Лягушки

Военный капеллан отец Альбертино коротал отпуск по ранению на веранде дачного домика. На фоне стены, выложенной в гамме синих оттенков стеклянной плиткой, сидел он за желтым пластиковым столиком, попивал карпатский травяной сбор и разгадывал судоку. Яркие аквилегии заглядывали меж белых балясин оградки, словно зевающие рты ершей, похватывающих воздух через проколотую плешней полынью. Бородища капеллана, измазанная облепиховым вареньем, которое он заправски поглощал мельхиоровой чайной ложечкой из полуторалитровой банки, дрожала от каракулевого ветерка. В гуще липких волос оседали, как звезды, мизерные части пыльцы.  

Именно в этот миг изнемогающей нежности капеллан услышал первое кваканье. Точнее звук и раньше сочился на барабанные перепонки, незаметное биение жилки в кровеносной сети природы, только вот сейчас сумел он выловить, обнаружить его, и результат перцепции ему не понравился. Брачная песнь стихла, но священник знал, тишина всегда таит что-то в своих глубинах, как мебель обернутая тканью от пыли (что за щепетильная глупость) в нежилом доме эвакуированного предместья. Гостиная – огневая точка. Снова, уже нахальнее раздалось-разразилось кваканье. То ли стрекот пулемета, то ли бесшабашный смех умирающего. И еще один голосок присоединился к первому. Стало вдруг зябко и напряженно. Альбертино ощутил болезненный зуд в забинтованной голове, по ребрам из подмышки проползла, как соскользнувшее украшение, холодная капля пота. Он поднялся и побрел в дом. Несмотря на теплынь, закрыл все форточки, осторожно и долго чесал ухочисткой под бинтами, затем выпил свои таблетки и зарылся в сон, лишенный соперничества и бога.  

Он глядел на предгрозовое небо, пока хирургическая медсестра снимала слои с головы, будто цедру с лимона непрерывной винтообразной лентой. Запах больницы смешивался с сурьмяной духотой, поступающей через окна. Мелькали молнии сквозь потухший от ползущего ливня воздух.  

– Лето, обещают, будет дождливым, – каркнула медсестра.  

У нее были черные, окрашенные волосы. Длинная косая челка, падавшая на глаз при резком движении, молодила ее почтенность. И говорила она тяжело, грузно, с сельскими интонациями.  

Конец бинта в кляксах сукровицы отклеился с шорохом от шва на виске, который формой напоминал басовый музыкальный ключ. Сестра промокнула шов ваткой, смоченной антисептиком, и принялась накладывать свежую повязку.  

– Ловко заживает. Нет следов отторжения пластины.  

– Порой у меня болит голова. Особенно на погоду. И еще этот страшный зуд.  

– Он скоро пройдет. Слушайте Моцарта. Принимайте ванны в термальных источниках. Меньше смотрите телевизор и старайтесь не нервничать о войне.  

– Ага.  

У кофейного автомата в фойе поликлиники девочка в полосатом свитере крупной вязки обнимала живую морскую свинку. Альбертино купил себе латте. Он решил переждать дождь под крышей, во вскоре ему наскучил процесс неповоротливой праздности, и капеллан отправился к остановке из оргстекла, чтобы взять курс на дачный кооператив, где имел свою кровную ячейку.  

Почти сразу после того как он сел в транспорт ударил ливень, будто паучья охота. Сонм отравленных жал впился в землю, размягчая, переваривая ее своим ядом, так чтобы разумный миропорядок растекся хитином и манной кашей, стал мягким и удобным для заселения некими зловещими вселенскими силами явно противоположными тому понятному богу, именем которого и путями утешал Альбертино новобранцев или старых вояк, всех себя до огненной пустоты выписавших инициалами на снарядах, жующих укрепления супостата.  

