Утренние фонари

Лариске стукнуло тридцать пять, Вадику почти сорок. Семьи из них не вышло, хотя разводиться уже не собирались. Просто по бездетности оба они тяготились пустотой, как две прислоненные друг к другу половинки общего, не имеющего единения.  

Вадик работал, Лариска тоже. Вадик после работы шел домой, и Лариска шла домой. И все как у всех. Вечером молча ужинали, молча тыкали пальцами в планшеты, молча ложились спать. Нет, они общались, конечно, не значилось между ними ни стены, ни пропасти. Но не соприкасались:  

– Ты как?  

– Норм. А ты?  

– Ок!  

Тему работы давно условились не поднимать – все равно не понять ей инструктора, а ему терапевта. А делать вид… С этим сразу как-то не задалось, с первого года. Грохнул как-то Вадик по столу ладонью:  

– Так! Буду любить тебя всякой, но никогда не делай вид и не притворяйся! Я это не-на-ви-жу!  

Она, конечно, все равно входила в роли по надобности, но не россыпью, как раньше, а скупой щепоткой, в точном соответствии с целесообразностью. Терапевт все-таки.  

Лариска знала, что Вадик ее не винит, в конце концов – он притворяться не умел, если б винил, сказал бы. Но сама она себя простить не могла.  

Жуткая эта и немая тишина. Такая удобная и комфортная, некоторые завидуют. Нет, правда, придешь с работы, быстрый ужин, смартфон, компьютер, телевизор – и тут она, подарок судьбы – тишина. Здорово. Будь она проклята!  

Вечером Лариска случайно коснулась Вадика рукой. Это впрямь случайно вышло. Он еще не спал, руку отдернул. Рефлекторное. А ночью, когда заснул – обнял ее нежно. Подсознательное.  

Он, вообще, суровый парень. По крайней мере, раньше был. Бей хоть лопатой в лоб – ни вздохнет. Но, когда закончил контракт, Лариске тяжелее было. Правда, только и говорил:  

– Мужик на войне – как дома, а дома – как на войне! – и смеялся. Больше про войну никогда и ничего. Где бывал, что делал? Служил.  

А она его ждала, ждала, ждала! Ох, ждала она его!  

Тогда и в церковь пошла, отводила душу. Помогло. Отвела. Да и он живой вернулся, теперь вот инструктор. Бороду отпустил, брутальный. Ну, да пусть.  

А там, где он защищал интересы Отечества, много всего взрывалось, устремлялась в небо земля и взгляды людей, которые не хотели взрываться. И многие там видели Бога, Его хорошо видно с такого ракурса.  

А вернулся, ее в церковь повел. Знал бы он, как она в этой церкви своими слезами полы вытирала, особенно перед иконами Сирийских святых.  

– Я, – говорит. – Мечтал, приду домой, и буду думать, как тебя в Церковь затащить. А ты тут своя уже.  

Она только улыбнулась и дверь перед ним открыла:  

– Заходи. Расскажу, что к чему здесь.  

Посмеялись. Зато теперь вместе, а ведь когда на контракт пошел, уже разводились. Не дай Бог!  

Теперь только тишина мешала. Особенно из-за его молчания. Нет бы, сказал что-нибудь, даже пусть и сердился бы, ругал бы ее! Хотя, нет, было бы еще хуже…  

Гинеколог ее лучшая подруга. Говорит всегда одно и то же:  

– Лорик! У тебя все нормально. У тебя нет ничего, никаких патологий. Но… Так уж ты сконструирована. Не выйдет у тебя беременность удержать, прости, родная.  

“Так сконструирована”, что залетает, а выносить не удается, не цепляются детишки-ребятишки, соскакивают. Самый упрямый три с половиной месяца продержался. Этот точно бы в папу получился.  

А теперь замкнутый круг: работа, вечер, тишина. Ночь, утро, работа.  

Батюшка советует – “Терпите и молитесь, Господня земля и исполнение Его Вселенной”. Вадик терпит, но все молча и без Лариски.  

– Батюшка говорит, что можно из детдома взять малыша, – как-то сорвалось у нее. Понятно, что родить самой хочется, но тишина, она ведь не в ушах, она прямо в сердце. И там она такая громкая, что все заглушает. И голос у тишины этой точь-в-точь как Ларискин, когда она рыдала от того, что сорвался тот, самый упрямый. Они ведь с Вадиком уже зацепились, уже надеялись начали. А теперь только в детдом.  

Вадик даже не усмехнулся, как это бывает с ним, когда ему лень говорить. Он не только суровый, он еще и равнодушный, и жестокосердный, и не любящий, и для семьи не пригодный! И Во-об-ще!  

