Записки наводчика

Воодушевление! Вот то чувство, которое я испытал 24 февраля 2022-го года! Русская Весна, о которой только мечтали 8 лет назад, по-настоящему наступала – перешла в наступление – этой наступающей весной 2022! И прежде всего сердце моё было с русскими людьми Донбасса, где я служил в составе ополчения (народной милиции) ДНР, в танковом батальоне, с октября 2014 по октябрь 2017. Кто не был в Донбассе в течение той затяжной войны, тому до конца никогда не понять, как ждали там от России спасения все те страшные 8 лет, как надеялись, как уже переставали надеяться и отчаивались, под безнаказанными ударами украинской артиллерии и терактами украинских ДРГ! Под улюлюканье нелюдей, празднующих каждое своё убийство, каждое наше несчастье и горе. Как сходили с ума (это буквально), как спивались от ощущения безысходности многие из тех, кто в 2014-м героически сражались, полные надежд, а затем, как тогда казалось, брошенные и преданные. Про «двухсотых» и «трехсотых» много писать не буду, потому что сказано и показано много раз и без меня. Добавлю только один эпизод: зимой с 2014 на 2015 мы отвозили в морг в Донецке одного неопознанного «двухсотого». Непередаваемый запах в том морге я отчётливо помню до сих пор. Сотрудники морга поделились, что в этот день им привезли 15 гражданских «двухсотых»! Это не среднесуточный, конечно, показатель, так как обстрелы в те дни были особенно сильными, и среднесуточные показатели всё же, думаю, существенно ниже. В то же время, тот морг далеко не единственный в Донецке, городе-миллионнике (до войны, миллионнике), а Донецк – далеко не единственный город, подвергавшийся регулярным обстрелам. Полагаю, что те 14 тысяч погибших мирных жителей, которые смогли сосчитать республиканские власти, – цифра далеко не полная…  

И вот Россия, наконец, сделала то, что должна была сделать ещё 8 лет назад, – сделала открыто, решительно, без оглядки на «западных партнёров», на пугливое бормотание некоторых неуравновешенных соотечественников, боящихся любых великих исторических событий. Наши Вооружённые силы вступили в сражение за весь Русский мир: за мирное небо истерзанного Донбасса, за простых русских людей Украины, восьмой год находящихся под оккупацией нацистов, за безопасность России от гнездящихся на Украине террористов.  

Не знаю, почему не было сделано этого раньше, – это вопрос для историков будущего. Возможно, были на то причины экономического характера, неготовность экономики России к серьёзному противостоянию с НАТО и ЕС. Но точно знаю, что тот невыполненный долг, который висел над всеми нами, над всей Россией, эти 8 лет, наконец-то, был выполнен! Россия наконец-то, после унизительного восьмилетнего молчания, ответила на брошенный ей вызов. И я снова по-настоящему гордился своим Отечеством!  

I.  

Оставалось и мне выполнить свой долг – присоединиться к наступающей Русской армии. Это тем более было для меня важно, поскольку я понимал, что большинство воюющих сейчас русских воинов – это двадцатилетние парни, для которых это первая война, и мне, взрослому и имеющему некоторый боевой опыт, оставаться в тылу, за их спинами, было просто стыдно. Первый месяц «спецоперации» – или, лучше, долгожданного наступления – я провёл в Москве, в лихорадочном чтении и просмотре бесконечных телеграмм-, вконтакте- и ютуб-каналов, жадно впитывая всю эту обрывочную и крайне противоречивую информацию, которая, конечно, никак не могла сложиться в единую картину происходящих событий. Ясны были только огромные масштабы происходящей войны, намного превышающие любую другую войну, выпавшую на долю нашего или предыдущего поколений. Необходимость увидеть самому и понять, что происходит, ещё более подстёгивала меня скорее ехать. Однако от бывших сослуживцев по ополчению ДНР я знал, что добровольцев из России теперь туда не пускала российская же таможня. Очевидно, ставка делалась на то, чтобы пополнить ряды войск республик Донбасса за счёт мобилизации местного населения. Насколько разумна была такая мера будет видно из дальнейших событий.  

Другим окном на войну, как мне тогда показалось, мог стать Союз добровольцев Донбасса, который тогда объявил через интернет набор какого-то «оперативного резерва». В объявлении на их странице были указаны телефоны, и тут же просьба по ним не звонить в связи с перегруженностью линий, а также форма анкеты, которую я и заполнил, и стал ждать от них звонка, который, как утверждалось, должен был произойти в течение трёх суток. Однако, не дождался.  

Только 24-го марта, спустя ровно месяц с начала нашего наступления, я наконец обнаружил на одном из телеграмм-каналов то, что нужно, – объявление о наборе добровольцев в одно подразделение, не относящиеся официально к Министерству Обороны, и при этом столь знаменитое, что интересующиеся военной тематикой непременно догадаются, о чём речь; для остальных же оставлю здесь интригу. Спустя день или два о наборе добровольцев заявило и Министерство, но об этом я тогда даже не узнал, так как уже 25-го перестал читать всякие каналы, собирая всё необходимое в дорогу, а 26-го уже ехал поездом в Краснодарский край, где находился сборный пункт прославленного (до 23. 06. 2023) подразделения.  

И вот ведь печальная особенность слабой человеческой психики: целый месяц я рвался на войну и мечтал туда попасть, пока она была далеко, и вот, когда, казалось бы, мечта сбывалась, я собирал вещи и ехал, испытывал страх и тяжесть: впереди была неизвестность и большой риск, снова, как 8 лет назад, пришлось ломать всю устоявшуюся было гражданскую жизнь, распрощаться с двумя интересными местами работы, не говоря уже о тяжести распрощаться и объясниться с близкими людьми… И всё же я ехал, испытывая непередаваемую противоречивую палитру страха, тяжести, и в то же время восторга от броска в неизвестность. И, конечно, чувство выполняемого, наконец-то, морального долга…  

II.  

Сборный пункт не представлял собой чего-то необычного для всякого знакомого с военными объектами, казармами, полигонами. Местные командиры оценили мою военную специальность (на тот момент – наводчик танка Т-72Б) как редкую и ценную, причём других танкистов среди прибывших добровольцев почти не оказалось. Говорю «почти», потому что был, например, один, который сначала в ходе нашего с ним разговора рассказал, что служил мехводом, то ли срочку, то ли контракт, но не хотел быть танкистом на войне и стремился попасть в штурмовую пехоту. Когда дело дошло до набора добровольцев на различные военные специальности, он просил меня ни в коем случае не говорить никому, что он танкист, не пояснив при этом, почему, несмотря на мой прямой вопрос. Что им двигало, мне не известно, – возможно, расхожий и нелепый страх воевать в технике, которая якобы непременно должна сгореть вместе с экипажем, то ли просто лень, поскольку техника подразумевает определённый труд по её изучению и поддержанию в достойном техническом состоянии. Возможно, пустая романтика пехоты, популяризованная фильмами и видеоиграми. Зато мне доподлинно известно, и по первой моей кампании и по нынешней, что пехота всегда несёт наибольшие потери. Хотел ли он взвалить на себя самую тяжёлую ношу войны? Вряд ли… Дальнейшая его судьба мне не известна.  

В связи с отсутствием на сборном пункте экипажей боевых машин, я проходил тренировки сначала с пехотой, затем с расчётом АГС, – впрочем, тренировки заняли считанные дни. Всего же на сборном пункте я пробыл около недели. За это время произошёл небольшой отсев среди добровольцев, связанный в основном с некоторым психологическим давлением со стороны командиров и «комиссаров», призванным, очевидно, как раз отсеять неуверенных в своём выборе добровольцев. Нам старательно описывали тяжесть этой войны, намного превышающую ту, что могли видеть на прошлых войнах даже те, кто уже имел боевой опыт. Надо сказать, это была правда.  

В ночь со 2-го на 3-е апреля мы отправились в театр военных действий (не буду уточнять, каким транспортом). Опять нежная человеческая психика сыграла со мной любопытную шутку: я с восторгом воспринял, что мы наконец-то поехали, но ночью в дороге на меня напал нешуточный страх. Зато страх подстегнул, должно быть, творческую мысль, и я за ночь, проведённую почти без сна, сочинил стихотворение «Правда воина», которое считаю очень удачным. Писать его пришлось ручкой на клочке бумаге в полутьме, поскольку телефоны мы к тому времени сдали, согласно правилам нашего подразделения. Творить в таких условиях было ещё интереснее, чем дома за компьютером или смартфоном! И, когда я закончил стихотворение, страх прошёл, уступив место спокойной готовности к новым испытаниям – лучшим настроением для войны!  

III.  

Пункт временной дислокации (ПВД) нашего отряда находился одном из прифронтовых городов ЛНР. Город иногда подвергался обстрелам со стороны противника, однако обстрелы эти не были частыми, к тому же наносились, как и все предыдущие 8 лет, неизбирательно, просто по городу, в связи с чем наш ПВД от них не пострадал – здесь были целые стёкла, в городе шла вполне обычная гражданская жизнь, так что мне сначала даже не верилось, что я приехал уже на войну, по сравнению с памятным мне Донецком 2014-го – 2015-го годов.  

В подразделении нашем оказалось весьма бедно с бронетехникой, – наверное, не в последнюю очередь потому, что немногие хотели на ней воевать. Слабая сторона любых добровольческих военных организаций – это своеволие в выборе военной специальности. Если в кадровой армии призывники получают необходимые военные специальности в учебках в соответствии со штатом подразделения (то есть обучается столько бойцов и тех специальностей, каковые требуются для подразделения), то у нас приходилось иметь дело с теми, кто пришёл, и исходить из того, кто чем хочет или не хочет заниматься.  

Итак, поначалу на наш отряд, численностью около роты, приходилась всего-навсего одна БМП-1 (не считая, конечно, автотранспорта) – чрезвычайно устаревшая машина, к тому же в плохом техническом состоянии. У неё уже был экипаж из двух человек, командира-наводчика и мехвода, меня, однако, прикрепили к ним третьим номером, «вторым наводчиком», пообещав, что вскоре будут получены другие машины – что и случилось спустя примерно неделю. В течение этой недели, хотя я и не принимал непосредственного участия в боевых действиях, мне довелось стать свидетелем многих событий.  

Маленькой колонной из «Урала» с пехотой и нашей БМП, также с пехотой на броне, мы выдвинулись на передовые полевые позиции юго-восточнее Попасной. Местность эта представляла собой множество укрепленных позиций («опорников», «укрепов»), простиравшихся на большую глубину фронта. Здесь следует пояснить для читателя, не имеющего опыта этой войны, что представляет собой фронт в современной войне. При слове «фронт», благодаря книгам и фильмам о Первой и Второй мировых войнах, воображение рисует сплошные линии окопов, простирающихся на многие километры. В современной войне это не так. Опорник, система окопов с блиндажами, ДОТами и капонирами, может быть всего две-три сотни метров в поперечнике, однако таких опорников много и по ширине, и по глубине фронта, и местность между ними, естественно, простреливается, как с опорников, так и, самое главное, артиллерией, корректировать которую будут с опорников как непосредственным наблюдением, так и с квадрокоптеров, уже сделавших настоящую революцию в военном деле, о чём ещё будет не раз сказано в дальнейшем. Обходить опорники, таким образом, совершенно бессмысленно, и наступление подразумевает последовательный штурм этих позиций, одну за другой, часто под ударами артиллерии противника.  