Он шагал к дому, навязав на голову шведку, как тюбетейку. Вода сплошным ковром с ворсом из грязной пены хлюпала под ногами, и, словно ростки чудовищных плотоядных цветов, зигота непобедимых сил, копошились в жиже они, принесенные с прибрежной полосы обитания. Лягушки. Некоторые застыли, несмотря на осатанелые небеса, в страстном амплексусе, ведомые лишь желанием захватить, отнять у человечества, как саламандры Чапека, сушу кусочек за кусочком, но масштабом своего вида.  

Альбертино давил туфлями скользкие тела, еле сдерживая ужас и отвращение. Молитва, как одуванчик, взошла на его устах, но слова рассеялись в грохоте и треске. Грянулась ветвистая стойкость. Забыв все, кроме стержня непринятия, капеллан побежал, благо уже было недалеко до пункта его цели.  

Влетев в жилище, едва не сломав ключ в скважине замка, он схватил в сенях первое попавшееся устройство, спасительную соломинку НТП – гвоздомет, которым пару дней назад наладил новый штакетник – и принялся расстреливать (при этом для чувства опоры держался за дверную ручку) мелкую бурлящую воду, крича без слов, потому что любые слова в новом размягченном, инфицированном мире были страшны.  

Немного успокоившись, но еще дрожа от ярости и бессилия, капеллан прошел в кухню, достал из холодильника непочатую колбаску пломбира и съел ее до половины, запивая напитком «Буратино».  

На следующее утро, мучимый распирающей мигренью, он начал военную кампанию по удержанию реальности в кулаке. Первым делом нужно было квадратные метры обители вернуть в лоно Я. Через разбитое окно (ущерб забран толстым полиэтиленом), через щель между входной дверью и порожком, через, возможно, трубы, ведущие к сливной яме, прошли колонны врага, и по мере того как Альбертино наполнял емкость уборки, обнаруживался противник в самых дивных местах. И в сахарнице из мейсенского фарфора сидел тоненький лягушонок. Иные прикинулись под круглые ручки старинной мебели. Скопом набились под коврики, в пододеяльники, под чехлы для табуреток. Везде где насела теплая сырость. Дождевая вода попала в помещение, и многое из текстиля пришлось развесить на просушку во дворе.  

Альбертино выглянул на улицу: около дома простиралась розовая кожа без ряби, повитая змеящимися парами. Вокруг веранды сквозь зеркало утра торчали сломанные цветы и кустарник. Дальше в аналогичном положении торжественно сверкали дворы соседей. Альбертино вырвало прямо в розовое у цементных ступеней. В болевшие глаза, казалось, вставили ракеты. Или лезвие канцелярского ножа.  

Капеллан отыскал пыльные резиновые сапоги и приступил к исследованию участка. Жабы, квакши, лягушки, ропухи сновали туда-сюда, особенно им привольно было в местах осененных и подколодных. Они дергали из грунта земляных червей, дестроили куколок, пытались с сосущим звуком расправиться с мышиными утопленниками. Зеленые и серо-коричневые бородавчатые спины, как нож-звездочка работающей мясорубки, ни секунду не стояли на месте. Святым Антонием в пустыне, одолеваемым бесами, ощутил себя Альбертино.  

Стол – нужен ли стол пустыннику? – разбил он в сухие щепы, которые стал жечь в мангале на длинных ножках. Сам же ручным маневром, позже сачком вылавливал существ, равно отвергаемых стихиями земли и воды, к огню и воздуху непричастных, а значит имеющих в себе, очевидно, хищное внеземное качество, не расположенное ни к чему определенному и осадочному. Капеллан бросал их пищащих в зев яростного пламени. Тельца корчились и шипели. И огонь не выдержал их количества.  

Тогда святой отец стал лить в воду бензин и уксус. Он читал псалмы by heart на латыни, горланил песни сечевых стрельцов и УПА на украинском и декламировал стихи Д'Аннунцио на отеческом итальянском. При этом белки глаз у него алели, как обстановка, а в голове завелась парочка гномов-стеклодувов.  