Вадик хотел, чтобы Лариска родила ему троих сыновей. Но теперь…Про детский дом он и слышать не хотел, а залетать она боялась. Каждый раз она падала в такое горе, что выдержать еще… А может – еще, и еще, и еще. Она не могла.  

Да и ждать Лариска не могла тоже: жизнь ограничена по времени, недалеко красная линия, за которой уже поздно что-то начинать.  

– Детский дом, – повторил Вадик почти без вопросительной интонации, но взглянув на Лариску, готовую сорваться в пропасть истерики, как он это называл, Вадик согласился:  

– Когда едем? – он ненавидел эти ее пропасти. Но теперь, как бы поддержав ее своим согласием, он даже имел моральное право снова уткнуться в планшет. Ведь он, получается, не холодный и не равнодушный.  

Когда подъехали к детскому дому, Лариска немного оторопела. Вообще, это заведение – страшное место: организация, где можно взять себе человека. Можно на выходные, можно насовсем. Можно вернуть, если человек не соответствует по параметрам. Это странно, как уличные фонари, которые светят с утра, хотя уже давным-давно светло. Коммунальщики говорят, что в переулке не могут установить фонарь – дорого обслуживать. А на шоссе фонарей тысячи, и они светят каждое утро никому. Мы что, целая планета сумасшедших?  

Вот и детский дом: живем – не тужим, выбираем обои по цене хорошего пальто, а у нас целые детские дома никому не нужных детей, которые смотрят на нас сквозь оконные решетки. Их бы и взяли, да дорого обслуживать. Ведь тогда придется отказаться от пальто, или от обоев.  

Вадик не боялся детского дома и когда вышел из своего “броневика” даже потянулся и зевнул. Скучно. Но! Спасибо ему, что хотя бы терпел.  

В холле, правда, было уютно. “Воспиталки” с виду вполне добрые. Детишки суетились и бросали любопытные взглядики.  

Заведующая – обычная неинтересная тетя с пластмассовым равнодушием в глазах. Но так положено. Войдите в любой кабинет – там такая сидит. И лица у всех одинаковые почитай.  

– Ну, пойдемте посмотрим, – она встала и открыла им дверь в коридор. – Только вы никому ничего не обещайте, не обнадеживайте. Вы не представляете, как это важно.  

Вадик опять зевнул. У него даже щелкнула челюсть и заслезились сонные глазки. Нет, конечно мужчины вполне могут быть чувствительны к детям, но здесь особый случай. Вадик он… Он кулаком дверь филенчатую пробивает. Конечно, в тот раз все из-за коньяка случилось, но и тренировка, и характер. В общем, он не чувствительный.  

– План такой, – обрисовала заведующая. – Сейчас зайдем в комнату, там детишки занимаются. Мы тихо пройдем, вы сядете и просидите до конца урока. Потом зайдете ко мне, и посмотрим.  

Пришла еще тетя и пригласила заведующую “пошушукаться”. Заведующая извинилась, попросила подождать и исчезла навсегда. Через полчаса зазвонил школьный звонок, такой знакомый, что Вадик даже усмехнулся.  

Коридор взорвался шумом, смехом, криками и визгами – началась перемена. Перемена – это особый режим коридорного движения, он хаотичен, как улица в каком-нибудь Пекине, поэтому Вадик с Лариской приняли немного к стене, где остались терпеть до тишины следующего урока.  

Прорвало еще одну дверь, и в коридор, и без того заполненный до краев, ворвалась новая волна. Из нее выбился один странный мальчик – лет пяти, который испуганно уставился на Вадика. Вадик и вправду внушал – при его-то росте и ширине. Хотя, когда не сердился, он был не так уж и страшен.  

Мальчик замер и не двигался, и “воды” коридора привычно его омывали. А дальше все развивалось как во сне с эффектом туннельного зрения: все остальное отошло на второй план, а на первом остались только мальчик и Вадик.  

Мальчик что-то сказал, выпучил глазенки ошалело, потом повторил, крикнул, но из-за шума голосов не разобрать что именно. Однако, окружающие расслышали команду и шум “течения” притих. И в этом штиле он снова позвал:  

– Папа! – его личико задрожало, глаза наполнились слезами, которые он тут же смахнул кулачками. Потом он забубнил только себе “Папа… Папа… Папа…” и побежал на Вадика, мгновенно преодолел расстояние и крепко, как мог, вцепился в “папу”. Получилось только на уровне колен, ибо до основной части Вадика ему было не достать.  