Много сейчас можно слышать критики по поводу самого по себе наступления на направлениях подготовленной обороны противника, с неизбежными кровопролитными штурмами бесчисленных опорных пунктов противника. Однако, при всей очевидной тяжести таких штурмов, наступающая сторона здесь получает следующее преимущество: заняв очередной опорник, войска оказывают на готовых оборудованных позициях, пусть даже более или менее разрушенных, однако служащих неплохой защитой от артиллерии противника. В случае же наступления по территории, не имеющей укреплений, войска, заняв очередные позиции, например, в лесопосадках, немедленно подвергаются ударам артиллерии, не имея при этом укрытий, поскольку на окапывание уходит, в лучшем случае, часы. Артиллерия противника по известным ей координатам оставленных противником позиций может начать работать практически немедленно. Надо отметить, что у нашего противника именно артиллерия является основной и грозной силой, пехота же, даже при обороне на подготовленных позициях, как правило, не выдерживает близкого, контактного боя с нашей, русской, пехотой, и отступает. Этот факт наблюдался регулярно как на нашем направлении, так и бойцами с многих других направлений.  

Итак, мы прибыли на позиции, укреп, имеющие красивое кодовое название «Ястреб». Данный укреп был вытянут вдоль лесопосадки, имел блиндаж, занятый ополченцами-резервистами, и несколько капониров, два из которых, перекрытых (с крышей). Один из перекрытых был уже занят под склад БК (боекомплекта, боеприпасов), другой, пустующий, заняли мы, экипаж БМП, отогнав при этом машину в соседний, не перекрытый, капонир, поскольку находиться постоянно рядом с машиной посчитали рискованным, ведь любая единица техники является приоритетной целью для артиллерии. В других капонирах размещались прибывшие ещё ранее миномётчики нашего подразделения со своими двумя орудиями, 120-миллиметровыми миномётами, и конечно, пехота – разведвзвод в 20 человек. Доставивший их «Урал», естественно, тут же уехал, так как автотранспорт, как правило, не оставляют на передовой.  

Наши позиции почти постоянно, хоть и не слишком интенсивно, обстреливала артиллерия противника, должно быть с каких-то «кочующих миномётов». Такая тактика работы артиллерии весьма распространена, поскольку позволяет свести к минимуму эффективность ответного артиллерийского огня. Наша артиллерия стреляла поверх наших голов, что тоже распространено повсеместно. Целей их огня мы, конечно, не знали, но если эта была контрбатарейная борьба, то она была, очевидно, неудачной, так как огонь по нам не стихал. Впрочем, удачных попаданий артиллерии противника на тот момент, насколько мне известно, добиться не удалось. Вообще, работа артиллеристов, даже хорошо подготовленных, напоминает игру «Морской бой» – огромное большинство снарядов и мин летит мимо, однако те немногие, что попадают, наносят тяжёлые потери.  

Здесь я, конечно, вполне уже почувствовал себя на войне и быстро вспоминал и узнавал, после долгого перерыва, пугающие звуки пролетающих над головой мин и снаряд. Снова быстро учился узнавать по звуку, насколько близко будет очередной «прилёт», надо ли пригибаться, прятаться, или очередной «подарок» противника «ляжет» далеко от меня. Вообще, по сравнению с 2014-м – 2015-м годами количество артиллерийских орудий у противника заметно сократилось, – видимо, их изрядно потрепала наша авиация и артиллерия, или же сказывалась увеличившаяся протяжённость фронта, – зато эффективность огня этого меньшего количества стволов, безусловно, очень выросла. Противник недаром 8 лет почти безнаказанно тренировался в артиллерийском огне по живым мишеням – по ополченцам, обычно имеющим приказ не отвечать на огонь, и по мирным жителям городов Донбасса!  

IV.  

Первая ночь на фронте прошла под звуки всё той же канонады наших и вражеских артиллерийских орудий, рядом к тому же работали наши миномётчики, добавляя к этому «оркестру» свои оглушительные резкие хлопки. Даже когда хорошо умеешь отличать «выхлопы» (выстрелы) от «прилётов», всё равно остаётся какое-то мгновение между звуком выстрела и тем следующим моментом, когда ты понимаешь, что этот выстрел наш, и бояться нечего, – мгновение тревоги и настороженности. Исключение составляет ситуация, когда работает только наша артиллерия, которой быстро привыкаешь, как к звуковому фону. Однако и тут есть опасность не обратить внимание на «прилёт» со стороны противника, в случае неожиданного ответного огня.  

Тем не менее, спал я в ту ночь вполне неплохо, в относительной безопасности перекрытого капонира. Ночью мы, естественно, несли караульную службу, разделив ночь на троих, и среди ночи я стоял в почти полной темноте «на фишке» у выхода из капонира. Ночной караул после долгого перерыва и под нешуточный концерт артиллерии был для меня полон тревоги. Зато, сменившись, я опять хорошо поспал.  

На следующий день состоялся первый и единственный боевой выезд нашей БМП. В нём я не принял участия, оставшись в капонире на охране имущества, так как по предварительной договорённости мы со старшим наводчиком должны были выезжать работать по очереди. В связи с этим о дальнейших событиях знаю только по рассказам мехвода и наблюдавших за БМП пехотинцев. БМП была, очевидно, не готова к бою, так как в ней отсутствовали даже шлемофоны, из-за чего нормальная связь между членами экипажа отсутствовала, а наводчику пришлось бОльшую часть дороги ехать на броне, указывая мехводу путь. Кроме того, первый наводчик на тот момент (как и я) ни разу не стрелял из «пушки» (гранатомёта) БМП, а пулемёт (ПКТ) у данной машины и вовсе отсутствовал. В итоге, заблудившись, они сначала чуть не попали под огонь нашей же пехоты, которые только в последний момент заметили «Z» на броне, нарисованные довольно мелко и неярко. Затем машина выскочила почти на позиции противника и попала под сильный обстрел стрелкового оружия и 82-мм миномёта. Наводчик, однако, успел сделать два или три выстрела из «пушки», после чего её заклинило, и следующая граната осталась в стволе не выстреленной.  

Из довольно путанных рассказов я не смог понять, когда именно, но наводчик получил тяжёлые пулевые ранения – две пули попали в живот, ещё одна в ногу, к счастью, не задев кость, ещё одна чиркнула по голове. На обратном пути машина ещё и заглохла. Наводчик, несмотря на тяжелейшие ранения, вместе с мехводом дошёл полтора километра до наших позиций, причём только в конце этого пути попросил мехвода вколоть ему промедол, который, к счастью, и них был с собой. БМП позже удалось запустить и перегнать обратно на наши позиции, где мы затем в течение трёх дней пытались разобраться в причинах её регулярных поломок.  

Ещё более трагичный бой состоялся в те дни у разведвзвода. С не вполне понятной целью они были брошены в наступление в количестве 20 человек на крупный укреп противника. Возможно, это было что-то вроде разведки боем, в эпоху беспилотников совершенно не нужной. Противник подпустил их близко к своим позициям и почти полностью уничтожил перекрёстным огнём с двух сторон. Из двадцати человек выжило только четверо, в том числе один с тяжёлым ранением ноги (ногу, однако, врачам позже удалось спасти). Одним из выживших был мой, впоследствии, близкий друг и мехвод, с которым позже я разделил бОльшую часть своего боевого пути.  

В те же дни тяжёлые потери понесли и другие взвода нашей пехоты…  

V.  

9 апреля мы получили долгожданную технику – два БТР-82А, на один из которых я был переведён наводчиком. Получили на рембате друзей-морпехов, на каком уровне, между кем и кем была договорённость о передачи нам техники, не могу знать, да и не важно. Машины были новые, 2019-го года выпуска, причём достались нам даже заправленными и заряженными – со снаряжёнными лентами – хоть сейчас в бой! И мы практически так и сделали, уже 10-го утром выехав на них работать! Надо сказать, выдвижение на позицию для работы всегда, тогда и во всех последующих случаях, было связано для меня с большей или меньшей тревогой – как из-за риска погибнуть, так и из-за беспокойства за успешную работу техники, отсутствия тех или иных поломок, – постоянного спутника боевых действий на любой технике. И я обычно, выдвигаясь, молился самой простой молитвой «Господи, помилуй! ». Когда же наступала долгожданная минута непосредственной работы (стрельбы) по противнику, тут уже забывал обо всём и был совершенно спокоен, полностью погружаясь в прицел… Тут надо сказать пару слов о прицелах. У БТР-80А их два: левый, грубый, его ещё называют «для воздушных целей», хотя возможность использовать БТР против угрозы с воздуха весьма сомнительна; и правый, точный. Левый подходит для работы на самых малых дистанциях, кроме того, даёт относительно широкий, по сравнению с правым, сектор обзора; правый предназначен, понятно, чтобы смотреть вдаль. В правом настраивается «баллистика» – возвышение пушки, чтобы посылаемый ею снаряды ложились в цель на заданную дальность.  

9-го, однако, нам ещё только предстояло разобраться, как с наших машин работать, – никто из нас на машинах этого типа раньше не служил, и тем более, не воевал. Ситуацию спас наш находчивый командир бронегруппы – на одном из БТРов мы отправились колесить по прифронтовому городу (не важно, какому), встретили точно такую же машину, БТР-82А, и сказали: «Парни, выручайте, – объясните, что здесь, да как». Это были всё те же морпехи, на рембате которых мы получили машины, и с которыми в дальнейшем свели очень тесную и плодотворную дружбу и взаимодействие. Ничто так не решает на войне текущих проблем, как «горизонтальные» связи между подразделениями и фронтовая дружба!  

Заодно мы получили от них некоторое представление о тактике использования данных машин в бою. Надо отметить, что, имея весьма мощное для своего класса вооружение, 30-мм автоматическую пушку, БТР остаётся всего лишь БТРом – машиной с очень слабой бронёй, излишне крупными габаритами и восемью колёсами, которые куда меньше подходят для полевых и боевых условий, чем гусеницы танков и БМП. Кроме того, у БТР-82А башня не имеет собственного люка, и наводчику приходится влезать и вылезать через довольно узкий проход из десантного отделения. Более того, в некоторых положениях башни из неё вообще невозможно вылезти…  

Выработанная нами тактика, опробованная 10-го числа, в дальнейшем оставалась без существенных изменений: сначала мы пешком шли на место, откуда предстояло работать БТРами, смотрели цель, ориентиры, чтобы в дальнейшем можно было быстро найти цель через прицел. 10-го нам предстояло работать по небольшому укрепу противника. Ориентиры были просто идеальные: на линии горизонта торчала вышка ЛЭП, далее по линии ЛЭП вниз и вправо была сломанная вышка, и рядом с ней – цель. Дистанция, от наших передовых окопов, рядом с которыми предстояло работать, до укрепа противника, – 1 700 метров. Тоже весьма удобная дистанция, хотя в дальнейшем мы работали на самых разных – от 300 до 3 000 метров. Малые дистанции связаны с дополнительным риском «ответки» из РПГ, СПГ, пулемётов. 1 500 и более можно считать идеальным, с точки зрения, с одной стороны, безопасности от пехотного вооружения противника (кроме ПТУР), с другой – сравнительной близости для нашего прицела и пушки. Пушка 2А72, при всех своих преимуществах, – хорошей дальности, точности, для такого небольшого калибра, внушительной скорострельности, – имела недостатком свою «капризность», её часто клинило в бою, прежде всего из-за утыкания патрона в гильзу, оставшуюся от предыдущего выстрела. У гильз часто отлетала часть ободка, за который её извлекает механика пушки, в связи с чем гильза оставалась в стволе. Эта неудача и постигла нашу «коробочку» в первом же боевом выезде: выстрелив всего с десяток снарядов по укрепу противника, успев с наслаждением увидеть, что они легли точно в цель, я тут же ощутил разочарование – пушка перестала стрелять. Попробовал ручной спуск – рычажок с тросиком взамен автоматического, кнопки, – никакого эффекта. Пришлось скомандовать мехводу «отход». (Надо отметить, бой – это единственная ситуация, когда я командовал своим добрым другом-мехводом, обычно – он мной. Он старше и опытнее, воевал ещё во вторую чеченскую кампанию, а после прослужил в армии целых 14 лет на должности командира эвакуационного взвода, получив опыт управления самой разной техникой. И мне исключительно повезло получить такого опытного мехвода. )  

Отъехав метров на 500 вглубь наших позиций, мы с мехводом выскочили на броню, к башне, открыли бронекрышки, и стали пытаться диагностировать и устранить поломку, чего на тот момент ещё не умели. И тут меня постигла моя первая военная неудача – что особенно досадно, небоевая – травма. Я соскользнул с брони и, падая, содрал с голени кожу с мясом (позже я узнал, что это называется «скальпированная рана»). Площадь её была невелика – 4 на 5 см, причём V-образной формы. Сначала, сгоряча, на боевом задоре («на адреналине») я посчитал, что это пустяк, тем более, чем мехвод качественно перемотал мне рану бинтом.  

