Колдун Жменя Вторая часть

Яков Жменя  

роман  

КОЛДУН ЖМЕНЯ  

часть вторая  

Сефир Эцгарот  

"Если кто, отправится в Иерусалим, окончит своё житиё,  

поражённый смертью, будь то на суше, или на море, или в  

сражении против язычников-мусульман, отныне да  

отпускаются ему грехи. Я обещаю это тем, кто пойдёт в  

поход, ибо наделён такой милостью самим Г-сподом. О, какой  

позор, если бы столь презренное, недостойное,  

отвратительное племя, служащее дьявольским силам,  

одолело бы народ Б-жий, проникнутый верою во  

Всемогущество Б-жье и блистающий именем Христовым. О,  

каким срамом вас покроет сам Г-сподь, если вы не поможете  

тем, кто исповедует веру христианскую, подобно нам! "  

Из речи папы Урбана 2-го в Клермоне.  

Глава первая  

Два года минуло с начала похода пиллигримов веры, рыцарей Креста  

в Палестину, но многие перепятии и прочие забавные для "лукавого"  

обстоятельства, которым несть числа в любом военном мероприятии,  

как искренне считают хронописцы, алес – стремительные броски,  

пускай по объздным дорогам поверглись в прах, встречаясь очию и не  

явно с дипломатической волокитой. Воинство Б-жие ханжески вмякло  

на дальних рубежах от Святой земли.  

В начале 97-го брат французкого короля Гуго Вермандуа с присущей  

ему пустой поспешностью разбился при переправе в Драче и  

оказавшись выброшенным на берег в жалком положении был  

припровождён в Константинополь к императору Византии Алексею  

Комнину, где его ждали другие, куда как жёзче, пелерины  

раздрипанной лжи султанчиков на клобуках. Император снискал себе  

славу скорее хвоста лисицы, нежели лапы льва и подобно лисьему  

хвосту окрутил брата французкого короля подобающими титулу  

регламентариями: свечи выделил с подсвешниками, стражу, будучи  

весьма любезным, когда того требовало имперское тщеславие,  

предначертаньями, коие видятся во всяком помазаннике, особе в  

титуле "брате короля". Алексей обнаружил тем больший талант  

отеческой заботой "испытавшего на себе долю Ионы" и  

неприступными морской буре фортификациями второго Рима, чем  

лучше из доходчивого к лести Гуго можно было вытянуть сведения о  

французком войске, идущем через Италию, о прочих конгрегациях  

крестоносцев, о числе, императиве, силе и мотивах, движущих  

каждым из предводителей Б-жьего войска. А кошелёк Алексея тугим и  

до сих пор не оставался. Какая Святость! Какая ревность, и будет на  

том. Гуго Вермандуа охотно делился с Алексеем полезной  

информацией, и резонно мало задумываясь, согласился дать присягу  

императору на верность "Святому долгу" вернуть земли Византии,  

перешедьшие недавно в руки турков, и крепко придержаемые  

Никейским султанатом.  

В апреле к Константинополю прибыл Готфрид Лотарингский, вскоре  

предпринявший попытки избавить Гуго от "сладкого" плена и  

трепетной заботы императора Алексея, елейных обетов и рыжего  

престидежетаторства, иным словом – вырвать назойливую свечку из  

рук дуэньи, поскольку если брат самого короля поспешил присягнуть  

безлапому льву с лисьей мордой Алексею, не подобной же ленной  

повинности станет требовать византийский престолосиделец и от всех  

последующих через Константинополь рыцарей весма скромного в  

сравнении с Гуго происхождения. Алексей поблагодарил герцога  

Лотарингского за беззаветную преданность слову витееватому, того  

ради Священным узам служения искреннему христианскому подвигу,  

благочестивую ревность к судьбе, вне любых сомнений, истинного  

помазанника Гуго, отдаления иных хвалеб, но Гедеонвское  

следование долгу освобождения земли палестинской, и в результате  

подобных дивертисменций, окликаных в иных города – паучьей смесью  

и музыкальным трепежом, склонил Готфрида принять присягу  

императору с последующим оказанием всей, которая потребуется, от  

герцога помощи, со всей обязывающей к этому поспешностью в деле  

возврата городов, несправедливо отъятых из Византийского удела.  

Объегорил, что называется, Готю вчистую.  

Таким образом сложился весьма удачный для Алесксея прецедент,  

при котором давать обет натерпевшимся от суховейного сироко  

рыцарям – тоже самое, что они должны давать скреплённое бумагой  

обещание – плащеницу от себя, скрывающую поток глупости, служить,  

быть вольными только в слове, данном, при приседании у Креста,  

отвоевать земли и города у турков в емлимую пользу императора  

Константинопольского становилось неприменным условием  

дальнейшего разворачивания Святой кампании на Иерусалим. Своего  

рода ленная повинность без права пользования присоеденёнными  

землями, но с подобающим челомканьем, чаркованием, заседаньями  

в банях, титулованьем и прочима убидительными мадригалами по  

плечу.  

Боэмунд Таренский не раз совал свой мокрый нос в чужие курятники,  

замечен был и в иных ухищрениях хищнеческого промысла, втягивал  

сынка герцога в эпопейные вылазки к чумазым прохиндейкам в  

низкопробные борделя, за тем сводил счета своему мало-мальскому  

имуществу, редко однако будучи пойманым за хвост, а потому  

старался избежать в Константинополе накладных для него  

обязательств, предложив подозрительному Комнину для начала  

назначить князя "Великим Доместиком Востока", а уже потом  

распивать чаи из доменианы под звуки присяжных труб и рожков.  

Алексей же в свою очередь имел крайне неразвитую привычку носить  

на языке в обиходе бесед пылкую фразу "ДА", уповая в неразборчивой  

двусмысленности ниже на некие "благоприятные обстоятельства", а  

выше "стечение подходящего случая", поэтому ограничился  

пространными обещаньями и говорливой сутолокой про религиозные  

интердикции. По арабски: "Кому А-ллах дал, а кто сам забрал".  

В мае 97-го после войны с Амальфи в Константинополь прибыли  

Роберт Фланрдский и Роберт Нормандский, сын Вильгельма  

Завоевателя, и оба без особых параноидальных страхов, а так-же  

вполне осознавая всю хрупкость сомнительных нот о намереньях,  

дали ленную присягу Алексею. Лишь граф Тулузский Раймунд не  

уступил ароматной цветочной пыльце и пахучему нектару росянки  

слов из уст императора, продпочтя не менять волчью шкуру на овечьи  

коши, в дальнейшем пожелав вместе с остальными отрядами в том  

числе Евстафия и Бодуэна переместиться на другую сторону  

Босфора, ожидая не только уместных лодок и медовых обещаний, но  

ощутимых желудком съестных припасов, провианта, матерьялов для  

постройки фортификационных сооружений, обозов для дальнейшего  

проникновения в лоно Азии и прилива собственной предприимчивости  

для последующего сподвижества.  

Золотой рог, можно посомотреть за ним, как бесследно утекают по  

морской волне умники, и досадуя промямлить нечто вразумительней:  

"Хлеб в трюмах не испортится", потом скушать куркуму.  

К осени войска Боэмунда Таренского: нормандцы под командованием  

самого Боэмунда и его брата Танкреда; провансальцы Раймунда;  

ополчения Бодуэна обратили свои взоры к изгибам озёрной косы  

перед стенами Никеи, столице Румского султаната во главе с  

Килидж-Арсланом. Килидж-Арслан успел уничтожить толпу  

крестоносцев, водимую в пустынных горбищах фанатично  

настроенными: Фолькмаром, Вальтером Неимущим, Готье Босым (как  

мы любим показывать всем, что деньги не ценим), и вдохновенным  

случайными провидческими снами после почти полного отказа от вина  

Петром Амьенским, да и нога об ногу следовшими за ними им  

мечтателями кисельных (с порошкой) берегов Святой земли. Алексей,  

чуткий к вострепенным бдениям в молитве Петра, послал письмо, где  

советовал Петру прислушиваться иногда не только к шёпоту своих  

губ, но и к голосу разума, иногда, в смуте безаппеляционного  

вдохновения, иногда, чтобы слишком глубоко не вступить во владения  

турков, рискуя остаться вопиющим в пустыне без налаженной самим  

императором системы оповещения союзников, в прочий раз у губ  

держать варган, а в иных случаях просто так, для общего разумения.  

Вездесущими птичками с огненными крыльями Комнина вести о  

великой благодати императора разнеслись по всей земельной  

ойкумене.  

Позднее Килидж-Арслан скумекав неотлаженность войска франков,  

сумел иголкой вписаться в общий гвалт голосов, разбив шумевшую от  

визга выпотрошенных кишков толпу крестоносцев Петра. Осел вдали  

от Никеи, восполняя численные потери своего войска местными  

земледельцами и сельджуками, в свою медлительную очередь,  

последовавшими присоединиться к стану Килидж-Арслана, пока  

уповая на верную силу джихада, едва принуревшими садить криво  

саблей об тренировочную пальму, не были, эти плохо оформившиеся,  

спорадические отряды частично разбиты Боэмундом, всеми нам уже  

известным, Таренским. Сам Килидж-Арслан с уцелевшими  

правоверными удалился внутрь Сирии, оставив пределы Никеи  

ипохондрическому оцепенению небес и молитвам пророка Мухамада.  