Вадик… испугался. О! Мужчина, вот как ты ведешь себя в бою! Глаза его были полны ужаса и удивления, он взглянул на Лариску с вопросом, на который у нее не было ответа. Она и сама была шокирована до стука в ушах.  

Вадик нагнулся над мальчиком, взял его за плечи, чтобы “отклеить” от своих ног. Но мальчик не поддавался. Он поднял глазки, полные слез, и спросил:  

– Ты пришел? А я жду-жду, – он вытер слезы, дотронулся до “папиного” лица и быстро-быстро залопотал. – Я тебе письмо рисовал! Помнишь? На Новый год. А ты все не идешь и не идешь. А я-то здесь! И все жду.  

О Господи, прости нас грешных: бедный малыш и вправду верил, что это его папа. Он все рассказывал о своем ожидании и о своих достижениях, опасаясь, видимо, что без рекламы в этом мире и папа родненький может мимо пройти.  

Вадик сполз с пьедестала своей солидности на пол, огромный – как июньская грозовая туча, и притянул малыша к себе так, что бедолага в этой туче просто утонул. Вадик тесно сжал “сына”, прилипая щекой к его щечке и вдыхая детский запах, и превратился вдруг в его настоящего папу. Все детишки это поняли, потому что Вадик… расплакался.  

Коридор стих, замер – две сотни малышей уставились на Вадика, как на великое чудо на небе. Вадик поднял лицо, чтобы понять причину тишины.  

– Папа? – крикнул другой мальчик, в голове которого лицо этого огромного человека запустило ряд ассоциаций. – Папа! Я здесь!  

Кто знает, как выглядит папа, которого никогда не видел? Наверное, он большой и добрый. Остальное – детали.  

Не успел Вадик опомниться, как и этот мальчик влепился в его облако. Вадик жадно загреб и его. Воевать – так воевать! Когда слезы, заботясь о мужском самолюбии, чуть подсохли и испарились, Вадик встал с сыном на каждой руке. Это был уже совсем другой человек, с которым Лариска никогда не была знакома.  

Третий был младше всех, и решил, что жизнь опять от него отказалась. Но он боролся! Он подошел не очень близко, но настолько, чтобы его было слышно и спросил, сильно шепелявя:  

– А меня ты не помнис? – Он смотрел снизу-вверх, нижняя губенка его выпятилась, подбородок задрожал мелко и из огромных глаз струйками полились слезы. – А я тебя с детства помню. И все время зду-у…  

Он заревел в голос. Коридор и вовсе умолк, детишки завороженно созерцали семейную сцену с детским рёвом, которой в этих “водах” привлекает “акул” – из кабинета вышла тучная воспитательница, оценила ситуацию и направилась к третьему. Но Вадик был не прост, он умел идти лбом на таран! И он нанес упреждающий удар: тем же облаком спустился он на пол, подманил третьего, втянул его и опять поднялся к небесам.  

Лариске стало одиноко, но Вадик знал об этом. Он развернулся всей своей семьей к ней и поглотил и ее в свои объятья. И где-то среди детских лиц их троих сыновей она нашла лицо своего нового Вадика. Лицо доброе и улыбающееся, лицо с глазами настоящими, живыми и любящими. Все-таки, мужик Вадик! Настоящий мужик.  

Не одевая малышей, он унес их в машину, рассадил на заднем и сам уселся с ними. Детишки обтиснули папу как цыплята, а он все плакал, не умея остановиться.  

Конечно, заведующая была против, говорила, что у них так не делается, что надо сначала “то”, а потом “это”. Но Вадик окопался в глухую оборону, и мальчишек выпустил из машины уже только дома.  

А к следующей весне родилась у них дочь, каким-то чудом «конструкция» Лариске позволила выносить. Бог милостив!  

Вадик оказался хорошим отцом, тут уж не отнять. Он и мужем то был хорошим, если руку на сердце. Военные свои беды он домой никогда не приносил, особенно, после контракта. А ступор, в который Лариска проваливалась из-за неспособности выносить зачатое, он мужественно терпел. Наконец, Лариска успокоилась, когда батюшка сказал ей, что души ее невыношенных младенцев превратились в ангелов.  

– Те дети – ангелы, – сказала она Вадику.  

Вадик обнял свою тройню, вечно висящую на нем как желуди на дубе, и ответил:  

– Эти тоже! Я так и подумал, когда их увидел – это ангелы Божии.  

Ну кто ж с ним поспорит – это ж Вадик. Правда, здесь он совершенно прав. Прости нас только Господи, что у нас этих ангелов, как утренних фонарей на улицах – светят, светят, а некому светить, все спят.