Тот день мы провели, колеся по прифронтовому городу, в поисках, кто бы нам помог устранить поломку. Обращались к двум или трём группам военных, все усердно пытались нам помочь, но заклинившие патрон с гильзой не сдавались, пока мы наконец не добрались до того самого рембата, где в предыдущее утро получили свои «коробочки». Молодой интеллигентный парень с золотыми руками решил проблему за считанные минуты, причём обращаясь почему-то к нам на «вы», что на войне всегда в диковинку. Вечер и следующий день мы провели опять на передовой, где, однако, не работали, а только слушали концерт непрекращающейся работы артиллерии в обе стороны. Надо отметить, «прилёты» были весьма опасные, в частности нашим миномётчикам сильно повредило миномёт прямо в капонире, и только благодаря их грамотному поведению обошлось тогда без жертв – миномётчики, отстрелявшись, были в момент «прилёта» уже в другом укрытии. Зато ночь для меня прошла исключительно спокойно – мы ночевали в блиндаже, доставшемся, как и другие укрепления, нам от противника. На полукруглых толстых металлических основаниях лежали в несколько накатов брёвна. Один взгляд на такой потолок совершенно меня успокоил, и безмятежно уснул сладким сном, хотя спать пришлось на полу, в спальнике и на коврике.  

VI.  

12-го числа мы всё же съездили одним БТРом в прифронтовой госпиталь, где, как думали, мою рану обработают, и отпустят восвояси. Однако врачи оставили меня у себя, сказав, что выпишут скоро, через пару дней. Но через пару дней мне только наложили швы, а врачам, как выяснилось, пришла команда, никого не отпускать недолеченным, так что мне пришлось пробыть в госпитале около 10 дней, причём ещё повезло, что на мне всё заживает быстро, как на собаке (или на псе войны! ).  

Тем не менее, время в госпитале тоже не прошло напрасно, как и всё время, отводимое нам безошибочным Промыслом Божиим. Там мне довелось познакомиться с бойцами других подразделений, обменяться опытом и информацией, что делают соседи по фронту справа и слева от нас. Многие на тот момент уже сражались в городской застройке Попасной, где шли тогда особенно тяжёлые бои.  

Встречались в госпитале и «пятисотые» – неоднозначное явление и понятие современных войн. Тех, кого во времена Великой Отечественной называли паникёрами и пораженцами, и зачастую расстреливали, теперь, в основном, отпускают домой с миром или оставляют служить в тылу, нести караульную службу, разгружать боеприпасы… Безусловно, приветствуя такое человеческое отношение к «пятисотым», важно понимать, что такие люди распространяют своё представление о войне, часто, депрессивно-истерическое. При этом, они для общества всё же являются вернувшимися с войны участниками боевых действий, а их взгляд на войну, соответственно, – взглядом очевидца, военного. Есть ещё более тонкая и сложная проблема, которую можно назвать «латентными пятисотыми», когда человек морально подавленный, всё же не решается «запятисотить» открыто, и остаётся на фронте, при исполнении своих обязанностей, при этом распространяя своё паникёрское мироощущение на сослуживцев. Этот психотип горе-вояки легко обнаружить в общении с ним – такие люди видят только неудачи, все вокруг них виноваты, всё им представляется в мрачных тонах…  

Там же, в госпитале, я нашёл и ещё одного своего боевого друга. Необходимо сказать пару слов о военной дружбе, какой не бывает в мирной жизни. Она складывается, иногда, за считанные дни и остаётся на всю жизнь, даже если друзья, в силу обстоятельств, никогда больше не встречаются. Это может показаться неправдоподобным, и я бы сам не поверил в такое чудо, если бы не знал об этом на собственном опыте. С новым другом моим, снайпером по специальности, нас связали сначала общие профессиональные интересы к стволам, прицелам, работе через оптику (хотя нельзя не признать, что работа снайпера намного более «ювелирная», чем работа наводчика бронетехники). В частности, меня интересовало, как снайперы корректируют огонь, в случае промаха, если, как мне казалось, попадание пули, в отличие от попадания снаряда, не заметно в прицел. Оказалось, что и попадание пули нередко снайпер видит через прицел, а также существует «инверсия пули», то есть след от неё в воздухе, по которому также можно корректировать следующий выстрел. В современной войне только снайпера отчётливо видят противника, по которому работают. Наводчик видит только укрепления противника, из-за которых никто не высунет голову под шквалом огня. Ещё грубее действует пехота, обычно ведя огонь на подавление в направление цели. Тем более, не видят артиллеристы, работающие, как правило, и вовсе с закрытых позиций (то есть, с которых цели не видно за складками местности). И только снайпер отчётливо видит врага-человека, в которого стреляет. Мой друг рассказывал об этом с большим азартом.  

По мировоззрению друг мой оказался язычником, или по крайней мере любителем скандинавской языческой эстетики, которая мне тоже симпатична. Религиозных вопросов мы, впрочем, обычно деликатно не касались, и только раз сдержанно подискутировали о роли принятия христианства на Руси. Надо отметить, по моим наблюдениям, любовь к викингской эстетике – это именно любовь к эстетике, а не неоязыческое религиозное течение. Например, на рюкзачке моего друга было написано «Till Valhalla», а беседовали мы, в частности, как бы выжить на войне, и что для этого нужно делать, – я не стал иронизировать по поводу этого противоречия.  

VII.  

21-го с меня сняли швы, за мной заехали на БТРе мой командир и мехвод, и мы поехали снова на передовую. За время моего отсутствия случилось много событий: наша бронегруппа работала почти каждый день, причём наводчику второго БТРа приходилось поочерёдно работать то со своей, то с моей «коробки», так как замену мне, к счастью, не нашли. Также мы подружились с морпехами, взаимодействие с которыми в дальнейшем становилось всё более тесным и плодотворным. Для начала мы стали использовать их пункт боепитания, где целая команда собирала ленты для пушек БТРов, помогала их укладывать в машину, а также исправлять мелкие поломки – чаще всего как раз связанные с капризной пушкой 2А72. Кроме того, совместной работой удалось уничтожить БТР противника, – вообще же, с бронетехникой противника мы почти не встречались, что говорит о том, что её качественно прореживала наша авиация и артиллерия.  

На прифронтовую базу (ПВД) мы теперь возвращались очень редко, пребывая почти всё время на фронте. Уже в тот же день, 21-го, мы прибыли в Новоалександровку, посёлок с одноэтажными домами сельского типа юго-восточнее Попасной. Этот населённый пункт к тому времени был уже занят и зачищен, однако подвергался постоянным обстрелам. Разрушения в нём были впечатляющие – целых домов я не видел, хотя стены и крыши, в основном, оставались, в разной степени повреждения, полностью отсутствовали повсеместно стёкла, двери… Таких разрушений в населённом пункте я не видел с начала 2015-го года, когда я, в составе Ополчения (НМ) ДНР, стоял на позициях в Логвиново. Тот крохотный посёлок, около 20 домов, был разрушен даже ещё больше – большинство домов там было снесено полностью. Однако там нам в боях поучаствовать не довелось, так как к тому времени Дебальцевская операция уже закончилась. Так Логвиново и осталось в моей памяти – спокойными, хоть и тревожными руинами. Надо признать, мне нравятся картины разрушений, следы войны, особенно почему-то в населённых пунктах… В Новоалександровке я, поэтому, почувствовал, несмотря на обстрелы, что-то вроде приятной ностальгии или чувства возвращения в полюбившуюся стихию войны.  

В Новоалександровке наша маленькая бронегруппа, в составе двух экипажей по два человека и командира, находилась вместе с друзьями-морпехами. У них там было несколько «коробок» (всё тех же БТР-82А), и вместе мы вроде бы составляли внушительную силу. Но целей для работы начальство, видимо, не нашло. Поступила, правда, команда морпехам, выехать, отработать двумя «коробками» по какому-то укрепу за пределами посёлка. Причём наш командир даже предложил двум своим наводчикам прокатиться вместе с ними, на «командирских» местах БТРов (справа от мехвода, всё как в авто), посмотреть, как они будут работать. Задание, кажется, довольно странное, к тому же он его именно предложил, а не скомандовал, но и отказываться было не с чего, и мы поехали «посмотреть». Однако выезд оказался в пустую: БТРам по связи скомандовали остановиться где-то на полдороги до цели, ждать дальнейших распоряжений, так мы и стояли непонятно где и непонятно зачем, напрасно рискуя и изрядно нервничая от странностей командования. Надо отметить, риск, кажущийся напрасным и непонятным, от дурного приказа, – самый тягостный. Зато мне удалось понаблюдать за общением другого экипажа в тревожную минуту: оба они, мехвод и наводчик, были молодыми парнями, двадцать или чуть более лет, вели себя бодро, хоть и высказывали понятное недовольство странностями начальственных приказов, а самое главное, обменивались дружескими словами, заверениями в полном доверии друг к другу и готовности вместе пройти любые испытания. Это был славный образец русского боевого экипажа!  

Вернувшись с этого странного задания, мы остаток дня провели в полуразрушенной хате, опять смешанной компанией из двух подразделений, подогревая сухпайки и кипятя воду на небольшом костерке, разведённом, ради скрытности, внутри хаты. В основном, вспоминали службу, армейские истории, но обсудили и довольно свежую на тот момент новость: нелепую гибель крейсера «Москва». Корабль, имеющий основным вооружением противокорабельные ракеты, причём рассчитанные на крупную цель, и имеющий при этом устаревшее ПВО/ПРО, был использован против противника, не имеющего кораблей, зато имеющего достаточно современные ракеты, явно более новые, чем ПВО/ПРО крейсера из 1980-х. У нас родилась грустная шутка: если кто теперь будет говорить, что генералы тупые, всегда можно сказать, что адмиралы ещё тупее.  