Чуть-чуть слов об этом сражении.  

К середине сентября и сам Пётр Амьенский устал сомкнув уста,  

безропотно, наблюдать изо дня в день пьяный разкадраш ведомого им  

пресловутого общества неисправимых грешников и до Потопных  

изуверов, этой отчуждающей слово небесное толпе, которая в части  

своей состояла-то вовсе не из рыцарей, а скорее из примазавшейся,  

как и сам Пётр бедноты, поэтому внял советам "хитрой вольпы, шавке  

лаконичной", как называл за край плаща Пётр императора Алексея,  

твёрдо застезил за собой решение вернуться в Константинополь. Тем  

паче, что давно не исповедовался о многочисленных грехах, столь  

многочисленных, – только и предаёшься сну как на звёзды поглядишь  

и три раза прочтёшь "Богородицу". Не последним толчком к этому  

решению послужил дерзко-необоснованный вердикт Жоффруа  

Бюреля, отстранить "сбрендевшего псалмопевца" от командования  

французким корпусом. Хотя обойти заслуги вероподвижника Петра,  

как и скромно умалчивать о таковых мы не смеем, и уповая на  

историю, как на науку, единственный урок от ейной тот, что из неё  

никто-никогда-и-не-зачем-да-и-к-чему не извлекает никаких уроков,  

полагаем судить о Петре Амьенском во всей полноте его  

безоговорочно важной роли и как полководца в том числе.  

Докательств не требуем о храбрости, великое самоотричение  

подвижника рассмотрим.  

Силоватые от долгих переходов, столь же, от частых перепоев, языки  

разнесли сентябрём слух, будто Пётр Амьенский сначала белены  

объелся и умер. Другие сказывали, что Пётр вознёсся высоко в небеса  

в огненной колеснице. "Кобылица его, отъеденная, ждала в  

Александретте – туда и рванул" Прочие утверждали, что Пустынник  

просто нашёл себе родину, лежащую долу, но близкую сердцу в Азии,  

а так-же обзавёлся пышнобёдрой сирийкой, засох по ней пуще невзгод  

трезвенника, захотел втайне обручиться с девой, да только храма  

подходящего в исламских дебрях трудно сыскать для угодного  

бракосочитания, вот и мается где-то посреди ночи. А то, что шакалы  

воют где-то там за барханом, желч круговодя тоскливо скрежетом  

зубов, когда звезда ярчет над месяцем, так то-ж Пётр Амьенский и  

ищет себе урочище токовиное, заговаривает с блудницей  

сладкоспелым кречетом. Непогода может, овцу какую-то  

мылит-найдёт? Пожалуй, что и не найдёт. А как приятно думать  

поставленомму Шаахом Боэмундом Тарентским войску. А может  

упал в запой, кто его бывшего шляпошника поймёт...  

По французким палаткам даже ходила песенка про Петра и смела  

распеваться где лысый не помочится, небритыми горлапанами,  

мало-мальски и Петра в глаза только видевши, но волокущие с вина:  

" Кто же красив среди героев ктож красив среди мужей? Пётр  

Амьенский красив среди героев, Пётр Пустынник красив среди  

мужей! Умереть подобает тому, кто у гор похитил влажный  

рассвет, кто у кручин закат похитил, кто у холмов похитил кедры.  

Заставил биться он мужей и воды отразили кровь, вдовы молят о  

пощаде своих сыновей, овеваем прохладой земли Пётр – прах, не  

слушает вопли вдовы, он и сам в этот час как земной червь, он, как  

орикс рогами упёрся в землю, кто всех знатней дева, у кого чрево -  

вдруг трещинами разошлась она. Умереть подобает герою, что  

луну отнял у ветра и дождь не наносим, окаянная жара,  

отважится-ль нынче. Жаждет-стонет, не созревает на земле роса.  

Увял ячмень. Что тоскливо у камня сидишь, ведь наверное жатвы  

пришли отголоски, сокрушенен порог у остатка зерна, не вернуть  

нам Петра. Пусть умирает Пётр Амьенский! Пётр Пустынник не  

умрёт никогда! Вознесла колесница на край зеленевшей кручи в  

горной цепи Святого Петра, подхватила в вихре так, что стянуты  

у героя плечи, будто он возле смертного рыщет одра. Несётся  

через край небесной бездны, не сомкнуты лишь очи. Нам Петра не  

забыть никогда. По тебе плачут день и ночь неумолчно зверь,  

красный вечер тоскует закатом, цветок полевой, василёк льнёт к  

земле. Если побран ты в рождении сечи, не отобрана слава героя.  

Плачут гиены, медведицы, бобры, тигры, козероги и рыси, лев и  

тур, а тушканчик навзрыд. Плачет прах земли тебя вспоминая: где  

же ты, где же ты, где же ты... Сотрясая пору, где меж тенью  

терновника ты оставил свой след. Скот и тварь из ручья не  

лакает, позабыл зверь лесной про охоту свою, и тоскливо в ночи  

лишь шакал поздний лает, вспышку в небе увидев – славу твою!  

Может сгинул в неведомых логах, может ланью унёсся ты вдаль,  

может в круге девиц ты танцуешь, как солдат отдавая печаль.  

Может плащ твой укрыт до рассвета, брежжут мысли, утыкаясь в  

нагромождение льда? Иль решил ты отбросить обеты, позабыл  

про истяжную сталь? Пётр Пустынник вознёсся на небо, нам тебя  

Пётр Амьенский не жаль! Пал ты Пётр и уже на рассвете, о тебе  

рандеву не споют. Твой прют – ты пустынник на небе. "  

Не слишком чопорно свидетельствовала эта песня об отнашении  

солдат к Петру, как бывшие воздыхатели у костров, слушающие  

проповеди Петра, легко высмеивали его укромный побег в  

Константинополь, вловоблудство в словах. И о том, что любая паства  

нуждается в неотлучном пастыре...  

21-го октября около 20-ти тысяч французкого войска были окружены  

Килидж-Арсланом и стиснуты в узком горном ущельи, в несколько  

минут дождя и пурги от стрел, алес – нескольких часов  

кровопролитного избиения застигнутого французкого войска батогами  

кривых сабель, джамбий и шамширов, французкое войско было на  

голову разбито Килидж-Арсланом. Земля в тот день пуще  

дурно-складенных песен была усеяна, усеяна торчащими трупами  

христиан, усеяна вздрагивающими ячменными всходами, но всходы -  

это рассечённые тела. Кони, люди, повозки, груды доспехов  

вперемежку с белеющими мышцами наружу залиты кровью, тонут ноги  

ещё не умерших трупов в кровавом месиве, миазме от вспоротых  

брюх, мыльных пузырей – кишков, и смрадный дух от гекатомбы тел в  

ущельи отгоняет даже самых смелых падальщиков, высоко кружащих  

над ущельем. День назад, а сегодня идти, собирать с трупов.  

Маленькая битва – всегда приносит маранья мародёрам, но большая,  

лишь кряхтенья. Душа-их убитых навзнич. Души колосьев. Были убиты  

– хорошие всадники.  

Разгромив в ущельи 20-ти тысячное войско крестоносцев, воины  

Килидж-Арслана не применули открыть сезон охоты на непоседливых  

детей: – обозы женщин, детей и крестьян, редко держащих настоящий  

стальной меч, скорее досаждающих ветру своими наглыми плакучими  

пасторалями, которые расположились неподалёку от ущелья со всем  

необходимым для построения лагеря, – взвинтились от сабельных  

ударов. Хитро построили шатры. Вдоволь! Да на победу ли? И эта  

охота увенчалась столь-же кровавыми трофеями, примерно  

двадцатью тысячами смешавшихся в сардонических криках матерей,  

резких как выпь воплях проткнутых детишек и сдавленных  

предсмертным хрипом молитв... молитв... Можно бить христьян -  

показали скромные отчёты. Киллидж-Арслан унёсся на север, дабы  

прийти в должный час. Сочуствие у мусульман такое-же как вчера, но  

более респектабильное, как у прочих, цель важна.  

Пётр Амьенский, прибывающий тем временем в просторных  

корридорах императорской аудиенции, тяжко прислушивающийся к  

крикам павлинов, похожих на амочный крик ребёнка, придавившего  

себе палец на ноге, ничуть не удивился трагическому исходу битвы  

при ущельи, унёсшему десятки тысяч жизней, но осознал к постылому  

поприщу командования безудержной на подвиги толпы некоторое,  

смешанное с гулкими играньями восточных труб, звучащих  

расстроенным эхом в корридорах императорского дворца, чувство  

обыкновенного принебрежения, смешанное с осознанием  

правильности поступков в стиснутых кулаках. Засим и помолился  

исправно, читая наперекор разные возношения латинских молитв,  

которых до сих пор не удалось отречитотировать, но вполне полагаясь  

седцем. Только павлины изредка мешали. Поскорбел об тяготах и  

невзгодах разделённого христьянского мира, вздохнул, а оставшиеся  

силы потратил на то, чтобы считать голоса голубей, а потом и вовсе  

не вздыхать, отправляясь на подкрепление сил к вечерней трапезе,  

которая обыкновенно случалась в пять часов дня. Жрать ещё никто не  

запрещал. Не всякой день пост, и не всякая кутья к погосту, когда руки  

нужно мыть.  