В плачевном состоянии застал его боевой товарищ Качеля – маленький и сухопарый крымский татарин с вертлявой повадкой и непропорционально крупным черепом. На шее спереди друг имел цветную татуировку пасти. Взметая грязь расплывшихся путей, появился он на черном байке под трек Kozak System «Подай зброю».  

После ожесточенных боев первых лет АТО, где Качеля и познакомился с капелланом, татарин упрятал на антресоли ратные подвиги и открыл в Коблево устричную ферму. Но на третий день рашистского вторжения в числе резервистов стоял в километровой очереди в центр комплектования, организовывал оборону Киева и отбивал Ирпень. Последние пару месяцев руководил звеном дальнобойщиков, доставлявших к линии фронта из братской Польши боеприпасы и амуницию. Только что вернулся он из очередного рейса, и божественное провидение, не иначе, вложило в ум ему мысль нанести визит старому приятелю, у которого, как он знал от общих знакомых, наметились некие неурядицы.  

Несмотря на весь штабель опыта, размеры оргии разрушения, представшие его взору, потрясли Качелю до корней его казацкого сердца. Запах гнили крепко, точно олифа, пропитал окрестный воздух. Во дворе вырастали терриконы гниющих телец, по которым, проваливаясь и суча крылами, бродили чайки и курицы. Среди этого монументального распада стоял на пеноблоках розовый аппарат для приготовления сахарной ваты, над ним Альбертино, тараторя бандерштатские коломыйки, наколдовывал огромный шар сласти. Вид у капеллана был сонливый и озверевший после рывка геройства.  

– Здоров, дружище! – окликнул Качеля. – Что за адским зерном ты обволок существо свое, как жемчужница?  

– Их уже меньше, но они кричат каждый вечер... Раздувают шейные пузыри... Не дают спать... Хотят заморить душу ужасом бодрствования, чтобы трезвый мир выжег мне глаза своей неизбывностью.  

Татарин поставил мотоциклет на подножку, отворил калитку и обнял капеллана, который, ощутив облегчение от присутствия друга, было позволил себе расплакаться, но не смог, ибо слишком многое видели его очи, чтобы в них еще жили чистые слезы.  

– Ты покараулишь, а я вздремну, – вымолвил он. – Согласен?  

Качеля с обнаженной до молчания искренность кивнул. Они вошли в домик, и Альбертино, вздрагивая при каждом шорохе, забылся тревожным сном на серо-розовом полосатом диванчике. Голова его покоилась на коленях друга. Потом, когда капеллан расслабился и благостно засопел, Качеля подсунул ему под щеку подушку, а сам предпринял осмотр комнат. Среди отменного бардака в глаза бросились разлетевшиеся повсюду, словно снежинки, больничные справки, результаты анализов, рецепты и направления.  

– Помнишь ли ты, как впервые оказался на Донбассе? – пытался Качеля навскидку оценить психическое состояние капеллана, который только что проснулся и лопал батончики Milky Way.  

– В монастыре бенедиктинцев я принял монашеский постриг после тернистых лет послушничества. Это случилось как раз к началу Революции Достоинства. Солнечные виноградники, молитвы и духовные беседы с братьями до того занимали все мое время. По разрешению аббата я также участвовал в экспериментальной программе психотерапевтического сообщества по исследованию микродозинга гармалина и мусцимола. Чистый и ясный, естественный для человеческого создания мир духа осенял мой путь. Но мне хотелось чего-то большего. Я смотрел на людей в телевизоре, храбро отстаивающих их свободу, и понял, что нужен там. Узнав о моем решении, наш добрый аббат всеми силами пытался отговорить меня. Тогда я стал искать встречи с понтификом, и сам Франциск дал благословение на мою службу. Со мной изъявили желание отправиться еще двое братьев. Один погиб в Иловайском котле, другой изменил постулатам нашей веры и взял в руки оружие. Сейчас он замкомандира артиллерийской группой в 93-ей ОМБр. Еще плохо зная язык, я оказался на передовой, утешая взглядом, жестом, поглаживанием.  