Также в тот день нас потревожили по связи воздушной тревогой, что, вообще говоря, случалось редко. Серьёзных укрытий поблизости не было, поэтому мы остались в хате, ограничившись тем, что переместились все вглубь помещения. Вероятно, это был Байрактар, и мы даже слышали с воздуха звук, похожий на пуск небольшой ракеты, впрочем, довольно далеко. Кое-кто из нас, имевший опыт Сирии, утверждал, что это именно он. Были ли потери в результате этого удара, мы знать не могли, так как в том направлении стояли ополченцы, с которыми у нас не было связи.  

Ночь провели кто в БТРах, кто в полуразрушенных домах, так и не придя к единому мнению, что безопаснее.  

VIII.  

На следующий день мы впервые побывали в знаменитой Попасной, однако работали с её окраин по полевому укрепу противника, на который наступала наша пехота. Укреп был скрыт в «зелёнке», лесопосадке, дистанция была 2 700 метров. С того дня мне, как наводчику, довелось, наконец, как следует поработать! Мы сделали за день четыре выезда – то есть, отрабатывали весь боекомплект пушки, отъезжали вглубь «частного сектора» на перезарядку, и выезжали снова. Мои снаряды, осколочно-фугасно-зажигательны (ОФЗ), прочёсывали посадку, вместе со скрывающимся в ней противником. Ни тогда, ни многие дни после, даже когда работали с намного меньшей дистанции (до 300 метров), мы не встречали «ответки» (ответного огня) из пехотного вооружения, – очевидно, противник не решался высунуться под градом осколков 30-мм снарядов. О наносимых при этом противнику потерях остаётся только догадываться, однако есть основания думать, что они были велики, о чём будет подробнее сказано несколько позже. Зато тогда же, как и не раз в последующие дни, мы получили «ответку» от артиллерии. Отъехав в очередной раз на перезарядку, мы остановились. Мой мехвод уже вылез из машины, а я ещё был внутри, выбираясь через свой узкий выход, когда в считанных метрах от БТРа одна за другой стали разрываться 120-е мины. Через триплексы десантного отделения я видел яркие вспышки этих мин, слышал разрывы, и надеялся только на то, что это не танк работает по нам осколочно-фугасными, поскольку по неподвижному БТРу, находящемуся в его видимости, он неизбежно пристрелялся бы. Миномёт же, как всякая артиллерия, не видит цели непосредственно, поэтому работает во многом наудачу. Удача в этот раз была на нашей стороне, и противник не только не попал в БТР, но и не задел осколками находящегося снаружи мехвода.  

С утра следующего дня (23-го апреля) наш отряд, включая нашу бронегруппу, был переброшен на штурм самой Попасной. Город, пять на пять километров, стал ареной затяжных и кровопролитных боёв, длившихся более месяца. Потери несли и мы, и противник, однако если мы своих «двухсотых» эвакуировали немедленно, то трупы врагов мы обнаруживали в подвалах и на улицах, где их пожирали собаки и кошки. Такое пренебрежительное отношение противника к своим погибшим объясняется либо настолько высокими потерями, что эвакуировать всех «двухсотых» просто не было возможности, либо привычкой наших врагов воевать пьяными и под воздействием наркотиков. Скорее всего, сочетанием обоих этих факторов. О распространённости пьянства в рядах противника свидетельствуют находимые на их позициях целые канистры с самогоном, к которому мы, кстати, никогда не притрагивались. Мы, впрочем, могли немного выпить хорошего алкоголя вечером, перед сном, и то нечасто и в большом секрете от вышестоящего командования… Так же умеренно, как и у нас, выпивали среди наших друзей, или как их иногда называли по связи, «больших союзников» – подразделений, подчинённых Министерству обороны. А вот среди «малых союзников» – Народной милиции ЛНР, и особенно, пришедших по мобилизации резервистов, пьянство было повальным явлением и сильно снижало их боеспособность.  

Посередине, запад-восток, Попасная разделяется железной дорогой, южная её половина представлена, в основном, «частным сектором», домами сельского типа, кроме западной оконечности, представленной «высотками», трёх- пяти- или девятиэтажками. Два отряда нашего прославленного (до 23. 06. 2023) подразделения продвигались по его южной половине с востока на запад, к моменту прибытия, третьим, нашего отрада с бронегруппой, прошли около двух километров это «частного сектора», многие дома которого были укреплены мешками с песком, имели оборудованные огневые точки. Севернее ж/д дороги, вдоль неё, наступали ещё один или два отряда. Помимо артиллерии, некоторую поддержку оказывали БТРы морпехов, а также иногда отдельные танки и БМП ополчения. Вся эта техника заезжала по одной или малыми группами, отрабатывала по противнику, часто крайне неточно, и уходила из города. Наша скромная бронегруппа из двух машин встала в самом «частном секторе», в восточной части, и выезжала работать только после предварительной пешей рекогносцировки и целеуказания, как мы и действовали прежде в полях. Обстановка в городе была очень тревожной даже в относительном «тылу», где мы теперь базировались. Вклинившись в город, в оборону противника, мы теперь имели его артиллерию с юга, запада и севера, и обстреливались регулярно с трёх сторон. В течение остатка апреля работали мы каждый день по два-три выезда, кроме того каждый день приходилось ездить за несколько километров в тыл для пополнения БК. Поэтому, должно быть, я не помню многих выездов по отдельности, они сливаются в некоторую общую картину. Зато хорошо запомнились самые яркие случаи.  

День 23-го апреля выдался весьма тяжёлым психологически из-за непрекращающегося артиллерийского огня. «Прилёты» происходили то ближе, то дальше, и казалось, что долго выжить в этом месте, где мы теперь стояли, не представляется возможным, не говоря уже про боевую работу, которую теперь, из-за плотной городской застройки, приходилось вести с небольшой дистанции, метров в 300, на который БТР уязвим для любого пехотного вооружения – гранатомётов и пулемётов. Кроме того, на новом месте всегда нужно время, чтобы обвыкнуться и понять, что к чему. Ночами мы по очереди стояли с автоматом и гранатами «на фишке» (в карауле) перед относительно целой хатой, которую выбрали для жилья. Окна были плотно занавешены одеялами для светомаскировки, так как с воздуха на нас ночью, как и днём, в любой момент могли посмотреть «глаза» беспилотника и навести артиллерию. Внутри горела найденная здесь же керосинка, заправленная соляркой из БТРа. Другой особенностью жизни в Попасной стало то, что теперь мы могли разнообразить наши сухпайки «закупорками» из погребов: вареньями, соленьями, компотами. Как-то раз даже кроликом и двумя курами.  

IX.  

Незабываема для меня оказалась первая в Попасной ночь – Пасхальная ночь на 24-е число! Интенсивность огня артиллерии не стихла ничуть, не стала понятнее окружающая обстановка, но, стоя ночью перед нашей хатой под звёздным небом, я, вместо тревоги, ощутил вдруг непередаваемую пасхальную радость, лёгкость на душе, и абсолютное принятие благой воли Божией обо мне… Это чувство, правда слабея, сохранялось потом не один день, постепенно стираясь фронтовыми заботами.  

Боевая работа в условиях города, на дистанции, обычно, метров 300, сильно отличалась от «полевой». Как и в полевых условиях, сначала нужно было пройти пешком на самый «передок», чтобы увидеть цель, однако теперь ведь нам приходилось подходить к противнику намного ближе. Причём мы обычно не пользовались бронежилетами и касками, так как в технику в них забираться было трудно, а ещё важнее – трудно, в случае чего, выбираться из неё. Вообще, бронежилет и каска нередко спасает от осколков, основного поражающего фактора в современной войне, однако они же и снижают подвижность бойца. У нашей пехоты был случай, когда по их окопу начали точно прилетать мины. Те, кто был без брони, сумели вовремя выскочить из окопа, а те, кто был в броне, не успели и погибли.  

При работе с небольшой дистанции целиться, конечно, намного проще, однако у меня не вызывало трудностей и работа на больших дистанциях. Зато в городских условиях очередь из автоматической пушки поднимает существенно больше пыли (очевидно, много пыли на улицах от разрушенных зданий), пыль закрывает прицел, и приходится чаще прерывать стрельбу, ожидая пока она рассеется. В полевых условиях я делал только короткие перерывы в стрельбе, если цель скрывалась за пороховым дымом, в условиях Попасной я иногда надолго переставал видеть цель из-за этой пыли, так что мне приходилось работать в пылевое облако, почти в слепую, ориентируясь по находящимся на переднем плане столбам или деревьям – я просто запоминал, в каком месте относительно этих столбов и деревьев находилась цель, и стрелял в это место. Конечно, наш огонь всегда старались корректировать по связи, но связь не всегда было нормально слышно за грохотом пушки.  

Хорошо помню длинный и трудный день в последних числах апреля, точную дату которого я, к сожалению, забыл. Мы долго искали место, с которого можно отработать по трёхэтажным зданиям на западе южной половины Попасной. По предложению одного из наших командиров, нашли место посередине квартала одноэтажных домиков, откуда, вроде бы, выступающие над «частным сектором» трёхэтажки должно было быть видно. Причём с удобной, большой дистанции в 1 800 метров. Однако во время пешей рекогносцировки цель было видно нечётко, её скрывали ветви деревьев. Самое главное, до нас, наводчиков, не довели, что перед нами, всего метрах в пятидесяти, находится наша пехота – то есть нам предстояло работать поверх их голов, чего мы раньше (как и впоследствии) никогда не делали. Наш экипаж выезжал работать первым. Мне не сразу удалось найти цель в прицел, наконец через ветви деревьев я заметил что-то прямоугольное, напоминающее одно из зданий. Я дал две или три короткие очереди, часть снарядов рвалась на ветвях деревьев, и приостановил стрельбу, ожидая корректировки по связи, – и хорошо, что я дал только две-три короткие! По связи сказали, не туда, и велели повернуть пушку точно вперёд машины. Как просто всё оказалось – там действительно было чётко видно одно из нужных зданий, и без всяких ветвей, но в ходе нашей пешей разведки мы его, почему-то, не видели! Конечно, я бодро отработал в него всю ленту, и скомандовал мехводу отход. Второй машине выезд отменили – мы ещё не знали, почему. Выехав на ближайшую улицу, мы с мехводом вылезли из БТРа, следом за нами встал второй, когда в считанных метрах от машин стали рваться мины. Я «нырнул» под второй БТР, как ближайшее ко мне в тот момент укрытие, мой мехвод нашёл укрытие в каком-то сарае с кирпичными стенами. Стоит отметить, как быстро и без рассуждений умеет действовать человек в минуту опасности! Выброс адреналина в кровь даёт невероятную скорость реакции и ловкость, потом глядя на тот же БТР, не можешь поверить, что под него мог так ловко «влететь», не задев головой или спиной днище машины, не ударившись о землю. Я ещё и прополз под ним вдоль, и выглянув из-под задней его части, увидел падающие на землю сверху осколки. Когда осколки отстучали своё, опасность миновала, можно было вылезать. И можно было бы только радоваться, что нам опять повезло – никого даже не задело, – но далее нам предстояло узнать самую неприятную новость этого дня, и тогда объяснилось, почему отменили задание. Оказалось, мои первые снаряды, разрывавшиеся на ветвях, осыпали осколками нашу пехоту, оказавшуюся точно под ними! Один наш товарищ получил ранение, нам тогда не уточнили, какое именно. Хотя непосредственно «нажимал на кнопку» я, моей вины в этом «дружественном огне» не было, и меня никто ни тогда ни впоследствии не винил – ни из командиров, ни из пехотинцев. Тем не менее остаток того дня я провёл с исключительно тяжёлым сердцем – мне хотелось найти того парня, объясниться с ним и извиниться. Такой возможности, конечно, не представилось, так как его отправили в госпиталь. Зато мне в тот же день удалось побеседовать с медиками, которые его эвакуировали (мне всё ещё делали на всякий случай перевязку той раны на ноге). Медики сказали, что ранение не опасное, хотя задета шея и лопатка – любопытное совпадение с моей дальнейшей судьбой!.. Оказалось, кроме того, что лёгкое ранение получил ещё один пехотинец, однако он отказался от эвакуации.  