Основные силы непреклонного Готфрида Лотарингского;  

истинно-верующего, ищущего Христа Раймунда Тулузского;  

сверкающего доспехами Готфрида Бульонского; так-же истинного  

интриганта и стратега Боэмунда Таренского, в числе без малого по  

кормовой отписи триста тысяч державших в руке оружие, с конями  

половина, и готовых сносить имеющимся под рукой оружием снимать  

головы долой с плеч, желательно сарацинские, расположились у  

Никеи, расчитывая на длительное и, собственно, мало кого  

настораживающие, отсутствие Килидж-Арслана. Килидж-Арслан...  

Верно и то, что грядущую победу Килидж-Арслан основал на  

нерушимом слове Корана и помощи пророка Мухамада. И посмотрите  

ниже, что есть – упование на пророка Мухамада. Разгром  

неверующим!  

Кроме нескольких движений севера и юга французской земли  

отпрысков, выше, нормандских войск, которым число – триста тысяч,  

только одних поспешных в дележе мужиков нашлось двадцать две  

тыщи, острых на нюх бригады, женщин и ремесла ведающих вместе  

насчитывалось порядка тысяч двухсот. Греки, армяне, евреи и  

блудницы – не в счёт. Милость не требует подсчёта. Однако обозы и  

телеги, навьюченные кладью подошли к стенам Никеи опередив  

рыцарское войско, что дало повод не только зубоскалить, но и  

пользоваться шпионам Боэмунда точным измерением местности, как  

и знать, где лучше составить оборонительные заграждения от  

возможных контрэдикций со стороны поля Никейского.  

Июнь 97-го наступал лениво.  

Город стоял на восточном берегу Аксанского озера. С другой стороны  

его занимали горы. Вершина засеяна копошливым кустарником,  

обратно к озеру спускались корявые перепрыжки холмов. Защитой же  

были природные навалы кварцевого песчняка, обеспечивающие не  

только водой город, но и ночьной торговлей всё тех-же греков, армян  

и евреев, прибившихся так кстати к расположенному вихрастой канвой  

лагерям осадного войска. Триста башен охраняли стены Никеи, перед  

стенами же запруженные были вырыты траншеи, заполненные водой,  

и в них запрещено выкидывать трупы. По численности башен Никея  

соперничила с легендарной Троей, но что такое Троя в 97-й год,  

дурацкое наважденье беспечных недомолвок ассирийцев, урпасин.  

Высокие мишкули башен простреливались, правда в городе если  

найдёшь лучника, только не в борделе, на стене найдёшь штук сто... И  

мечники все на стене. Кузнецы усердно пилили железо, а руки  

уставали. Дёготь весь пошёл в котлы со смолой – два-три раза слить с  

финестр. Котловины, прорытые вдоль стен оказались для ведения  

осады – медвежьей берлогой. Никто по приказу Боэмунда из носящих  

хоть самые неказистые доспехи не должен приближаться к валам  

затопленого пруда пред стен этой продавшейся сарацинам шлюхи.  

Армяне известили через пыхающих зловонием изо рта шпионов  

Боэмунда, что вряд-ли много найдётся смельчаков из окружения  

племянников жён Килидж-Арслана, кто-бы вверяя своё тело и душу в  

волю Аллаха так безрассудно растался бы с жизнью, которой дорожил  

и сам пророк. А может и не дорожил, но как показывает практика -  

отнасился к жизни, неже награда на человека спала. Город, по словам  

армян, будут жестоко охранять, но главным образом сами башни.  

Едва найдётся несколько стрелков на впалые прощелины стен, и как  

скоро они устанут натягивать лук?  

Боэмунд – кровавый военноначальник, заглотит ли блестящую  

наживку, но он не мало раз запускал когти в клетку с заядлой собакой,  

где уважающего себя хорька потом подвесят на том-же крюке, где  

висит клетка, но уже мёртвого, поэтому решил больше парадигм со  

зверями не делать, а взятся за полноманевренную осаду города.  

Воевать нужно, в крайнем случае идти на поводу своих собственных  

страстей. Однакож – воевать!  

С севера Никею обставил палатками Готфрид Бульонский. Раймунд  

Тулузский блокировал город с юга.  

21-го мая, спустя неделю осады из Никеи вывели подразделения  

войска с вылазкой отрядами, возжелавшими прорваться, и показать  

оставшимся в городе как можно спящего солдата лишить жизни,  

тайный:" никому не скажу" бородатый батальон, но встретили  

неожиданное для них сопротивление нескольких особо не спавших  

отрядов Раймунда. Потеряли убитыми четыре тысячи человек.  

Боэмунд Таренский отреагировал на столь откровенный для крови из  

носа своего постельного абштамба к выполнению поставленных  

задач, послал немногим более сорока телег к Раймунду с  

определённой целью. Всех, кто дерзнул и совершил действовать  

подобным образом арабов, не смотрят они как я ночью гляжу на  

павшие стены, решили мерзавцы сами головами полезть в петлю,  

головы свои ввергнуть в пекло – да будет, чтобы не только отсечены  

головы их, но и погружены на сорок телег. Каждому отрубить голову,  

чтобы не повадно было распространяться греху среди осаждённого  

города и надежда их уповала на Христово воинство, но не на свои  

амбиции. Раймунд счёл предложение Боэмунда возможным, ибо его  

войска так много побили тел, что уже и спускать их в заводь канала,  

значило обречь себя и других на жажду. Раймунд согласился отдать  

приказ вывозить тела убиенных подальше за крутое поле и  

складывать там, а головы отрубать. Лишь так, по мнению Раймунда  

можно оставить веру в сердцах воинов и напугать ещё неверующих во  

Христа, Мухамеддистов, неунявших в голове своей жестокости,  

жестоковыйных народов, не принявших Христа. Не желал смотреть  

Раймунд на то, как отрезали ножами, потом приноровились к топорам,  

а там и того проще – бросали об край телгки в шейных позвонках труп,  

ломали тем кости, и не тратя лезвия топора, отрезали ножами головы.  

Нет, не стал Раймунд королём Иерусалима, да и кто после этого из  

вас стал бы? Боэмунд? Интересно, а что придумал Боэмунд, ведь его  

лихая отвага, обусловленная боязнью стай, стремится к чётко  

выверенному решению, и целеустремлённость такой стаи должна  

иметь финиш, потом отдышавшись и следующий. Как вы полагаете? А  

мы полагаем, что имена всех погибших не упомянуты. Сорок телег  

были доставлены в стан к Боэмунду в рассвет и оставлены для  

последущих распоряжений. С бородами, моргнувшие, с выкатившемся  

глазом, в пылу раздрая, глаз даже остаётся невытекшим, ноздри, со  

ссадинами, на иных оставили зачем-то подшлемники, тесьма на  

некоторых – это сорок телег голов. Деревья зелёные покрыл снег.  

Листья держали снег как сладостное. Тонко, чуть поседев, как  

жемчужина перед свиньёй. Раскидистые, зелёные, а на них снег тает.  

Так красиво, и уныло. Листьям уже не суждено ничего, кроме как быть  

зелёной шапкой на которой опочил снег, стволу дерева нужен снег.  

Пыль смешалась с вихрем снежным. Пыль с залегшего мяса таяла и  

вонь разносилась смахнувшей рукой. Снежинки пахли тухлым  

запахом.  

Решение Боэмунда было таковым: – Зачем нарушать покой спящих  

Никеи утром, верно они так-же как мы – человеки, тем самым  

нуждаются в покое. Полдень – разразится зной и опять звать будет  

всякий прохожий к своему делу, вечер – порядок и построение войск, а  

если головы до завтра затухнут, рой мух над ними будет жжужать -  

перебросить головы за стену Никейскую, вот смеху то будет, что-ж,  

нам и самим не плохо-бы помыться. К завтранему пригнать в сто  

петдесят шагов двухметрового галла, и не говорите мне что время не  

пришло, так Алексей мечтает, пригоните те катапульты, которые  

собрали, и ещё соберите, пожалуй, с того вала хватит четырёх, да,  

соберите за день четыре, чтобы с юга поставить, а остальные четыре,  

бери разрешение от меня, пять поставить те, что так долго собирали,  

укрытия пусть сошьют из парусины мародёры, к завтреннему  

спишется с них скверна, вези скорей. У канцлера разрешение  

обирать павших получите. Двенадцать всего. Ещё эти пять пригонят.  