– А помнишь Донецкий аэропорт?  

– Помню госпиталь в Песках, где ты лежал с ожогами и осколочным. Мольбу об исповеди, напоминающую проклятие. И когда я наклонился к твоему забинтованному лицу, мне в ухо прилетел громоподобный губной пердёж. Ты хотел перед смертью оставить о себе память, потому что никто, наверно, не исповедуется столь хардкорно.  

– Ребячливо хохотнув, ты перекрестил меня и снял грехи. Именно, глядя на твою задорную мягкость, я понял, что мир хорош и точка в судьбе еще не поставлена. Те молнии подконтрольного смирения, что сверкнули в твоем взгляде, до сих пор освещают мне путь в сумерках решений. Но, кажется, тебе самому сейчас нужна кое-какая помощь.  

– Разве?  

– Завтра мы поедем в больницу.  

Боль занавесила зрение красной шубой, и Альбертино старался не шевелиться лишний раз, чтобы не бултыхать ее, как вязкую жидкость. Снимки МРТ, развешенные на светящейся панели, показывали расширенные желудочки и темное пятно в височной доле аккурат под протакриловой пластиной. Хирург, брызжа в нос россыпь терминологии, короткой указкой водил от снимка к снимку, постукивал и царапал, описывал бабочки и окружности вокруг очагов черноты в серой мозговой ткани. С шумом работал кондиционер, вытягивая жару, и лучи светоидных ламп сползали по плакатам с травмами, как плевки.  

– Налицо обструкция ликворных путей и накопление ЦСЖ в районе нарушения целостности костной оболочки. От этого ваша головная боль, сонливость и тошнота.  

– Моя раздражительность?  

– Это тоже симптом.  

– И что теперь?  

– Шунтирующая операция. Имплантация системы для отвода жидкости. Рекомендую выполнить в скорейшие сроки. Сейчас мы рассчитаем стоимость, и я объясню некоторые технические подводные…  

Капеллан вышел от хирурга осунувшийся и осевший, будто шкурка освежеванного животного. Качеля, по-молодецки закинув ногу на ногу, нежился на мягкой кушетке у кабинета. В руках он ворочал розовую свинью-пищалку. На тумбочке стоял полк игрушек, чтобы дети не скучали и не донимали родителей, которые, раз они уже пришли сюда, явно не склонялись к легкомысленным развлечениям.  

– Что у тебя?  

– Да все нормально. Выписали пилюльки.  

В этот момент Альбертино жаждал только тупого оцепенения, покоя. Всеми фибрами ощущал он ту смиренную легкость, которая нисходит на человека, когда напряжение желания улетучивается удовлетворенное либо натолкнувшееся на непреодолимое препятствие. Его тяга к уничтожению земноводных, узрев себя в зеркале физической обусловленности, рассыпалась на мириад блестящих иголочек-червячков и сейчас они, изгибаясь смешными подковками, уползали обратно в зыбкие трясины его сознания.  

Он старался активить и хорохориться, когда они с другом обедали в макдаке. Качеля заряжал смартфон, готовясь к периоду на трассе. Жирными пальцами листал татарин прифронтовые фотографии, показывая их капеллану. Возле остроконечной карусели с беленькими лошадками друзья обнялись на прощание. Все вокруг было таким несокрушимым и поэтому незначительным, невесомым. В воздухе пахло автомобильным выхлопом и сладкой выпечкой. Под тенью высокого ТЦ бабушка продавала с каменной мостовой сопилки и глиняные птички-свистульки. И куда-то двигались все эти люди, как синие мазки кораблей на пьяном пространстве моря.  