После этого случая и до конца боёв за Попасную мы сменили боеприпасы – отказались от ОФЗ и перешли на бронебойно-трассирующие (БТ), не только не взрывающиеся на ветвях, но и эффективно пробивающие стены домов, и поражающих укрытого за ними противника вторичными осколками. Нередко одноэтажные домики «складывались» от нашего огня «бэтэшками». И, конечно, мы больше никогда не работали поверх голов своих.  

Из этого печального случая напрашивается и ещё один, вполне отрадный, вывод: если от нескольких случайных снарядов, взорвавшихся на ветвях, были ранены двое, значит и огонь по противнику наших автоматических пушек можно считать эффективным – а ведь по противнику мы выстреливали не несколько снарядов, а одну или две ленты по 150 за каждый выезд! Такого рода военные рассуждения могут показаться циничными, однако уничтоженный враг – это спасённые жизни наших товарищей, и мы никогда не сомневались в моральной правоте наших действий.  

X.  

В Попасной наша маленькая бронегруппа понесла новые потери, – к счастью, не слишком тяжёлые. Мы выдвигались двумя машинами по улочкам всё той же южной части Попасной. Пешая «прогулка» была уже выполнена, причём на этот раз мы часть пешего маршрута проследовали… На велосипедах! Оставив их всего метров за 150 от переднего края, где продвижение требовало уже предельной осторожности. Цель на этот раз была увидена чётко, без препятствий и на малой дистанции. К тому же, мы уже не раз ездили этим маршрутом, и работали почти там же – теперь нам предстояло проехать всего на улицу дальше, так как туда продвинулась наша пехота, и вызвала нашу поддержку для обработки следующих целей.  

Наша «коробочка» шла первой, следом вторая, а затем, на велосипеде, наш командир бронегруппы, с целью спешиться в непосредственной близости от передовой и корректировать наш огонь. Я наблюдал в левый прицел дорогу впереди – скорее от нечего делать, чем по необходимости. Не помню, молился ли я в тот момент, хотя часто молился во время нашего выдвижения к цели – тем более, что наводчику в пути делать нечего.  

Я увидел через прицел разом три мощных взрыва метрах в 20 от машины. Судя по почти единовременности этих разрывов, это были ракеты «Града». От моего мехвода я позже с удивлением узнал, что ещё две ракеты «легли» всего в двух-трёх метрах от машины – но я, находясь в башне, в шлемофоне, не обратил на них никакого внимания, очевидно слишком привыкнув в Попасной к регулярным разрывам тут и там. (Совсем не слышать я их вряд ли мог. ) БТР оказался не такой уж слабой машиной с точки зрения защиты от осколков и ударной волны!  

Останавливаться под огнём было бы ошибкой, и мы продолжали движение, когда получили по связи от командира отбой и повернули назад. Оказалось, наш командир, следуя за нами на велосипеде, получил в грудь осколок и был отброшен ударной волной в сторону вместе с велосипедом. К счастью, осколок зашёл не слишком глубоко и лёгкое не было задето. Командир отменил наш выезд, сам доехал на велосипеде к нашему месту базирования в «частном секторе», куда мы тем временем успели вернуться, назначил вместо себя командиром наводчика второго БТРа и, опять же сам, уехал к медикам, стоящим недалеко от нас, и был эвакуирован ими в госпиталь. Надо отметить, у нашего нового командира, бывшего моего коллеги-наводчика, и правда было намного больше лидерских качеств, чем у меня или любого другого из нас, хотя я зато лучше стрелял.  

А вскоре мы узнали от пехоты следующее: на той улице, с которой мы планировали в этот раз работать, было обезврежено более двадцати «тэ-эмок» – противотанковых мин. Нам не только повезло, что ни одна из ракет «Града» не попала в БТРы, – мы, благодаря этим «Градам» и ранению командира, не поехали на улицу, на которой, с большой вероятностью, подорвались бы на минах.  

XI.  

С того дня у нашей бронегруппы началась «странная война». Мы долгое время не выезжали работать. Возможно, у нашего нового командира не получалось поначалу находить подходящие места для нашей работы, или по каким-то причинам не поступало задач, хотя он ходил в наш фронтовой штаб, «напрашиваясь» на работу для нашей бронегруппы, – то есть вполне проявлял, как мог, должную инициативу. Прежний командир всегда сам находил, откуда нам можно удобно отработать по заданной цели. (Как наверняка уже заметил читатель, я нигде не называю позывных или имён, так как это может быть использовано противником для радиоигры против нашего подразделения или каких-нибудь информационных провокаций… Современная война бывает весьма изощрённой в своих методах. )  

Мы по-прежнему находились в Попасной, по-прежнему над нашими головами пролетали в разных направлениях мины, снаряды и ракеты, но теперь весь риск нашего такого существования, казалось, потерял смысл – мы перестали наносить врагу урон!  

К нам прибыла третья машина нашей бронегруппы, та самая старая и побитая БМП, которую вроде бы удалось довести до технической годности, с точки зрения возможности на ней ездить. Однако в стволе у неё оставалась не выстреленная и заклиненная реактивная граната, так как никто из нас не умел устранить эту проблему. Нового наводчика БМП перевели на ставшее вакантным место наводчика второго БТРа, а саму БМП, на которой остался только её мехвод, тоже уже новый, планировалось использовать для эвакуации раненых с передовой и подвоза боеприпасов и личного состава. Но тут возникла ещё одна проблема – её новый мехвод «запятисотил» (как, кстати, ранее и старый), причём не на шутку, – он бОльшую часть времени сидел в подвале, напуганный постоянной работой артиллерии, выглядел совершенно подавленным, и вскоре был отправлен в тыл. БМП позже тоже перегнал в тыл зампотех нашего отряда.  

Примерно в те же дни у меня случилась неожиданная радость. Мы с новым наводчиком ходили в штаб, где, как мы от кого-то слышали, базируется такая же БМП-1, как и у нас, – её экипаж мог бы помочь нам разобраться с проблемой нашей БМП. Их мы там не нашли, зато на обратном пути я неожиданно и случайно встретил своего друга-снайпера, с которым мы познакомились в госпитале. Он в составе группы занимался патрулированием, кажется. Мы обрадовались друг другу и обнялись как старые друзья, хотя, трудно поверить, знакомы были менее трёх недель, причём бОльшую часть этого времени не виделись.  

Вообще, отдельная интересная тема – боевые друзья, с которыми редко видишься. Такая дружба почему-то получается не менее тёплой, чем те боевые товарищи, с которыми бок о бок проходишь изо дня в день все трудности и опасности фронтовой жизни. С теми, кто рядом, даже как-то меньше успеваешь радоваться дружбе, потому что они и так всегда рядом, и вполне начинаешь ценить их, когда уже их рядом, по тем или иным причинам, нет.  

Другой мой добрый друг – водитель «Урала». Совсем молодой парень, бывающий на фронте только иногда, как все водители автотранспорта, заездами, когда нужно что-нибудь или кого-нибудь отвезти или привезти, с забавной ребячливостью всегда интересовался, что у нас тут и как. «У вас тут трупы укропов в подвале? Интересно! Покажите мне их скорее! » И, конечно, я повёл его в подвал, смотреть на трупы, хотя я вовсе не люблю на них смотреть (зачем мне лишние «картинки» в голове? ). Они, двое, лежали очень бледные, но нетронутые почти гниением, а белые их лица поросли такой же бледной, прозрачной плесенью. Трупы на свежем воздухе ведут себя совсем по-другому – они вскоре раздуваются от выделяющихся внутри газов, и кажутся огромными и безобразными, словно это лежит мёртвым какой-нибудь сказочный тролль.  

XII.  

Раз уж зашла речь о троллях, нельзя не сказать и о летающих драконах современной войны. Наша авиация работала над Попасной довольно часто, обычно почему-то утром, дополняя артиллерийский концерт своими незабываемыми сольными выступлениями. Впрочем, часто или не часто она работала, вопрос сложный, смотря с чем сравнивать. Мой мехвод, ветеран войны в Чечне, как и другие ветераны той войны (как они говорят, «Чичи»), ругали авиацию за то, что по сравнению с «Чичей», они теперь намного меньше работают. «Там «крокодилы» утюжили духов круглосуточно! » Я вступался за лётчиков: театр военных действий этой войны намного больше, чем той, – авиации не хватает, чтобы работать везде и постоянно.  

Кроме того, авиация работает ещё и по стратегическим целям в глубине территории противника. Поэтому мы наблюдали здесь только фронтовую авиацию, самолёты-штурмовики Су-25 и ударные вертолёты, из которых мы на фронте видели только Ка-52. Почему не использовались полюбившиеся ветеранам «Чичи» «крокодилы» Ми-24, можно догадаться, – они уже весьма устаревшие, а с учётом всё ещё достаточно серьезной ПВО противника, их использование привело бы к дополнительным потерям среди экипажей. А вот почему не используются вроде бы современные Ми-28Н, для меня до сих пор загадка. На многочисленных военных видео, которые мне довелось видеть в интернете (конечно, не на фронте, где интернета нет, а до и после), мне также почти не попадались Ми-28Н, работают почти исключительно Ка-52. Возможно, впрочем, Ми-28Н, как «Ночной охотник», работал преимущественно ночью.  

Вертолёты Ка-52 – «Кашки», как некоторые их называли, – работали по противнику с нескольких километров. Они делали «горку», выпускали «навесом» НУРСы и, одновременно, отрабатывали из 30-мм пушки, почти такой же, как у нас. Видимо, пушку они выставляли на такой угол, чтобы дальность полёта снарядов соответствовала дальности залпа НУРСами. Многие считали такую их работу халтурой, якобы при этом их снаряды летят не точно. Мне об особенностях применения и наведения вертолётного вооружения ничего не известно, так что я не берусь их в чём-то обвинять. Над Попасной мы их, поэтому, почти не видели, только слышали иногда где-то с тыла характерные угрюмое бормотание соосного вертолёта, шипение НУРСов и знакомый грохот «тридцатки». Позже мне довелось их довольно часто видеть в полевых условиях, но об этом позже.  

Всё же намного больше мне нравилось наблюдать за работой «Грачей» Су-25. Те заходили непосредственно на цель, на виду у своих и чужих, как самолёты Второй мировой, и не только обрушивали на врага залпы НУРСов, но и роняли такие бомбы, от взрывов которых было громко на расстоянии километров двух и более, а артиллерийские снаряды казались петардами! Всё это сопровождалось ещё и «фейерверком» тепловых ловушек.  