Установите, сами знаете на валу, обстреливать город будете их-же  

головами.  

Утро следущего дня. Головы так разложились, что бороды слипались  

иголками, кое-где стрелами одуванчиков. Мыльная парга цвела и  

мошки уже откладывали в бородах мертвецов конгломераты семей.  

Иные бороды на шерсть собаки походили и несло от них, от них пахло,  

и, чтобы не делал катапульер для отпряния, чтобы скрыть своё  

смущение, вились, нанизывая свой лёт на пищу мошки. Лучше бы его  

послали к тем змеям и волкам, которые звались лучшими отрядами  

мусульман, или к отрядному на порку кнутом. Сорок дней был бы  

мёртвым, потом охлабился поди. К полудню телеги с головами  

разъехались по нарытым холмам с катапультами. Цели давно уже  

высчтианы наводчиками, и они-многие-пустые счастливчики узнали о  

своей роли, спешно и рьяно предоставили последующую спускающим  

ложку с катапульты, наклдывающему камни на букет требушета, в  

корзину плетёную из хорошей лущи, из волосни погибших коней. Пару  

тысяч голов нужно по приказу выпустить за стены Никеи.  

Жерар Базиль и Форлампий Бомбадел находились подле одной из  

катапульт закрывая глаза и поднося пальцы к носу, шёл зной со всех  

сторон, и в прихоти своей Жерар щипал оголённые в рваных штанах  

бёдра. Запах должен быть выносим, и мухи не касаются твоего чела,  

если только по косой параболе.  

Жерар был катапульером худосочным, с неправильно растущей  

клином бородой, мездреносый.  

Форлампий уважал Жерара Базиля за эту бородку, которая у  

Форлампия ассоциировалась с неправильно усечённым гвоздодёром,  

которым можно было кому-нибудь вдарить, или кишки из гниющего  

живота вытащить.  

Форлампий же был мясист мордой с начавшейся третью отвисать  

векой. Трапцевидной сизой порослью вокруг бороды.  

Жерар не любил как человека Форлампия, однако веселился, когда  

тот говорил какую-нибудь чехарду в неспешном разговоре. Это неким  

образом поднимало дух Жерара над Форлампием, и уже не казались  

таким отвратительным его подмигивающие белки глаз под изъединной  

нервами плоти век. А ещё не нравилисиь Жерару щёки Форлампия. А  

Форлампию – горбинкой, с прищелью, нос Жерара. Когда он камни в  

букет катапульты накладывал – нос у Жерара дёргался нервно. А у  

Форлампия щёки тряслись. Форлампий считал, что если Жерара не  

убьют нынешней осенью, то пускай бы, что б не убили и к весне, он  

ведь на семь лет моложе меня, а выглядит как я в тридцать, ха-ха-ха.  

Катапульеры дурели от безделья и сухой музги ветра, дувшей то в  

лицо, то в спины.  

Катапульта наполовину была черна от засохшей крови. В телеге  

оставалось полно голов сарацинских, которые использовались как  

снаряды для устрашения горожан за стенами.  

– Слушай Жерар, а давай поиграем головами как не то, чтобы  

гниющими коробками черепными с мозгами, а как с друзьями нашими,  

словно каждая голова нечто значит?  

– Фу!  

– Не спеши говорить, Может они были важными персонами при жизни  

своей?  

– Чаго?  

– Ну когда живыми ещё были и на телах людей покоились, между  

плечами.  

– Нашто это тебе?  

– А какого клина ты всё "Фу!, да "Фу" говоришь. Смотри Возьмём,  

положим, вот эту отрубленную голову – Кем по-твоему был этот  

человек? – Форлампий взял первую попавшуюся голову с облезлым  

черепом и торчащими пупырём гнойником, в которые мухи заложили  

личинки. – Как думашь, не хотел он так-же как мы от всего мира  

желать, пусть денег, баб и тёплой постели? Давай я его зубы тебе  

покажу, глянь, какие дерзновенные зубы, нахально он желал денег,  

дёсны, зубы то ещё остались. А мы его щас запустим в Никею. На  

рынок, давай, съестной! Может он тоже был когда-то мясником? А  

если танцевал? Как думаешь, такая голова может танцевать? Мне  

мясники чем-то нравятся...  

Жерар помолчал пол минуты, а потом выдавил из себя: – А я бабу  

хочу, которая денег не попросит с палача. А эти все просили денег от  

жизни, щас мы имыми головами, заместо камней стены обстреливаем.  

Главное не угореть бы на работе-то. Трупов полно, а камни нужно ещё  

и киркой кромсать.  

– Ты таких видел? Хер с ними. Бабы должны жрать знатно готовить, а  

мы им делать приятное по-четвергам. Давай ему бороду хотябы  

причешем, прежде чем запускать в Никею. Нынче какой день?  

– Не знаю. Ты думаешь там много мастеров-цирюльников, чтобы  

понять твои чудачества?  

– Пфи, мытарства, велико ли дело? Скомороху продадим, погоди, я в  

бороде у этой головы ножичком послание городу арабском на лбу  

вырежу. На латыне, чего знаю. Щас кожы волоснятую соскоблю с  

черепа и наковыркаю ножичком латиницу. Ась?  

– Так поймут ли? Ангелы стоят и головы мёртвые ловят. А люди?  

– Накладывай ещё три, нам много придётся голов отправить до  

вечера.  

– Может побреим их, головы то бишь?  

– Рехнулся? Они-же мёртвые, хотя другие не поймут. Давай на спор за  

бутылку здешнего пойла. Я могу какую-ибудь голову гнилую облизать.  

Хочешь оближу какую-нибудь голову?  

– Ну оближи.  

– Бабы редко которые убираются в доме. А мы мужичьи только  

выкидываем. Может бабы против нас умысел какой-то заготовили?  

– Так не соперники они нам, бубы то. Вот и прячуться по углам.  

Поэтому у нас в телеге головы воснавном и бородатыя.  

– Мозги нешто у них на это есть? Цепляй за ноздри ту, ага, смотри как  

стервец расшиперил перед смертью-то рот, идиот.  

– А мне не тошно. Щас пальцами двумя её подброшу за зубы. Слушай,  

а может в рот какой-нибудь голове написием, ха-ха?  

– Неа. Сам вандализмом занимайся. Из шеи отрубленной моча  

польётся.  

– Тогда есть другая идея... М-м-м. А если взять, положим, голову и  

через шею вытащить мозг, а на внутренней стороне черепа  

чего-нибудь написать. Опять-таки на латинице. С внутренней стороны  

черепа. Вот дураки то удивяться!?  

– А кто череп, по твоему будет с изнанки рассматривать?  

– Незнаю. Может и не будут. Однако, прикинь, какое мастерство нужно,  

чтобы изнутри черепа чего-малость наскарябать... Искуство бишь!  

– Ну я тогда, слышь, чего смекнул. Вот у этой, головы, снимем обруч и  

продадим. Вытряхну из черепа мозги. Чё, может написать на черепе  

чё-нидь, а? С внутренней стороны?  

– Эко, А если колышки вставим в глазницы? Будут глядеть на нас.  

– Рехнулся я, ты не добдумовал, а как мы живём? Зачем мы  

существуем? На тряпку чё руками выскребаешь кровь из черепа.  

– Ага. Ты Форлампий сумашедьший, я хочу лишь, чтобы война  

закончилась.  

– А если закончится добро?  

– Что?  

– Ну вот та голова, подай её суда, да не бойся мух, они уже успели  

отложить личинки, это их самцы вьются, они не будут на тебя  

присядать, подавай, это голова поющего...  

– Почему?  

– Потому что у него слишком замкнуто закрыты веки, и смотрятся как  

закрепощённые. Если он так закрывает глаза на мир, то должен петь.  

Муэдзин. Хотя может и нет. Тут в колличестве открываний рта не по  

делу надобно судить.  

– А вон тот, с брусничными глазами, вылитыми в белках, как  

предполагаешь, кем был этот человек, когда его голова на плечах  

сидела?  

– Я не думаю об этом, и почему у него кровь в белках застыла?  

Осмотреть бы тело, наверное ему в спину проткнули, а сердце  

осталось биться, и в глаза давление привалило.  

– Спало бы потом.  

– Ну не знаю, чё он так на нас вылупился, жизнь-то у него того...  

– А ты посмотри на его щёки, никого тебе не напоминает?  

– Тебя Форлампий, ух и проерзлая ты же гюрза, всё мне  

подкидываешь херню разную. Я вот эту вытащу рыжую и спрошу тебя  

– Это мусульманин?  

– Полагаю, что и мы с тобой, после того, как на нас посмотрит чей-то  

взор, кроме Б-га и ангелов Его выглядеть в своих мыслях будем  

отвратительно.  

– А мы правильно делаем, что головы отрезанные убитых запускаем из  

сделанной инженерами катапульты за стену?  

