прекрасно это знала, но была уверенна, что нельзя оставлять дочь одну. Ее присутствие в этой жизни – лишь всплывающая пена над кипящем котлом, где варятся ее же кости. Она прилипла к ее обертке, но никак не могла погрузиться в нее. Месячные запасы еды можно было переработать, отсрочив голод, но ее вновь погружало в дремы. Как оказалось, не бывает неотложных дел если как следует не жалеть себя. Она хотела бы изменить все.  

Она вырвала себя из объятий дочери, встала с кроватки, неуверенно отшатнулась, и едва не упав, облокотилась на стол. Ее рвало эмоциями, выгнувшуюся под непослушное дыхание; перекорёженной табуреткой раскорячилось ее тело. Ей стало мерзко от себя. Она сплевывала отслоившиеся от языка комья слюны, они взбились на нем то ли от желания закричать, то ли с позыва рвоты, ее трясло со страха и кружило голову с недомогания. Она – рванувшим пузырьком шампанского.  

Движением руки она расстегнула пуговичку на взопревшей груди. Последующий подшаг опрокинул ее расшатанную на угол тумбы, она споткнулась о воздух, с тумбы она разразилась визгливым кашлем, подавившись все тем же воздухом.  

Опустевшим взглядом, ведь пустота вокруг въелась в этот взгляд, и стала частью как цвет этих глаз. Им она искала выход. Сосредоточенный лишь на отблесках как схвативший в челюсть в переулке; это был и взгляд мертвеца, только-только сбитого машиной, и взгляд того, кто был за рулем; им она искала входную дверь, а ей все попадались лишь ненужные углы комнаты. Невскрытая акварель, вывернутая косметичка – нет-нет-нет, – упаковки бинтов, подаренное покойным отцом зеркальце, -все не то, – пыльные пилюльки на ковре, -где же... – коридор. Она нащупала его, зрачками как пальцами несколько раз опоясав образок двери.  

–Про тебя помню.  

Откупорив дверь, она погрузилась в вязнущее марево.  

День повалило деревом на дворе. Все один и тот же день. Минует прохлады, избегает вечерние соседские посиделки. Память перестирывает их, вгрызается как выдубленная хлором пятерня прачки в пятно этих недавних, но таких далеких вечеров. И уже не разберешь, когда они с ней были; на языке все просыпается вкус любимой грильной свинины и полусладкого шампанского.  

Они фантомом, как сновидением периодично являлись к ней. Калейдоскоп ушедшего прошлого. Совсем как погибший муж. Ей не везло кажется всю жизнь…  

Только она кардинально поменяет все, тут же сляжет в больницу, чуть ли не с анорексией – такие они диеты. Как только возьмется за ум на радость родителей – беременность. Теперь конец света. По ее словам, она всегда получала лишь незаслуженное зло. Родственники были не в восторге от нее. Она была ветреной девчонкой. Настолько, что о ней до материнства не скажешь, как о девушке, в девушках она не успела побывать. В семнадцать она уже держала в руках новорожденную. Незадолго, еще в 16, еще или уже пузатая стояла под венцом. Сложно все было с женихом. Никто не настоял на аборте, но и никто не хотел этого ребенка. Он опешил, и чуть ли не его мать сделала ей предложение. Он ударился в подработки. Она внушила себе любовь к мужу. И по правде не пролюбила бы его и года, если бы не смерть, несчастный случай. Его навязанный ей же образ, отпечатался в ее душе, и никак он не мог уже расточить свой несуществующий идеал. Сразу после похорон, она решилась на отчаянный поступок – умчаться, куда глаза глядят. Ей даже не нужно было отнимать глаз от экрана. Этим были забиты все соцсети – открытие острова. Его принадлежность оспаривали до последнего.  

Она унесла дочь, и что-то из еды, по телефону вынесла решение родственникам».  

В новом месте продовольствия было вдоволь, жила, не задумавшись о еде. Пока не разразился тот самый взрыв. С тех пор она лишь подъедала, недоедала, и теперь питается лишь горем. Нерадивой девчонки больше нет. Радиация охватившая мир, лишила ее почти всех волос, зубов, кожи. Женщины – как ни бывало. Она старуха с подростковой робкой решительностью, уродина без опыта».  