Однажды один «Грач» меня не на шутку напугал. Они обычно, работая, пролетали над нами по одному и тому же маршруту, и я уже знал, где они будут уходить обратным курсом. Я находился на участке рядом с обжитой нами хатой, тут же стоял один из наших БТРов (мы их ставили несколько поодаль друг от друга), и, заслышав в очередной раз знакомый рёв реактивных двигателей и раскаты мощных взрывов, я вышел на улицу посмотреть на него, когда он будет пролетать обратным курсом. Но этом самый «Грач» почему-то от курса отклонился и стал поворачивать прямо на меня. Не принял ли он наш БТР, стоящий у меня за спиной, за БТР противника? (Мне рассказывали случай, в злополучном начале апреля, когда «вертушки» Ка-52 ударили по своим же «Градам»… ) Разворачивающийся в твою сторону «Грач» оказался исключительно грозным и незабываемым зрелищем! Мне приятно думать, что эти драконы регулярно атакуют нашего противника! Но над нами дракон пролетел, не причинив вреда, разве что с очень уж громким рёвом.  

Были случаи объявления и у нас по связи воздушной тревоги, причём один раз даже сказали, что, по данным радиоперехвата, над Попасной будут работать два Ми-24 противника. И я был среди тех, кто в таких случаях предусмотрительно прятался в подвал. Хотя некоторые другие игнорировали эти предупреждения. Про потери у нас от ударов противника с воздуха, я никогда не слышал. Возможно, эти предупреждения были перестраховкой, возможно вертолёты (или самолёты, или ударные БПЛА) противника своевременно ликвидировала наша ПВО. Не исключено, что это и вовсе была радиоигра со стороны противника, – поняв, что их «слушают», они сообщали «дезу», чтобы нас попугать…  

XIII.  

В начале мая мы, бронегруппа, перебазировались в северную половину Попасной, где быстро продвигалась наша пехота. Под конец боёв за Попасную сопротивление противника неожиданно ослабло. Их артиллерия теперь работала существенно меньше, а их пехота теперь отступала заранее, избегая контакта с нашей пехотой. Тем не менее, излишне быстро гнаться за противником не представлялось возможным, чтобы не попасть в ловушку, – наша пехота продвигалась постепенно, зачищая квартал за кварталом. А мы, бронегруппа, по-прежнему не работали – теперь уже точно по причине отсутствия целей. Пехота, потеряв контакт с противником, не могла указать нам, куда нужно отработать.  

Север Попасной имел больше многоэтажек, чем юг. Они располагались вдоль железной дороги, севернее её, а также по обеим сторонам основной автодороги, идущий с юга на север, в направлении Лисичанска и Северодонецка, и являющейся, кстати, одной из двух артерий, питающих находившуюся там крупную группировку войск противника. (Вторая дорога на те города идёт из Бахмута. )  

Мы теперь расположились в многоэтажках, частично разрушенных, выбирая нижние этажи, так как верхние, сильно выступая над местностью, сильнее обстреливались, к тому же по большей части были выгоревшие. Кроме того, мы выбирали квартиры или комнаты, выходящие окнами в сторону нашего тыла, – тоже в целях безопасности, конечно. Надо сказать, в мы вполне уютно устроились, играли со вторым наводчиком в шахматы, я также нашёл томик рассказов Булгакова, и коротал время за чтением. Читал я вообще в военных условиях редко, эту свою особенность заметил ещё во время первой своей компании 2014-2017. Должно быть, обилие впечатлений и информации из реальной, повседневной жизни, почти не оставляют места для вторичной действительности текста…  

«Прилётов» теперь было уже существенно меньше, однако как-то утром мы проснулись от таких раскатов, что стены нашей панельной многоэтажки буквально тряслись. Причём, судя по звукам, это точно не были «прилёты» со стороны противника! Привыкшие к тому времени ко многому, мы, однако, поспешили покинуть здание. Оно, казалось, могло в любой момент «сложиться»! Оказалось, два наших танка встали в непосредственной близости от многоэтажки и работали по противнику. Я в очередной раз убедился в исключительной огневой мощи танков! Как жаль, что в этой кампании для меня не нашлось такой боевой машины, а всего лишь БТР!  

Остаток боёв за Попасную, бронегруппа, повторюсь, не работала. Мы выполняли функции подвоза личного состава и БК, иногда «контролили» улицы – то есть стояли на месте, направив пушку вдоль улицы, где мог бы появиться противник. Я смотрел в прицел и ждал. Относительное затишье со стороны вражеской артиллерии позволяло такое опасное стояние на месте. Впрочем, долго смотреть в прицел, не теряя бдительности, – невозможно. Иногда я вылезал из машины размяться, иногда возвращался и продолжал наблюдение. В прицеле то появлялся кто-нибудь из нашей пехоты, выполняющей зачистку по обеим сторонам улицы, то появлялись редкие местные жители, не пожелавшие почему-то эвакуироваться и часто пьяные. Однако таких на всю Попасную оставалось, казалось, единицы. Мы тогда даже не пытались с ними как-либо пообщаться или взаимодействовать, как и они – с нами. Однако вскоре нам довелось встретиться и пообщаться с местными поближе.  

Нам, наконец, дали, казалось, боевое задание. Нужно было обработать верхние этажи очередной девятиэтажки, где засел противник. Мы провели рекогносцировку, пройдя до передовых позиций нашей пехоты и даже немного далее, причём на обратном пути по нам, судя по свисту пуль, работал снайпер, – ни в кого не попал, но пришлось побегать… И когда мы уже были готовы выезжать двумя нашими «коробками» работать, вдруг задание изменилось, – по связи сказали, что противник из тех «высоток» отступил, зато там обнаружилось несколько человек гражданских, – поезжайте, эвакуируйте. Раньше эвакуацией гражданским мы не занимались – это делалось автотранспортом, но тут, вероятно, близость противника заставила использовать для этого бронетехнику.  

Необычно было увидеть гражданских людей, по домам которых только что собирался стрелять. Впрочем, они выходили из подвалов, где наши снаряды не причинили бы им вреда. Их оказалось не несколько человек, а сначала около 20, затем подошло ещё с десяток. От многих шёл запах, кто-то нёс в сумках или вёз на тележках какой-то грязный скарб. В основном это были пожилые женщины и старики, но была и молодая семья с ребёнком. По связи нам сказали, оставаться с ними до прибытия автотранспорта, который мог бы эвакуировать такую толпу. Наш БТР прикроет колонну.  

Самое удивительное, они нас благодарили! Радоваться военным в прифронтовых городах, или в посёлках, освобождённых без боя, – это естественно. Военные – это, во-первых, красиво, во-вторых, с вооружёнными людьми вообще лучше дружить. Но здесь была Попасная, которую мы, совместно с противником, разнесли практически полностью, – и тем не менее люди до того доведены были озверевшим врагом, что благодари нас, которые разносили их город. Противник не только не предоставлял им транспорт для эвакуации, но и запрещал уходить самостоятельно. Эти люди были выбраны в качестве «живого щита» совершенно случайно, потому что подвернулись врагу, – основная часть населения Попасной всё же успешно скрылась. Молодой парень, отец того самого семейства, вообще заехал к тёще в гости, и попал… Один престарелый мужичок рассказывал, что его, как он выразился, «три раза расстреливали», то есть эмитировали расстрел, – поставив к стенке, пускали очередь над головой. За что именно, из его сбивчивого рассказа я толком не понял, но за какую-то мелочь – то ли зашёл не туда, где можно находиться гражданским, то ли что-то в этом духе. Я также попытался выяснить у него, кто именно его расстреливал – ВСУ, нацбаты, иностранные ЧВК? – какая была у них форма. Но он сказал, что не разбирается в военной форме, и что у них были зелёные повязки на рукавах, – единственное, что ему запомнилось. Зелёные повязки (также синие или жёлтые) носят в качестве опознавательных знаков самые любые подразделения противника.  

XIV.  

Попасная была окончательно взята и зачищена 8-го мая. Приезжали пофоткаться кадыровцы, одетые с иголочки и бородами только что из барбершопа; какие-то «специально обученные» ополченцы, вроде бы, должны были собирать вражеские трупы по улицам и подвалам, – в общем, для Попасной начиналась «нормальная» жизнь прифронтового города, – конечно же, под периодическими обстрелами артиллерией мстительного противника.  

Мы уезжали оттуда рано утром 9-го мая, по нам напоследок тоже прилетели «Грады», но ни в кого не попали. По прибытию в ПВД, нам обещали двое суток отдыха. Я даже сел смотреть парад Победы по телевизору (по этому устройству, оказывается, можно соскучиться! ). Однако недосмотрел – бронегруппу выдернули на рембат – нужно было почистить пушки, действительно очень давно не чищенные, заменить одно колесо на нашем БТРе, подспущенное из-за многочисленных осколков, гильз и прочего хлама, который всякий БТР собирает своими колёсами, как ёжик иголками. С рембата двух наводчиков выдернули опять в поля смотреть трофейную подбитую БМП-2, можно ли её восстановить, чтобы использовать затем в нашем подразделении. Оказалось, можно, на рембате. Дальнейшая судьба этой машины мне, однако, не известна.  

Вернулись в ПВД только под вечер. Оставшиеся полтора суток отдыха стали для меня самыми психологически тяжёлыми за всю командировку. В Попасной, со всеми трудностями, потерями и обстрелами, была видна цель, приближающаяся с каждым днём, – взятие города. И вот город теперь взят, а впереди, уже очень скоро, новые, как тогда казалось, не менее кровопролитные бои, и дожить до конца командировки казалось мне крайне маловероятным. Кажется, у меня случилась кратковременная депрессия. Причём, если раньше, на фронте, мы все свои трудности и страхи тут же проговаривали друг с другом, то тут я, почему-то, не хотел ни с кем обсудить свои страхи, и когда кто-то спрашивал меня, почему я так мрачен, то я натягивал на себя улыбку, и говорил, что всё в порядке. Мне казалось тогда неправильным загружать товарищей своими проблемами. Способ психологический разгрузки я нашёл спонтанно и весьма неожиданный – я аккуратно подстриг бороду перед зеркалом! Действительно, чем я хуже кадыровцев, разве что борода раз в десять меньше.  

XV.  

Мои страхи не оправдались. Мы теперь наступали в полях от укрепа к укрепу при минимальном сопротивлении противника. Обычно, мы, бронегруппа, и артиллерия обрабатывали какой-нибудь укреп, затем противник отступал, не дожидаясь штурма нашей пехоты. Потерь долгое время не было. Занятые укрепы передавались ополченцам-резервистам, и мы отправлялись к следующим. Пейзажи природы, там и тут тронутой войной, – были прекрасны!  

Надо отметить, противник вовсе не «бежал» от нас, а отступал вполне грамотно, забирая всё самое ценное. Пленных практически не было, трофеев было немного: иногда наши брали какие-то натовские гранатомёты, название которых я не знаю, как-то взяли немецкий пулемёт MG-3, похожий на MG-34 или MG-42, с которыми нацисты воевали во Вторую мировую. Ещё несколько таких пулемётов я видел также сгоревшими. Попадалось, конечно, и советское оружие, в несколько большем количестве.  