– А правильно ли мы делаем, что запускаем головы уже отрезанные  

мусульман, хотя соглашусь с тобой, не все среди них мусульмане, вон  

эта голова с виноградно-вытращенными глазами никак не должна  

быть здесь в миру мусульманином. С чрепом рассечённым, с шляпой  

на голове. Пристанище этой шляпе осталось...  

– Почему?  

– Потому, что нос у этой головы горбатый.  

– Так ведь и у этой головы нету носа почти, он сряшен мечём. Хрящик  

только и сопля мясная висит.  

– Вот ты и разуметь начал. Я тебе про то расскажу какие последствия,  

клади голову этого человека, щас мы запустим её.  

Ж-Жжиг.  

– Это армян, армянин, м-м, армяшка, я его по лбу узнал, он мне хлеб  

из Никеи приносил, помнишь когда...  

– Да-да, у него ещё эта шляпа, красная такая, а понял, мне так  

казалось смешным, когда он невзначай спрашивал сначала, а потом  

за палатку тебя заводил, о сходной цене балакая, а шляпа красная  

торчала. Точно, это тот арямянин с хлебом.  

– Ты сколько видел армян-мусульманинов?  

– Да они все там давно такие.  

– Вот уж нет. Армяне – христиане.  

– Ты опять под-труниваешь чтоли надо мной?  

– Ну ты Жерар не периживай, мы с ними сделки правильные  

заключали. Поклади сразу три головы.  

– Мух много будет.  

– Клади, да не бойся, у каждого из них своя жизнь, вон та – с орлиным  

носом уцелевшая, думаешь кто?  

– Большой купец, пожалуй, голова тяжёлая.  

– Советник он, рямки остались въевшиеся на голове, почему обруч  

серебряный так быстро и сняли с головы. Был бы золотой, как у  

канслера, помнишь в Белграде я заметил.  

– А развеж это Белград?  

– Ну ты и прав, один хер, жалко что не видешь как таракан с обруча  

слазит, а голова крупная.  

– Щас должна жара спасть, а где там...  

– А я тебе, Жерар, скажу, если-бы бабу полюбил, то тестя еёного без  

замешательств бы отправил за стену.  

– Клади уже Форлампий. Ты быстрей женишься, чем город этот мы  

возьмём. Натрахаемся с жительницами, А?  

– Чё там у вас, – жёстко побренчал себе по ноге шестопёром  

Колостома, инквизитор, – Золото нашли?  

– Нет, смотрите, голова, – подал голову в язвах от мух, такую-же, от  

которой сам желал бы отшатнуться в последний час мучений  

Форлампий. Инквизитор нервно поправил шетопёр.  

– Золото найдёте... Сообщайте. И только не говорите, что вам приказ  

дан, дан – скорее обстреливать Никею. Я над вами потолок.  

Закладывайте. Как этого худого зовут?  

– Жерар.  

– Во имя Боэмунда Таренского, вашего предводителя, заряжай  

головы...  

– Приказ понят, но я тут заряжаю уже.  

Колостома: – Заряжай Форлампий, и этого жиденького учи, почто уже  

узел тяни, вот так, с прихвыстом. Э-Жерар, как верёвки? Спускай! Ух  

как гакнуло. У нас королей не бывает, Боэмунд Таренский, вот наш  

командир.  

– Чё вы так орёте? У вас, ваше учередительство, ухи заложило, -  

засмеялся Форлампий.  

– Да я такой с детства на одно ухо, им не слышу, а голова вертается.  

Пойдёшь на кухню, снимать шкуру с кабана, и клочка мяса не вздумай  

взять, похлёбкой будешь ятрышной питаться, пока не разделаешься  

со всеми головами. Чё они так пахнут мерзко? Сестрица гугакет, а я  

уже в сарае. М-м, не различаю звуки, а вас пойму... Дуйте букет.  

– Щас раскваржим.  

– По одной голове лепите вижу по-три целятесь. По одной пускайте,  

пускай в режим войдут нехристи.  

– А как-же с приказом?  

– Дали тебе приказ – выполняй, как закончите телегу с головами  

обстреливать Никею, тогда и пожалуй выполнять мой приказ.  

– А как я головы съем помёт мушиный? Или их поштрудно нужно  

записать в Марии-Матери сапожное бельё?  

– Устроим любовальню! Колостома повертелся конём. – Остряки.  

– Развести костёр можно, чтобы согреться?  

– Коня инквизитора передернуло от невзрачных мыслей, – Никакого  

костра. Я всё сказал.  

– Позвольте Жерару перекрутить лебёдку до упора?  

– Выполняёте!  

Инквизитор ускакал к следующему обозу с катапульной, сразницу  

бормоча под нос и почёсывая нос.  

– Ну не придёт больше. Не смотри на меня, не знаю я зачем кто умер,  

не имею понятия на этот счёт. Крути лебёдку.  

Подул ветер и косяк журавлей сделал перекличку. Небо обычное.  

Необычное небо! Головы отрубленные летят по нему. Как крупа по  

решету рассеялись облака по небу.  

Два опять тех же: с сирой неправильной бородёшкой и ковряжестым  

носом Жерар; другой, мясистый лицом, Форлампий.  

– Ухитрился ведь ветер, Ушь, законтрапупили как.  

– А хорошо полетела, знать в самую площадь попадёт, – обтёр руки об  

штаны Форлампий, – Гляди, щас ещё одну таким же папрапетом,  

ахама. Тащи следующую.  

– Вот, – брякнул об угловой кронштейн катапульты Жерар.  

– В букетик сувай!  

– Сам сувай!  

– Такое ты отродье Жерар. Помогать не будешь, кто тебе хлеба со  

стола даст? Год уж с тобой маюсь, а ты не как ни поймёшь, а, впустую  

всё. Давай попробуем две, если их сплющить. Чё морщишься? Сказан  

приказ – исполняй. В туалет если приспичет желудок ходить нужно.  

Давай вон ту. (Хлыщ)  

– Смотри, тюрбан отлетел как крышка у кастрюли, знать не  

мусульманином был. А стал христьянином после смерти, а-ха-ха-ха,  

чё ты мне подсунул, в горле першит.  

– А бабьих голов нет? – процедил Жерар.  

Форлампий: – откуда-б им тут взяться, позапирались, как и иудины  

братья. Чё смотришь на меня?  

Жерар – Ты тундровый пигмей.  

– Ну-ну, понимаю. Трескаются головы, а и бабы трескаются, ширында  

такая. Вот эту давай сюды, две бери, Колостома ушкандалил.  

– И чего бы ты с ними двумя разлагающимися стал делать?  

– Просто скучно, что ни одной бабьей головы не попалось. Наверное  

нужно стереч баб. Ведь если мужиков столько умирает, знать и нам  

умереть придётся. А бабы живут.  

– С них спросу больше, – фыркнул Форлампий, – Моя мать тринадцать  

родила.  

– А мы их щас и закинем за стену, накладывай три, устал я.  

– Так не дуй на огонь, не нюхай мертвецов. Дуришь?  

– Еслиб мне вот так, около ног разбилась с неба голова человеческая,  

я бы стал думать "неправильно живу", – сказал Жерар.  

– М-м, верно. Да и многие между нами так делают... Чё, заибало тебя  

Жерар всё? Ну, вишь ли, гарцевать на лошадях потом, чтоли... Работа  

у нас такая. Сам с луком лучше прочих где тут. Тут ехидней меня  

найдуться Натягивай, чё встал. Не слушай умного Форлампия. Яж-ж,...  

Ух как полетела, я и сам не хочу этого делать. Приказ...  

– А эту, безглазую с воробьиным носом, давай я ещё спрягу натяжку,  

вот подарочек армянам будет. Эхе-хей!  

– Тьпфу, зачем суёшь под нос, она-ж гнить начала (Жерар отпнул от  

Форлампия гниющую башку)  

– Эй вы, ну какого лябита, – с коня слез инквизитор Колостома, -  

Очумели шантрапа? Играитесь зря? По-одной кладите. Всю ночь  

прийдётся. А голов у вас и так – пости половина телеги. Ещё вам  

подогнать?  

Жерар: – А ты говорил, не вернётся.  

Форлампий: – Приказ... Судьбы у них такие  

Гниющая голова вновь перекатилась и стукнулась об заштробленную  

ногу катапульты, треснула, обрызгала сапог Фарлампия жёлто-мутной  

жижей из мозгов и грязи.  

– Мм, – промычал Колостома а конь под ним вздргнул.  

– Лови кума трапезничать, – торжественно выкрикнул Форлампий и с  

треском запустил в городские стены подхваченную рукой Жерара  

голову, покладенную на ложку катапульты.  

Давай, знаешь чего, вытащим мозг из головы, да, пожалуй, из этой и  

на черепе с внутренней стороны привет накарябаем ножичком. А что?  

Интересно-же...  

– Ну работайте, значит, м-м, дружба моя, – погладил за гриву на шее  

кобылы Колостома, встал в стремя и понукал лошадь к другим  

кострам.  

Хрясь, – ответила катапульта.  