Солнце долбило все той же жгучей очередью. Но весь жар исходил не от него, это словно одна большая мигрень, где солнце просто першило на макушке, а вся боль, вся острота исходила от висков. Вся тягостная топка работала откуда-то из-за горизонта.  

На улице живот крутило еще сильнее. Слюна, ушлой старухой побиралась между зубов остатками пищи, как перед потерявшимися в переходе. И вот что-то ужасное зашевелилось в ее голове, а самое страшное и на руках: желание, что облегчит все. Стресс прессовал ее, всю грязную и измученную, растоптанную как картонку на рынках.  

Она воткнула измятую сигарету в губы, затягивая дым без огня.  

Все вспоминала она. Счастливые дни. Тягостные в удовольствие дни во время переселения. Те дни, когда еще безрассудно было матери с двухгодовалой дочерью пускаться в подобные авантюры. Тогда еще переброшенный через океан транспорт был бесполезен, и орудовали бензопилы. Жизнь среди первопроходцев, ушедших вглубь, в антисанитарии, могла обеспечить ее лишь опасностью. Но что-то тянуло ее. Слепо. Переселение в этот чудный островок, без надзирательных государственных устоев, казалось в место без истории, а значит и без причин на войны.  

Совсем недолго пожинали они плоды. Появлялись поселения, почти города. Города без символики и гербов. Без национальностей. Было проведено электричество. Работало все от налепленных солнечных батарей и ветряных мельниц. И ведь Мир всячески следил, и всячески одаривал их продовольствием. Их, людей, ушедших от них. Для миллионов они предатели своих народов. Но все же в большинстве, Мир смотрел на них ревнивыми родительскими глазами, – что ты? Ну скажи. Ма-ма, – Нет, нет, скажи па-па!  

Так бы стояла она перед воспоминаниями перед катастрофой, обстоятельно перетасовывая воспоминания как карты уходящий в долги. Но, всучив свой голубоглазый взгляд, перебил ее смешной старичок.  

Он был обут в достаточно приличные для обстоятельств сапоги, закамуфлированные песком от высохших подтеков. Заплатки на футболке совсем не переделывали его в бездомного, а лишь подчеркивали его глубинную старость. Он говорил такими длинными, смешными словами, что едва наша мама понимала что-то. Ее это заставило улыбнуться. В руке он нес жестяное ведро с накрытым лоскутком брезента. Он держал его, совсем забывшись в своем намерении. Как только он смекнул, что язык его не поможет в общении, он поставил ведерко у ног своей собеседницы, едва понимавшей его, изобразил своей оббитой венами ладошкой стакан, и поднес его ко рту. Жест совсем осчастливил маму-кошку, этот широкий жест.  

Старик вынул несвойственное пожилое смущение, и следом этой же ладонью и своими смешными губами, раздающими эти длинные слова, попросил курево. Мама-кошка вынула из рта изжеванную сигарету, засунула обратно в пачку, и протянула ее крышечкой к себе. Бери все! Он отчеканил своими смешными глазами удивление, но желание курить, не позволило ему уйти в скромность и отказаться хотя бы от половины. Прижав свою смешную ладошку к груди, откланиваясь, улыбаясь, попятился ровно в том направлении откуда вышел, прямиком в сохлую глушь. Он остановился, закурил. Затяжка стоила ему обеда. Его рвало совсем убитой субстанцией, какая смахивала скорее на выпачканную палитру художника, довольного своим оттенком багровеющего заката.  

Не успела она застать эту картину. Со светлыми мыслями, и с живыми надеждами развернулась наша мама. Оглядела свой первый этаж, неплотно, вразнобой оклееный снаружи газетками. А все же, радостно мерцает крошка на бетонной стене. Переливаются такой праздничной бутылкой, совсем как из-под красного вина.  