Также нам достались полевые склады противника, пищевые-вещевые. Они находились в составе большого укрепа, который теперь был километрах в пяти от переднего края, там стояли ополченцы, а мы, мой мехвод и я, привезли туда сапёра, с которым, кстати, очень подружились. Склады могли быть заминированы, поэтому без сапёра осматривать их было нельзя. Надо сказать, этот наш весёлый и отважный друг несколько раз ездил с нами на БТР, когда мы работали по очередному укрепу противника, просто чтобы посмотреть на работу БТРа изнутри. Ответного огня мы в те дни почти не испытывали, и, в общем, все расслабились. И вот теперь мы с ним решили поработать его работу – разминирование. Тем более, что мой опытный мехвод кое-что понимал в сапёрном деле ещё с войны в «Чиче», где это, насколько я понимаю, было особенно актуально.  

Они, сапёр и мехвод, полезли в узкие коридоры и тёмные помещения подземных складов, а меня, как самого из нас молодого и неопытного, но любопытного, отгоняли подальше от себя, выносить на поверхность «добычу» – бронежилеты, натовские сухпайки, гранаты, магазины к АК. «Лучший друг сапёра, это сапёр, который идёт перед ним», – шутка нашего сапёра. Так что у меня в тот день было сразу два лучших друга.  

Сапёров ещё называют «одноразовыми», намекая на расхожее выражение, что сапёр ошибается только однажды, – но это неправда. Наш сапёр тогда ошибся, прозвучал громкий хлопок, но он выскочил целый и невредимый. Судя по звуку, это было что-то маломощное, вероятно, запал гранаты. Нашли также недоделанное самодельное взрывное устройство из каких-то баллончиков, примотанных к гранате.  

Самым страшным в этом задании по разминированию оказались наши вертолёты, которые вздумали поработать у нас над головами. Звук винтов из-под земли было почти не слышно, а вот грохот 30-миллиметровой пушки над головой оказался совсем неожиданным. Впрочем, мы тут же поняли, что это наши «вертушки» работают, и я вылез на них посмотреть. Они заходили точно над нами, одна за другой, четыре штуки, делали «горку», изрыгали потоки НУРСов под грохот пушки, и, красиво развернувшись из «горки» почти на месте, уходили на обратный курс. Как и в том случае с «Грачём», один из них почему-то в какой-то момент пошёл прямо на меня, я присел к земле и совершенно серьёзно произнёс вслух: «Не стреляй в меня, я свой! ». Он, конечно, не стрелял. На этом приключения того дня закончились.  

XVI.  

Для полевых условий нужны гусеницы, а не колёса. Для городских, впрочем, тоже – гусеничная техника может развернуться практически на месте, а вот колёсной всегда нужно пространство для разворота. Поэтому мы обычно старались выезжать боком к противнику, хотя это и увеличивало для него размеры цели, зато позволяло нам сравнительно быстро уехать, после отработки цели. В полевых условиях это проблема усугублялась меньшей проходимостью колёс, по сравнению с гусеницами. Начались дожди, почва раскисла, а колеи на грунтовых дорогах стали такими глубокими, что БТР не всегда мог из них выехать! Ехать не по колее было опасно из-за возможных мин.  

Да, БТР, несмотря на свои большие колёса, не всегда может покинуть колею! Причём один раз эта неприятность произошла с нами в боевых условиях, и колея вывела нас к противнику, заставив ехать метров в трёхстах мимо занятой им лесопосадки. Причём посадка была Т-образной формы, и по обращённой к нам «ножке» наступала наша пехота. В прицел «ножка» и «перекладина» сливались в сплошную «зелёнку», и я не мог работать из-за риска попасть по своим. Мне приходилось просто наблюдать, на случай, если откуда-то откроют огонь по нам, – тогда я мог бы туда ответить с чистой совестью. Наконец, мы поравнялись с «ножкой», я чётко увидел её в прицел, и стал от души поливать «перекладину». На наше счастье, противник так и не открыл по нам огонь. Возможно, они вообще отступили из этой посадки заранее.  

Надо сказать, из-за слабости сопротивления противника, мы всё больше и больше наглели. В частности, работали по ним с малых дистанций, в чём вовсе не было необходимости в полевых условиях.  

Дерзкий план придумало и командование нашего отряда (я, конечно, не в курсе, чья именно это была идея) – штурмовать большое село Троицкое ночью. Наша пехота никогда не проводила штурмовые операции ночью, мы, бронегруппа, ночью никогда не работали, и даже просто поездка куда-нибудь ночью с целью кого-нибудь доставить или эвакуировать связана была с немалыми трудностями. Ведь фары вблизи передовой не включишь – такую цель артиллерия не упустит – «ночника» (ночного прибора наблюдения) у наших мехводов не было. В прицеле наводчика есть «ночник» (ночной режим), но он работает только в точном прицеле, то есть имеет очень маленький сектор обзора, да и тряска при езде сильно мешает. (Зато красиво – целину вокруг видно белой, словно едешь по заснеженному полю, а дорога перед тобой чёрная. И всё это скачет перед глазами. )  

Для пехоты ночью обороняться намного удобнее, чем наступать, так как для обороны достаточно просто наблюдать в «ночник» или «тепляк» (тепловизор), и вовремя открыть огонь, увидев противника. В наступлении, на ходу смотреть в них проблематично (по той же причине, что и на ходу в «ночник» БТРа), кроме того, ночью совершенно невозможно заметить мины и растяжки, не говоря уже об опасности наступить на гвоздь или куда-нибудь провалиться – травмы в боевых условиях никто не отменял, не только ранения!  

Уже ближе к ночи (и к атаке) нам уточнили, что нашей «коробочке» ехать никуда не требуется – мы будем стоять на возвышенности, на отбитом прежде укрепе, и оттуда по необходимости отрабатывать по находящемуся в низине Троицкому. Только вот проблема: дистанция до ближайшей оконечности Троицкого была полтора километра, а в ночник на такую дальность ничего не видно! Другая «коробочка» должна была сопровождать и прикрывать нашего друга-сапёра, прокладывающего путь к селу через мины, вероятно установленные на дороге…  

В итоге, враг ушёл из Троицкого без боя, поэтому смелый замысел командования удался! (А мне даже удалось поспать той ночью в БТРе. )  

XVII.  

Мы всё больше наглели, а противник – слабел. Но всё изменилось 21-го и, особенно, 22-го мая.  

Мы к тому времени тесно взаимодействовали с морпехами, которые теперь, в дополнение к БТРам, получили БМП-3, – отлично вооружённую машину. Кроме того, с нами действовал танк Т-72Б ополчения. У ополченцев не так много хороших экипажей, но это был именно один из них, и они успешно разносили ДОТы противника. Так что наша смешанная бронегруппа представляла теперь собой внушительную силу.  

Днём 21-го мы обрабатывали очередной укреп противника, с небольшой дистанции, причём, хотя с утра была проведена рекогносцировка, к моменту нашего выезда обстановка изменилась, и мы получали целеуказания, куда работать, по связи. Танк и БМП-шки отрабатывали ДОТы, а мы, БТРы, сначала стояли без дела, и я осматривал через прицел окрестности. Справа от нас, метрах в 600, была лесопосадка, из которой по нам начал работать противник, вероятно, из СПГ. К счастью, ни в кого не попал (из СПГ вообще трудно в кого-нибудь попасть), зато у меня появилась цель: по связи сказали, отработать эту лесопосадку. Мой мехвод плавно вёл машину вдоль неё, на небольшой скорости, а я поливал её длинными очередями, сначала из пушки, пока не кончилась первая лента, потом из ПКТ (пулемёта), пока он не перегрелся и не начал «плеваться» пулями крайне неточно. Тогда мы стали отходить на перезарядку. Надо отметить, мы в этом бою впервые работали в движении, впервые получали «ответку» не от артиллерии противника, и впервые использовали пулемёт.  

На обратном пути нас ждали приключения. Мы отъехали довольно далеко, километра на полтора от переднего края, и встав за небольшим пригорком, вылезли на броню, чтобы зарядить в пушку вторую ленту, когда вблизи от БТРа стали рваться миномётные мины. Мы спешно вернулись в машину и поехали искать другое укрытие. Поскольку в предыдущие дни наша пехота быстро продвигалась, местность оказалась для нас совершенно не знакомая, и мы заблудились. Помощь пришла, откуда не ждали. Другой отряд связался с нашим, с вопросом, не ваша ли «коробочка» прёт на нас. Нам пришлось объявить по связи, что это мы (стрелять по нам не надо), развернуться на 180 градусов и ехать обратно. Вскоре мы с радостью увидели другие наши «коробочки»…  

День 22-го мая выдался ещё более насыщенным событиями. Это был самый «длинный» день.  

С утра мы отправились на рекогносцировку. Если когда-то в таких походах принимали участие командир бронегруппы и два наводчика, то в эти дни мы ходили внушительно компанией: командир, наводчик танка, несколько наводчиков БМП и БТР-ов, и два мехвода, которые доставили всю эту компанию поближе к передовой. Кроме того, наша пехота за минувший день опять продвинулась вперёд, так что местность снова оказалась для нас новая и расположение противника мы не знали. Пройдя пешком над пустыми окопами и мимо нескольких ДОТов, мы добрались до переднего края, где в очередном ДОТе находилась наша пехота. От них мы узнали, что поступили крайне глупо: до противника тут 400 с небольшим метров, и нашу «толпу» не могли не заметить. Кроме того, нас предупредили, что отсюда работать вообще крайне опасно: «вас спалят! ».  

Нас такое предостережение не смутило. Увидев цель – это был один из ДОТов, занятый противником, и линия окопов метров на 400 вправо от него, – мы собрались идти обратно, на этот раз осторожнее, парами, по окопам, а не над ними. Я выдвинулся в третьей или четвёртой паре и мы прошли примерно с треть пути до ожидавших нас двух «коробок», когда весьма точно по окопу начал работать миномёт противника. Пришлось бежать обратно в ДОТ, причём по дороге одна из мин разорвалась на бруствере окопа в считанных метрах от меня. Заслышав её подлёт, я вовремя заткнул уши, поэтому поначалу не заметил, чтобы она мне повредила. Только по возвращению заметил за собой признаки лёгкой контузии.  

Переждав в ДОТе, мы опять попытались выбраться, на этот раз пары должны были идти по одной и, добравшись до ближайшего к нашим двум «коробкам» ДОТа, ожидать там следующей пары. Мехводы, добравшись до своих «коробок», подъехать к тому ДОТу и забрать всех.  

В результате огня противника у нас были потери: рядом с тем ДОТом лежал один «двухсотый» из пехоты, ещё человек пять, включая одного наводчика из морпехов, получили ранения, вроде бы все относительно лёгкие. «Трёхсотых» и первую партию наводчиков отправили первой машиной, за остальными к ДОТу подошла вторая.  

– Сейчас подъезжает коробка, грузим двести, и сваливаем.  

В таких ситуациях понимаешь, что военный сленг – это не блажь, а удивительное языковое явление, позволяющее предавать команды в экстремальной ситуации наиболее лаконично, к тому же давая возможность абстрагироваться на время от трагизма ситуации. Вряд ли нам следовало бы говорить в подобных случаях «кладём убитого братишку»…  

Я ехал на броне рядом с ним, подпирая его ноги, чтоб он не свалился. Кто это, и знал ли я его, в тот момент понять было невозможно, так как вместо головы у него было кровавое месиво, из которого торчали зубы и остатки мозга. Его бедро упиралось в моё, и я чувствовал последнее тепло ещё не остывшего тела.  

Немного очухавшись, мы собрались выезжать работать. У меня было немного оглушённое состояние, как с похмелья, и наш друг сапёр, заметив это, советовал мне обратиться к медикам, что «прокапаться» (при контузиях ставят капельницу). Я так и собирался сделать – вечером, после работы.  