– Потуже натягивай, долго, ну, долго, м-м, – Форлампию показалось,  

что скоро весна придёт, если он оставшиеся в телеги головы  

зашвиндирит в Никею.  

– Красиво свистанула, – протянул Жерар.  

– А давай травы запихаем какой-нибудь голове в рот, натолкаем и  

запустим, – молвил Форлампий.  

– Зачем, не надо, – угрюмо произнёс Жерар.  

– А мы сначала подпалим траву.  

– Qvod erat demonstranum.  

– Во-во!  

Подъехавший снова Колостома: – Тебя человек Жераром кличат?  

Ступай за мной. Сорок есть тебе?  

– Тридцать два, – ответил Жерар.  

– М-м, ну свои ты лета знаешь, управляться с толпой готов?  

– Надоело мушиные головы подавать. Управлюсь.  

– Майором сделают тебя, главное добрасайте все головы покуда в  

городе не стали видеть сны. Им к вечеру хорошая прибавка к  

кошмарам получится. А после – к Боэмунду, там и пожалуют тебя в  

отрядные.  

От разламывающихся голов, летевших через городскую стену и  

стукающихся об булыжник, никейцы приходили в ужас. Когда иная  

голова, шмякнувшись на камни улицы, разлеталась как капустный  

кочан, особо ронимые дочери хватались за сердце: – Как такое  

возможно? Мельчайшие подробности черепа алкали собаки  

Кони ржали и соскакивали с ремней, когда мёртвой плотью  

опрыскивало и их. "Йи-иих" – звучала музыка ночных катапульт.  

Свиньи, выпущенные из под домашнего ареста выискивали из  

каменных кладок где поживится мясом. Жирный боров уставился на  

упавшую хлюпко в сено голову перед ним, вильнул хвостиком и улёгся  

рядом с гниющей плотью.  

Греческая диаспора решила нанимать бедноту для сгребания голов, и  

это решение спасло улицы от паники.  

Солдаты Никейского гарнизона дрожжащими руками брались за  

алебарды, а десятники непонимающе улыбались, требуя послать  

письма к Килидж-Арслану, объявив озеро по той стороне, требующим  

вмешательства. Какое там вмешательство?  

Вместе с падающим градом голов, отрубленными и  

раскалывающимися мозгами, на город рухнуло солнце в полудень  

22-го мая, впихнуло свои лучи в пролёты улочек, в основание жилых  

мансард, затем вспыхнуло инфракрасным взрывом и стало расти в  

дымовых шашках смоляных варов огромным ядерным взрывом. Запах  

тератогонии распространился по всем щелям и углам.  

Эффект, которого добивался удачно пришедьшей мыслью в голову  

Боэмунда Таренского увенчался успехом. Армяне собрали старейшин  

и решили просить помощи у Алексея, ибо этот безобразный  

прощелыга, по их мнению, менее опасен, чем лишится при жизни  

своих сынов и дочерей не выданных за муж.  

На сутки сковала город одутловатая флегма и хаос оцепенения, а  

искуство оксиморонов уже не пользовалось вездесущей  

популярностью. Только подбирающие головы подручники армян не  

говорили об ужасе.  

" Кошмар, отрубленная голова, кошмар, перец в листьях, кошмар,  

играть на трубе не могу, кошмар, ужас"  

Лицо Килидж-Арслана окаменело при доставленных в Никею ягнячих  

кож, выделанных под письмо. Фетвы назвались. Всё жутковатее и  

жутковатее приходили свидетельства городских верховод, которые  

недавно отсыпали гранулированные отчёты Килидж-Арслану с  

воровским пиетитом. Снабженцы города были удручены досужими  

измышлениями, а значит – не так всё плохо. Гам со летова.  

Итпашсхуд.  

Воины Боэмунда обменивались шутками, взирая на осторожную  

отчуждённость прихотливого города. В глазах их уже квадратные  

башенки Никеи осунулись, ползали перед взором, и любой суслик,  

казалось проникнет в город. Да что там говорить?! Боэмунд  

расщедрился на несколько бочёнков вина, белого, не под хлеб, однако  

внушившего воинам неминуемую победу.  

Сняв кисловатую пенку с кружки, имущество и прочея контрибуция с  

осаждённой столицы Румского султаната будет ваша! Немалые  

наживы сулили и армяне от взятия Никеи, сиреч торговый переклёст и  

ядрёная кубышка – городище, Мекка меркаторов и негоциантов. Тем  

ублажено былое существование воина в нищете.  

Форлампий и Жерар не растрачивали силы попусту, прилагая усилия,  

чтобы все головы из телеги летели за крепостные стены. Пошли  

ужинать, и Форлампий заставил Жерара вернуться к катапульте,  

обещая, больше не докучать тому политесом, а впредь слушать  

ночные завывания костра.  

– Неси ещё парочку. Штук десяток (хлысть), по-моему к утру успеем.  

– К утру?  

– Не дрефь Жерар, пусть Никейцы заглотят наживку. Верти колесо.  

– Давай по-две-три-четыре сразу запускать начнём, – сипло сквозанул  

гортанью Жерар.  

– Погодь люпен, остепенись, да стой ты, не ерепенся, как по-две? А?  

Понял! Ты у этой головы изо рта увидел зуб золотой? Держи карман  

шире! Если в головах мёртвых зубы случаются золотые, то какие  

персни на руках у блядей. Бери (Форлампий дёрнул, потом ещё и  

через минуту выдернул золотой зуб из синей головы) Надо тебе оно?  

Приберегу во всяком случае.  

– Я пойду отсюда, – дрожжа руками чётко произнёс Жерар.  

– Я тебе хер, чтоли с маком, хуйли от меня отказываться? Кто тут за  

головы отвечает, нам с тобой телега доверена. Там ещё голов триста,  

не меньше, а чудится мне, что и все триста пятдесят! Ответь – Как мне  

управится одному?  

– Сам знай, – выдохнул Форлампий.  

– Сто тридцать. Своей головой ответишь, – пробурчал Жерар, ибо его  

присутствие на окатом вале было так-же неуместным, как начавшие  

бежать тучи в небе.  

– Бурчи бурчелло. Щас ещё кто-нибудь, акромя Колостомы пожалует к  

нам в гости, – не жди жратвы!  

– Чё ты его боишься, наглый хрен, давай закончим эту работу, в шишки  

выбемся поди.  

– Ну чё, сиромахи, всё резвитесь?, – подъехал на гнедом коне  

полноватый тип с большим жировиком на лбу, и это так портило черты  

француза, что Форлампий захотел сказать: – Проститутка, ёб вашу  

мать, извините, голов сто двадцать осталось.  

– Заканчивайте, свезите телегу к растущей траве у пустыря, свалите и  

прикройте телегой, там оставте. Ели?  

– Ну а как же? Нет ещё!  

– Ещё быть может, – угрюмо процедил Жерар, желудок которого  

бурчал, а есть не хотелось.  

Толстый рыцарь: – Ещё поеште у костров Евстафия-грека, там ужин  

для солдат.  

– А как-же головы?  

– Туда, в пригорок везите, можете телегу там-же оставить, вам телега  

не в проседь, а ну.  

Человек уехал.  

– Никак нет, – зачем-то стоически отрекошетил слова Форлампий. -  

Щас замахнём ( выбил клин ногой об край катапульты и беззубая  

голова взвилась визгом в засвете чёрного знойного воздуха ночи).  

В других местах тоже метали головы.  

– Что командир нам велел?  

– Последних тридцать выпустим наружу?  

– Устал...  

– Неси голову из телеги.  

– А как-же?  

– Conclusio!  

– А хороший сейчас бросок получился бы, ели-бы ты натягивал, а?  

– м-мм  

– Давай ещё одну голову запустим, а потом телегу отопрём на дальний  

полустан. Две.  

– Что две?  

– Пять голов мы Жерар с тобой запустим, а потом отужинаем и спать  

пойдём.  

– Лучше бы я армянок трахал с особым ожесточением, – вздохнул  

Жерар Базиль и почувствовал в теле нахлынувшую волну силы.  