Откупорила вновь она свою дверь. И не веяло больше как-то безнадегой. Вдруг вспомнила про ведро. Вернулась. Зачем-то вернулся тот дед. Уже ничего не говоря, также жестами объяснил ей, что следует воду перелить, а ведерко-то вернуть. Зашла в дом, набрала бутылок, взяла воронку. Вспомнила она и про старичка, взяла лоскутную тряпочку, ведь улица-то – не есть, что коптильня. Перелила воду, обмотала ручку тряпкой, да и вручила его обратно. От фляжки с водой отказался. Поковылял он вновь в свою чащу. Видать, на радости также, совсем и забыл он про это ведро.  

Наш неспокойный пузырек вернулся.  

Улыбка, пусть и не досчитывала где-то зубов, но счастья-то сколько в ней было!  

Котенок, совсем заждался. Вновь хотелось ей выдавить слезу, благо мама подоспела. Торопившаяся мамина походка, издавшая тот самый мамин сквознячок, пусть и не расторопный, но ласковый, расслабил напряженные мышцы котенка. Прелой нежностью окутала она свое чадце. Прикусив за шейку, заискивающей радостью обращала она любимую мордочку в детскую улыбку. За столько дней духоты, уже засоленным клубком корпия с ваткой, она снимала потинки с рдеющей спинки. Вата, которую еще можно было использовать стремительно заканчивалась, страшно, что делать, но хуже, что живых мест на тельце оставалось куда меньше, туда накладывались повязки, а значит и пропадала необходимость в вате. Лучше плохо, чем еще хуже.  

По памяти вглядывалась она в родные сизые глазки, по ту сторону слепящей глыбы, дочка, по памяти вглядывалась в мамину улыбку. Да так долго, что и сама улыбнулась, протянув во рту горизонт десен. Малышка не успела походить с зубками, все отобрала едкая радиация. Кроме мамы.  

Подумав, что та разинула рот для обеда, мама быстро скинула плечи кофты.  

Вывалившаяся грудь переливалась в синих оттенках как плоды сливы, а рыжая сохлая сукровица, скорее смахивающая на коросту, въелась в поверхность как парша.  

С большим аппетитом уплетал котенок, положенное ей молоко. Так, вот отчего все не решалась наша кормилица закурить.  

Откинувшись на мамино предплечье, как на стул, малышка издала глухую отрыжку.  

–Мам... – чуть постанывая, чуть больше подмурлыкивая, – а какое небо? оно все также голубое? – прочмокала малышка. Беззубая и вся морщинистая походила она на маленькую старушку. Если хотите на Бенджамина Баттона.  

Кусок самодельной шоры обрушивается на пол, продравшие темень острые лучи врезаются точно в глаза девочки. Но она их даже не замечает. Белесая поверхность окаменелостей искриться ими; глаза ее, что фары.  

–Небо, все такое же... все как твои прелестные глазки.  

Стоит подметить, что синие от рождения глаза малышки, за бледной толщей нароста, отдают теми же оттенками, что и небо за окном. Видать тот же художник, закончив с закатом приступил укладывать серые мазки ночного небесного полотна, уже на другом холсте.  

А мамочка укладывает ее в постельку, а следом все также упорно загораживает упавшей простынкой прореху. Также упорно, но и бестолково. Она все боится, что жгучие лучи помешают коже девочки восстановиться.  

Тем временем закутываясь в собственном сопении, завязывая свои движения, заворачивается в клубок, уснула маленькая, как в последний раз, последний раз. Она еще жива. Она проснется. В этот день все будет хорошо. Ей даже станет лучше. Ну что поделать, за отливы сменяют отливы, пускай хоть на спор, Луны уже не разглядишь.  

Волной запеленает ее боль, так и останется она с открытыми глазками, ведь веки уже давно забетонированы этой злосчастной толщей. А махонький трупик, в такой духоте даже не сможет остыть. Но мама еще поборется. И пускай оставшиеся врачи утверждают, что лучевая болезнь всецело засела в неокрепшем организме, а толща свернувшихся слез безвозвратно обратила девочку в слепую – диагнозы не лечат.  

И поцеловав в лобик свою дочку, не на прощание, важно – на сладкий сон, нашу мамочку вытолкает на улицу. Что-то такое как и она бездумное и безопытное. И пойдет по домам она, делиться. Чем же? А что есть: в домах еще остаются детки, а она как кормящая, чувствует за собой обязанность. Чужих котят ведь не бывает.