Мы подъехали на согласованные заранее позиции, метров за 600 от ДОТа и окопов противника и немного в стороне от позиций нашей пехоты. Заранее распределили цели – БТРы работают по окопам, танк и БМП по ДОТу – совсем просто, учитывая такую малую дистанцию. Хорошо помню, как разрывы моих снарядов бодро скакали по окопам противника, иногда прицел заволакивал пороховой дым, тогда я делал краткие паузы в стрельбе, и тут же продолжал. Затем рядом со мной выстрелил танк ополченцев, закрыв мне прицел мощным облаком дыма, пришлось сделать паузу побольше, и снова продолжить. Определённо, я успел выстрелить бОльшую часть ленты.  

Момент попадания по нашему БТРу снаряда противника я не помню, очевидно я потерял сознание на несколько секунд. В тесной башне БТРа некуда было упасть, поэтому, очнувшись, я оказался в положении сидя, уперевшись головой, вероятно, в свои два прицела. Перед глазами я увидел клубы бело-серого дыма и капельки крови, капающие с меня. Мой мехвод к тому времени уже выбрался из машины и кричал мне снаружи, чтобы я вылезал. Выброс адреналина, или «шок», но я не почувствовал ни боли, ни страха, и мысли в голове были сугубо практического характера: я, выбираясь, придерживал рукой радиостанцию, висевшую на левом нагрудном кармане кителя, рассудив, что средство связи важно сохранить. Полез из башни через узкий проход в десантное отделение, на мгновение меня задержал шлемофон, тогда я сорвал с шеи ларингофоны, и он легко соскользнул с головы. Мехвод открыл мне верхнюю створку десантной двери. Я всегда оставлял автомат у выхода, чтобы в случае чего, покидая машину, захватить его с собой, но теперь не увидел его в клубах дыма, и опять верно рассудил, что не стоит тратить время на поиски. Нижнюю створку я также не стал открывать, чтобы не тратить время, а легко перемахнул через неё головой и руками вперёд. Казалось бы, в обычном состоянии, даже без ранения, из-за такого прыжка можно было бы что-нибудь себе сломать, но я удачно приземлился, тут же вскочил, и мы вдвоём побежали к БТРу морпехов, остановившемуся метрах в пятидесяти, чтобы нас забрать. По дороге услышал разрыв за спиной, залёг, опять вскочил и побежал, уже поблизости от БТРа морпехов споткнулся, опять упал и опять вскочил. Наконец, вслед за моим мехводом, запрыгнул в правое десантное отделение БТРа, опять же через открытую верхнюю створку десантной двери.  

Кто-то крикнул: «Сваливаем», и БТР поехал, я закрыл за нами верхнюю створку. Впереди сидел командир морпехов, он спросил меня, как я, я коротко ответил: «Триста», – говорить подробнее, перекрикивая машину, было тяжело. Я по-прежнему не испытывал никакой боли, только чувствовал, что шея повреждена и старался ею не двигать. Мой мехвод, позаботившись обо мне, сказал, чтобы я не двигался и расслабился (так нужно во время ранения, чтобы не увеличить кровопотерю), и что кровь идёт не сильно.  

XVIII.  

Подъехав на пункт эвакуации, где ожидали медики, мы вышли из БТРа, меня усадили на обочину, водитель-медик, тоже мой хороший друг, срезал с меня китель, чтобы осмотреть плечо и лопатку, которые оказались посечены осколками, но незначительно; на всякий случай забинтовал плечо. Про ранение шеи он сказал, что «даже трогать не буду», чтобы не усугубить случайно опасное ранение. Подъехал наш командир бронегруппы, мы отдали ему станцию и «медицину», которую я носил в карманах (шприц-тюбик промедола, ИПП, жгут), рассудив, что она может пригодиться нашим на передовой. Мы же ехали теперь в тыл.  

Я ехал в медицинской «буханке» на переднем пассажирском сидении, с интересом глядя перед собой на дорогу. Мой мехвод разместился где-то сзади (оглянуться я не мог из-за неподвижной шеи), а наш друг медик, ведя машину, развлекал нас разговорами. Я все ещё практически не чувствовал боли, разве что выбоины разбитой дороги несколько отзывались в шее. Первые болевые ощущения пришли уже в госпитале (в одном прифронтовом городе), когда мне нужно было лечь на стол-каталку. Оказалось, что любое напряжение шеи отзывается резкой болью. Я позже научился, ложась, придерживать голову рукой, а в тот раз мне помог кто-то из медиков больницы, по моей просьбе держа мне голову, пока я ложился. Лежать также оказалось неудобно, и я попросил подложить мне под голову что-нибудь повыше, чтобы шея оставалась прямой. Что и сделали. Мне также предложили обезболивающий укол, но я отказался, сказав, что мне достаточно просто лечь поудобнее, отметив при этом про себя и не без удовольствия, что тем самым произвожу, должно быть, несколько героическое о себе впечатление.  

Госпиталь был тот самый, где я уже лечился в начале апреля с травмой голени. Там лечили только самые лёгкие ранения, и всех более тяжёлых стабилизировали и отправляли в госпиталь Луганска. У моего мехвода оказалась травма спины, причём ему пришлось из-за неё теперь лежать и полулежать, и потребовался обезболивающий укол.  

Всего через час или два мы уже ехали на машине скорой помощи в Луганск с ещё четырьмя другими «трёхсотыми», беседуя по дороге. Настроение у всех было неплохое, так как ехали мы теперь в тылу, в безопасности, а это само по себе приятно, кроме того, нас, как «трёхсотых», все окружали заботой, сначала сослуживцы, потом медики, так что мне даже показалось приятной такая роль пострадавшего.  

В Луганске в тот же вечер мне сделали операцию. Оказалось, один из осколков воткнулся в ярёмную вену, но не пробил. Другой, под нижней челюстью, и не представлял опасности. Операция по ушиванию ярёмной вены и извлечению из неё осколка мне не запомнилась ничем, так как я был под общим наркозом, зато выход из наркоза оказался самым тяжёлым переживанием за всё ранение. Я очнулся, вспомнил всё, сознание, как казалось, было совершенно ясным, при этом я совершенно не мог пошевелиться, ни даже отрыть глаза. Я понимал, что это состояние полного паралича, «запертого человека», – временное, но само ожидание, когда же оно наконец пройдёт, было мучительным. Я пытался молиться и просто ждать. Затем ощутил вдруг у себя во рту толстую трубку и услышал рядом механическое «дыхание» ИВЛ. Попытки дышать в своём ритме приводили к удушью, и мне приходилось подстраиваться под механическое дыхание аппарата. Потом я наконец смог приоткрыть глаза. За мной наблюдали, вероятно, медсестра или медсёстры, и я услышал женский голос, сказавший неожиданно ласково: «Наш мальчик проснулся».  

Как оказалось, было утро следующего дня, 23-го мая. В то же утро меня отключили от ИВЛ и перевели из реанимации в обычное отделение, и я вскоре уже ходил по палате, рассказывал всем увлекательную историю, как нас подбили, и даже выходил на улицу курить.  

В Луганском госпитале я пробыл всего дня два, после чего нас вертолётом Ми-8 перебросили в госпиталь в Ростове. Он, кстати, был переполнен ранеными, так что некоторые лежали в коридоре, а в палатах стояли посередине дополнительные койки. Спустя примерно неделю или немного больше, я уже, в составе партии раненых, перелетел самолётом Ил-76 в Москву, в центральный им. Вишневского, оттуда через пару дней в 3-й филиал… Выписался уже 7-го июня, ещё раз возблагодарив Бога, что на мне всё заживает, как на настоящем псе войны!  

Госпиталя произвели на меня довольно тяжёлое впечатление количеством покалеченных молодых парней, хотя я отметил и бодрость духа большинства (хотя и далеко не всех) русских воинов, даже имеющих потери конечностей… Такие люди вызывают у меня особое восхищение!  

XIX.  

В госпитали Луганска и Ростова прибывали новые раненые из нашего отряда, к счастью, немного и не тяжёлые, и мне удалось выяснить подробности того боя 22-го мая.  

По нашему БТРу отработал танк. По непонятным причинам он стрелял (или попал? ) только один раз и «бронебойкой» (БОПС), при том что, выстрели он осколочно-фугасным или кумулятивом, мы бы оба с мехводом были бы «двухсотыми». Возможно, у противника были проблемы с подвозом боеприпасов, поэтому оставались только «бронебойки», как наименее востребованные. Снаряд прошил БТР насквозь, почти вдоль и немного по диагонали, войдя в центр верхней лобовой детали и выйдя сзади рядом с двигателем. Позже мой мехвод даже нашёл наш БТР и интернете, в одном из сюжетов. Судя по фото (стопкадру), где чётко видно входное отверстие, танк стрелял в нас спереди, «часов на 11», моя башня была повёрнута в этот момент примерно «на час», то есть я, конечно, никак не мог его заметить, учитывая узкий сектор прицела. После того, как мы вылезли, по БТРу отработал ПТУР, – вероятно, это и был тот разрыв, который я слышал, пока мы бежали к БТРу морпехов. После удара ПТУРа наш БТР вспыхнул открытым пламенем, так что нам ещё и повезло своевременно из него вылезти.  

Я пытался сосчитать, сколько раз нам везло: выстрел «бронебойкой», а не любым другим снарядом; мы были в шлемофонах, хорошей защите от контузии, а ведь на БТРах часто ездят без них; мы успели вылезти до прилёта ПТУРа; башня была повёрнута так, что я смог из неё легко вылезти; осколок, воткнувшись в мою ярёмную вену, не прошёл на несколько миллиметров глубже… По закону сложения вероятностей, шансов у нас практически не было. Я и раньше с большим скепсисом относился к теории вероятностей как движущему механизму жизни мира, теперь на собственном опыте вижу, что событиями управляет безошибочный Промысел Божий…  

В том же бою танк ополченцев получил два попадание ПТУРа, у него заклинило башню и был разбит прицел, однако танк своим ходом успешно покинул поле боя, причём танкисты даже не были контужены. Я в очередной раз убедился в боевых возможностях этих прекрасных машин!  

На следующий день была подбита БМП морпехов, экипажу удалось выбраться с ожогами и контузиями. Подробности мне, к сожалению, не известны. Несмотря на потери, Русское воинство на нашем участке успешно продвинулось далее, и через два-три дня был взят без боя Светлодарск.  

Из тех без малого двух сотен человек, которые прибыли в ЛНР в ночь на 3-е апреля, я выбыл из строя одним из последних.  

XX.  

Гражданская жизнь встретила меня радостью общения с друзьями, их любовью и поддержкой, а также радостью мирного неба над головой. Всё оказалось здесь почти по-прежнему, без существенных изменений, и это – прекрасно!  

После долечивания и отдыха, я планирую возвращаться на войну. Никто меня не торопит, однако это подразумевается и контрактом, и собственным мои решением. Хочу я или нет опять «туда»? У меня, конечно, смешанные чувства. Я точно знаю, что я там нужен как ценный специалист с востребованной военной специальностью, кроме того, там остались боевые друзья, братья, по которым я уже скучаю, а их дальнейшая судьба меня беспокоит. И там меня ждёт новый материал для текущих записок, которые, после возвращения из командировки я планирую продолжить, если будет на то воля Господа нашего Иисуса Христа, в Троице Единого Истинного Бога.