* * *  

Осень ложилась копшливой жёлто-серой пылью вдоль объездных  

трактов. Ветер мыл порывами. Пепельными тучами заволакивало  

блакитное небо. По дороге Виа Эгнация от Константинополя шёл Пётр  

Пустынник с небольшим кортежем герцога Нормандского Роберта,  

графа Блуа и Шартра-Этнена. Как обычно за Петром скопилось ни  

мало желающих послушать проповеди, алес в долгом неприкаянном  

пути, покуда бреши небесные то и дело грозят расступится  

долгожданным дождём, но все ожидания дождя тщетны, лишь  

ретушью фиолетов-серых татуировок покрыты тучи, нет-нет да и  

вспыхнут низкие облака из-под своего подбрюшья ослепительным  

бликом, лишь на секунду осверкает земля, звон протянется от одного  

до другого уха, всхожие зелёным осветятся, и едва отразятся  

отчётливо, подобно выходу из пещеры на солнце, в глазах каждый  

камешек, пылинка и упавшая с торгового воза ракушка, тут-же  

померкнут иллюментарно. Тучи, плюнув на землю ничтожной каплей,  

унеслись, а на смену им располонились другие, пышнобокие. В  

ноздрях, в ушных раковинах пыль, саднит недавняя рана и стоптанная  

мозоль, а песок, пыль и непрекращающийся даже с тучами кирпичный  

зной так и давит на виски тоскливой истомой. Сейчас где-нибудь на  

востоке Франции влекущие зеленью вязы, тисы, жёлтые ясени, сосны  

и пихты осыпало снегом, всего лишь на пару часов, не более, охапкой  

очумелой пурги с севера, потом он – снег так-же внезапно растает, но  

какое чудо увидеть подобное раз в году: – притихшие как влюблённая  

девственница зелёные лиственницы, зелёные до смачной ядовитости  

сосны на фоне запорошённой дорожки, а кроны усыпаны хлопьями  

новоявленного снега, как лохмотьями ангельских крыльев или  

мякишами только-что испечённой хлебной булки, разломленной на  

пористые клочки. Обсыпало голову прохожему мелкими крупинками  

снега и засуетилось лицо его от негаданной епатрихильи.  

Пиномолкада, стоят деревья усыпанные снегом, ещё зелена трава,  

ещё красны ягоды на кустарниках, но замерзают стебли под белой  

порошей, стоят, замерли, застигнутые врасплох листья, склонились ко  

сну, а в лёгких так свежо и весело, точно в простынях постиранных  

проснулся и по носу ударила тебя тютелька бахромового помпончика.  

Может об этом думали сейчас неотлучные спутники Петра Пустырника  

этим скатаным в обгорелые, серые колючки чертополоха днём, кроме  

десятка трёх солдат: рыцари Андре из Монбара, Синержи Дустай,  

Ролон, Жоффрей Бизо, Пэйн Мондерзирский, Аршамбо де  

Сент-Эйнон. А вполне возможно их мысли были заняты  

соображеньями насчёт содержимого двух плетёных лозой поверх  

глины кувшинов, размером совсем с бутыли под брагу, которые  

тихо-мирно себе почивали в телеге с припасами от Алексея Комнина;  

и весьма вероятно о завязаных в кожу и пергамент съестных  

провизиях там-же. Пётр же несмотря на унывшие фиолетовым опадом  

тучи находился в приятном здравии и подгоняя своего пса Кальмана  

говорил длинно запевая начальные буквы:  

– Пускай сарацин открывает ущербную руку свою на богатство  

християн, алчет зевом на убийство ни в чём не повинных,  

Килидж-Арслан смущает народ свой пустой молвой о джихаде, да -  

пускай рыщет народа крещённого верой во Сына Б-жего,  

принесшего жертву свою во Имя В-севышнего ради спасения нас.  

Пускай голосит как подвыпившая старая прошма о несбывшихся  

надеждах – найдёт путь избранных и на него ярмо стожильное.  

Примёт сарцин слова мои, и разродится как женщина, когда буду  

пинять его, уподобится мыкайнику сто дней он пить мочу свою с  

углов, громком кличем в стеснении и кал поедать шакалов. Ныне  

уповает он на джихад и силу разбавленную, силу расстроенную как  

желудок, прямая кишка, мечём победы Крест исторгнет его зубы,  

наполненные жёлтой слюной смердящей, ибо говорю вам я – Пётр -  

христиане, как было сказано бесчестому царю Венададу,  

принебригающему клятвой – пусть не хвалится подпоясывающийся  

подобно распоясывающемуся! Свергнут небеса гнусность сарацина  

и погребут в рвоте присыщенной турецкое княжество. Почему ты,  

Килидж-Арслан так высоко поднял глаза свои, или видишь ими страх  

и скорую погибиль войска своего, вздумал ли ты поднять трупный  

запах свой на рыцарей Христа, на котомку христианскую смотришь  

насмехаясь, но в катомке этой петля и узел для всего народа  

арабского, кто попрал Гроб Г-сподний. И гвозди стальные будут  

вбиты в ноздри твои, кольцо надето и вставлены удила из терна  

колючего в уста твои сарацин, погоним не возвращаясь тебя бичом  

огненным, уцелеишь ли в преисподней? Гвоздика – цветок  

карминовый, красный лепестками, ибо сердце вырвется из груди и  

станет как цветок вешний. Не брошена стрела и копьё твои на  

Никею, щит изржавеет и вал ненасыплет против города сего,  

верой мы идём охранить этот город, с нами полчище небесное.  

Истребим и в Никее отступников, мерзости творящих в служении  

Сатане басурманской. Скверники падут. Разрознятся лучшие воины  

твои, сиреч, стадо баранов, незрячие в истине попадают на колени  

и...  

Ещё один отряд, человек в сорок, егозливой многоножкой подтянулся  

к Петру, заслышав доносящиеся возгласы Петра.  

– О сыны Б-жьи! Поелику мы обещали Г-споду установить у себя мир  

прочнее обычного и ещё усерднее блюсти права Церкви, есть и  

другое дело, которое касается вас, и Б-жье, и ваше, превыше иных,  

поелику идёте вы стройной тропой по стезе, доступной  

праведникам. И эта стеза ведёт нас нынче в Никею. Устали раны  

мои в Константинополе, ибо это болото отягощающее плечи,  

плетьми суржёнными стягивающее в свои пучины. Необходимо,  

чтобы вы как можно скорее поспешили на выручку ваших братьев,  

разбитых Килидж-Арсланом под Никеей, о чём не раз просили вас  

ангелы с небес. Сегодня я послан говорить вам о справедливом  

праведном возмездии. Плюньте на эту ленивую гидру – Алексея! У  

него сто голов, одна с другою спорящая, и сотни языков  

раздвояющихся, и тысячи слов, все сладкие как малина, но  

послевкусие от неё – яд ехидны изнемогающий плоть. Сколько дней  

потратил я в его палатах, будучи услаждаем дерзким  

еритичеством византийским, до коли мы будем предавать свои  

головы забвению, а свои ноги оттеснять блудным поприщем  

Константинопольским! Разве Гроб Г-сподень и по сей день не  

подвергается поруганию наглых сарацин, разве их волосатые  

морды, прибежище блох, не одержимы идеей сравнять Спасителя  

нашего с землёй? Разве не установили они на месте Воскресения  

Христова поклонение луне и звёздам, проклятые язычники,  

помышляя, что и впредь им сойдёт всё с рук? Робщат братья наши  

– христиане в земле Святой, насколько безобразная вельзевуловая  

наглость ожесточает их лица, их лица темны, из уст смрад! Мы же  

опешили в Константинополе, для чего, зачем, какое счастье нам в  

тешится в банях, облаженных мозаикой, пока братья наши  

изнывают под железным плугом мусульман? Может так вас учил  

Алексей? Как опара воссел он в Константинополе и призывает вас  

быть его руками, руками этой многошупальцевой Тиамат, творить  

прирощение своей собственной земли вашими руками? Нет не  

спинами, не заслуженным куском хлеба, о нет! Увы – жизнями  

вашими, душами вашими отданными отнюдь не в Святой удел, но в  

Мамонову геену! Отринте сейчас-же, братья мои, слова Алексея  

Комнина как шипение гадкой виверны, как нечто пустое отпятте  

от себя. Кх-кха, кашель, дайте воды. Отцёвские фьёры вы  

оставили ради слова Г-споднего, поведшего вас на Иерусалим, зачем  

нынче, когда так аист у попятной дороги, голубь, летя пархающий  

в вышине, ранее близко не оказывалась к нам Святая земля, вы  

порабощаетесь словам этого манерного лицемера, чья пажить -  

суета! Ведь мне довелось провести в обществе императора  

несколько недель, и открою вам неизвестное – его дочь,  

полу-татаро-вавилонская блудница пишет пагубные пасквили про  

Христово войско, старается высмеять нашу веру и озабоченность  

судьбой неправедно осуждённых на истязание братьев-христиан,  

живущих в Палестине, глумится и прилагает поспешенствование  

своего пера, дабы извратить Великое подвизание в деле  

освобождения Гроба Г-споднего в премило-наивную глупость!  

Воссела в нечистоте своей блудница, дочь вавилонская, рогатая и  

вещает Христовому войску подобострастные императивы,  

срамные регулы-месячные падают с губ её, как нам нужно воевать,  

словно она сама Христос, лукаво облачась в цистерианские одежды  

как в шкуру годовалого ягнёнка, прячет испорченные свои телеса  

левиафановы и кротко наущает своего отца возмущать стопы  

наши на дороги развратные. Нет, не сойдём с поспешной праведной  

стези в узы помёта лошадиного.  

– Что видит под ногами, о том и поёт, – под нос прошмыгал Андре из  

Монбара.  