По возвращении в приволье природы Альбертино пустился в экскурс по заливным лугам. Ноги сразу промокли от стойкой влаги, но это его ни капли не обеспокоило. Капеллан содрал повязку с головы и без устали расчесывал полусросшийся след от операции. Желтые струпья и шелковые нитки забились под ногти. Пекло солнце и плыл комариный звон, а чуть ближе к вечеру к нему присоединился пушечный рев лягушатины. Капеллана этот звук практически не затронул в его цветочно-индифферентной раскованности блаженства. Способность к борьбе начисто вышла из сознания, как совиная погадка. Бездействие привлекло равновесие. Новые плюсы холодные и влажные вместо горячечной колеблемости контроля.  

Сверчок крови стрекотал в ушах и красные травинки выросли на виске. Альбертино достал из кармана леденец «Дюшес» и стал сосать. Точнее просто сглатывал слюну, которая образовывалась от бездействия конфеты под языком. Часть слюны вытекала у него меж губ и беспомощными нитями висла на распатланной бороде.  

Отощав духом от пустоты без боя, он опустился на мокрую мураву около увязшего в распутице трактора. Рядом никого не было – очевидно тиран машины отправился за помощью к близлежащим людям. Все это время Альбертино продолжал расчесывать рану. Пальцы уперлись в твердый стык, ногти вклинились под него, и индивидуальная, напечатанная в единственном экземпляре на израильском 3-D принтере протакриловая пластина рассталась, как луковица тюльпана, с костяным черноземом. Серебрясь под лучами солнца, брызнул фонтанчик ликвора.  

Капеллану тут стало совсем просторно и ярко. Интересно, какие плюсы принесет это максимальное для него удобство? Тем временем, словно цунами из колы, подтягивались к нему обозленные земноводные. Они ползли по коленям, рукам и туловищу, забирались под рубашку и щекотали соски ледяным касанием. На голову наложили давящий холодный компресс и, ощутив этот миг как некое единение со Вселенной, размытие границ между «оно» и «я», Альбертино лишился сознания.  

Лягушки облепили его голову и уставились на покрытый бесцветным рассолом лоскут обнаженного мозга. Лапки зверушек погрузились в теплую жидкость, и она показалась им весьма приветливой средой для дачи приплода. Самки стали метать икру, самцы, оседлав подруг, выпустили сперму, и через несколько дней из оплодотворенных икринок появились крохотные головастики. Тракторист же, наверно, коря себя за огрехи в вождении, прилепился к каким-нибудь утешителям и запил. Капеллан долго находился в забытьи, периодически он приходил в себя, мочился и ел траву, затем снова погружался в приятный омут невесомого мрака. Головастики, помыкавшись в поисках пищи, стали по крохе глодать височную долю, где как раз располагались отвечающие за речь зоны Брока и Вернике.  

Охотники на фазанов, бредя лесополосой между полями, обнаружили немого и бесцельного человека. Документов при нем не было, и улики принадлежности найти не удалось. За счет государства этого Каспара Хаузера постиндустриальной эры определили в орган призора, а именно санаторий для душевнобольных в экологически чистой местности стал ему новым домом. Свой хлеб отрабатывал бывший святоша моя по вечерам посуду: хлопками и зуботычинами персонал его обучил этому нехитрому ремеслу.  

В свободное время Альбертино потерянно гулял по закрытой территории. Наблюдал за белочками и червячками, жевал смолу сосен, мурлыкал какие-то потусторонние почти ангельские песни. Месяцы провялился он в безветренной апатичности, а потом принялся лепить лошадок из глины, которую нашел на бережку ручья. Лошадки у него получались отменные. Иногда, если Альбертино не удавалась мелкая деталь, он злился и сминал заготовку. Иногда работал скучно без вихрастого исступления. Бывало, на него снисходила экзальтация, и он даже о питании и сне забывал. В целом жизнь у него велась эмоционально заряженная и по-своему безграничная.  

– Вот же смекалка! Творит, как боженька! – восторгался директор санатория, вертя в руках поделку безымянного пациента.  

Тот стоял перед ним, рассеяно и глухо глядя, как девушка при приближающемся оргазме. Слово «боженька» он не понял. Равно как и все другие слова.