– Да обласкает Алексея сукровица дьявола, и бесчинствующую дочь  

его пронесут над стенами и выкинут в помойное хранилище. Мне  

предоставлял убежище сатана – я отказался, слуга Сатанаилов,  

обрюзгший в житействах рядом с сарацинами, укреплял слащавыми  

посулами, обещал тёплое местечко у подножия своего, лишь бы я -  

Я, верный слуга Г-спода, кх-кх, опять кашль, это всё он, суховеи  

метёт, сеет суету Алексей, и имя у него такое-же! Как бы я служил  

ему, вдохновляя рыцарское воинство принять присягу  

Константинополю, возвратив занятые турками земли??? Пить до  

утра не буду, трахею не умащу вином, если кто-либо из вас  

усомнится в моих добродетелях. За этим мы проделали такой  

долгий и отчуждённый путь? Вахлаками быть притворного короля,  

который лживой игрою фраз и поддавков стремится установить  

конгресы с мусульманом, с вражиной, отнявшим у нас Гроб Г-споден?  

Вырвем из сердца слова блудницы Константинопольской и всем  

посулам, и всем, ниже с ними, обещаниям ответим интердиктом  

папским. Забудте Алексея, говорю вам, Комнина, ни он, но сам  

Христос и верный во всех деяниях ему наместник Христа на земле  

Папа Урбан второй повеливает нам изгнать язычников из  

христьянских земель. Это дело людей всякого звания, богатых и  

бедных, крепких рукой и сильных духом, также волею одержимых, как  

и надеждой уповающих всецело на защиту Христа. Всем,  

отправившимся на Святую землю обещано отпущение грехов,  

стоит едва притронуться Гроба Г-споднего и осознавший Величие  

Сына Б-жьего сам возвеличится тот час над своей юдолью, плачем  

и грехами. И мне вчера, да-да, именно вчера во сне уже явилось  

пророчество.  

– Говорю тебе Синержи, когда Пётр начинает о пророчествах, верный  

знак – напьёмся вечером, – на ухо прошептал Аршамбо из Сент-Эйона.  

– Кто за Боэмунда Тарентского и Раймонда Тулузского – те раньше,  

нежели прочие получат отпущение грехов, близок час расплаты  

сарацин. Пронырливая шавка Комнин. Г-сподь милостив к смелым и  

кроткого одаряет Своею милостью, если тот не взыскивает её от  

В-севшнего, но быстродеянен к словам Сына Б-жия! Поэтому многие  

из вас совсем скоро получат отпущение грехов, сами того не зная,  

пока не устанет десница ваша держать меч веры в своей руке, разя  

спесивое племя язычников серпяного месяца и блестящей звезды.  

Вспомните, если кто из вас поднял чресла свои на воровство в  

Белграде, либо оступился с охмуряющей благовониями блудницей,  

пусть ныне повернутся на чистую стезю, на путь помощи братьям  

у Никеи. Умоются пусть, исповедуют грехи перед вечернеей  

молитвою, найдут в себе силы устрашится Гнва Б-жьего и всецело  

предадуться в тихом и слёзном покоянии, надеясь на чашу  

непроносимую, тогда обретут свободу от страстей и вскоре  

осязает их длань, снимающая с грешника дела постыдные, пелена  

отчаянья спадёт. Скоро солнце совсем сядет за эти пыльные тучи,  

но удостоились мы честью быть вместе и воевать рука об руку  

против сарацин, целуйте крест. Каждый, путь подходит и целует  

на груде моей крест, ибо мы вместе с вами, мы, как Давид,  

нашедьший камни окатые в пращу, спустились на землю с небес и  

были посланы поднять свой ипепеляющий меч против сарацин,  

против беззаконников опустошающих Христианскую землю, лоно ея  

– Палестину. Целуйте крест и помните – ни один из всадников на  

чёрных рысаках не должен спастись от праведного гнева, каждый  

держащий пику и как копьё – оружие своё – проткнёт зарделого  

сарацина, скинет с лошади и погребёт в прахе жаждущие  

христьянской крови красные глаза недобитков. Ислам?! Свободные  

и вольные существа мы во всей населённой части земли, во всей  

вселенной, мы – отвоёвывающие Гроб Г-споден! Верная нам дана  

задача, ангелы за нас! Поспешим-же друзья и скоро ноги наши будет  

обнимать поток Иордана. А что за река Иордан вы спросите меня?  

Когда грохот Иерихона бросает слова на ветер, то эти слова  

превращаются в бурю! Так в равной степени сражается в битве  

кощунник и псалмопевчий, ибо очистит нас жар бытвы с  

сарацинами от суетных грехов, зажжётся вновь свеча Иерусалима,  

знамя храбрых воссияет на ветру, а мы все вознесены будем на  

небо...  

– Какой великой веры человек, настоящий праведник среди нас, -  

сказал подобострастно вздрагивая голосом один солдат другому.  

– Ага, – подмигнул им Аршамбо де Сент-Эйон, кивая головой в сторону  

неумолкающего надрывом проповеди Петра, – И плащём праведности  

покрыт дух его! Рыцарским сюрке! Да только сшит этот плащ из  

гордыни непомерной, ибо жаждой почести привлечён он на  

пророчерский щлях. А подклядка такого плаща – злонравие  

ненавистное, ибо сам меча в руке не может держать, зато обидчикам  

повсюду обещает кару Г-споднюю. И тут на языка его"Б-г" и там, и  

здесь, и повсюду слышны проклятия уст резкодвижущихся:  

–Воздасться вам по делам! А когда человек подскользнётся иной,  

иного же подтолкнёт провидение Г-сподне к исправлению, то увидит  

злосчастник и счастливо засмеётся: – А я говорил Г-сподь накажет, а  

вот тебе так и надо, в семеро за меня Б-г отмстит. Боженька не кошка,  

видит немножко. Подвязан же подобный плащ шнурком унынья и  

разочарования большого в человеке и в самом себе.  

И коль сам Пётр Пустынник разговорился слишком курьёзными  

фразами для того вечера (способ исчесления времени) в шершавой  

призрачности облаков, то и мы позволим добавить портрет Петра  

Пустынника несколькими деталями. Говорят родился Пётр в Амьене.  

А многим детям матери толдычут: – Ты как из деревни ведёшь себя,  

а-ля-ля "Нюра – мы к городу подходим, одёрни платье что-ли, да не  

г-ыкай как дура пропастая". Давайте предположим, что и в самом  

деле Пётр родился в Амьене. О порогах самоотрицания, мыслях о  

собственной исключительности, деструктивности создания вокруг себя  

хрустальной оболочки "маленького принца", живущего в говне и  

старающегося во что-бы то ни стало выбраться за по-слаще  

карамелью, примерив на себя самый поганый сюртук ассенизатора  

человеческих пороков и прочих инклюзивных мечтаниях о  

примордиальности своей идентичности, осеменённой национализмом  

и обыкновением всех прочих считать гоями в своём индефирентном  

мире фантазий, опять-таки, не удержусь, от сопоставлений, ненужных,  

впрочем, в реальном мире, где человек – единица Творения, мы  

оставим на лимбический талант читателя, а о таковом нам только и  

мечтать приходится. Наслышаны и терпим людей умных. Их чуть ли  

не половина, покрежещу кнопкой, если назову не всех. Додумайте, как  

бедный ребёнок превратился в биологическую единицу,  

выполняющую функцию идеологического модулятора, став  

интегральной системой не только своего круглого разума, но  

осуществляющим ориенталистические мысли отдельной части  

христьянского мира. Наверное потому, что не получалось у Петра  

шерсть возить скобником, пока другие нечто празнуют. Вот и нашёл с  

кем якшаться, дело то как корове помочится – найти слушателя, а за  

тем, хвост конюх кобылиный в стаде скакунов не разыщет. Если же  

говорить о более зрелом поведении Пётра, то он будучи женат на  

Хамутале, бабе так-же осторожной в поступках, как и понукаемой  

родственниками с дестства, жил в ремесленном квартале Амьена.  

Десять лет Пётр занимался разной работой, единственное, что не  

полоскал бельё. Вернее себе поласкал, но на работу устраивался  

одно время грузчиком таскать барелли с рыбой, в подряд, как то раз  

приписался на строительство складов – пойдёт, то крышу подвизается  

верёвкой страховочной в соборе перекладывать. Пол года работал  

помошником столяра. Дядька старый, привыкший был к чудачествам,  

но дотягивал свой век и без обиняков продал свою столярню. Петра  

никто не стал держать, да и он стамеску держал вечно подвыпимшим.  

На кладбище после двух дней копания могил запил, причём прямо на  

самом кладбище. Довелось и сторожем поработать на ферме, правда  

не только воров взглядом дерзким своим отпугнул, но и жене  

начальника фермы зачемто подмигивал как трактирной девке. Было  

время обивался у каменщиков, но нажил себе лишь мозоли, покинул  

это столь-же тяжёлое, сколь и кропотливое мероприятие. В булочной  

помошником работал, корочки от булок обгладывать любил.  

Шляпником устроился к Вольфургерию, подмастерьем. Вроде начало  

у Петра получаться. Работа не тяжёлая, и нудности в ней мало.  

Начёсывай сиди между шпилек шерсть уже обваленую, начёсывай и  

под лекала подгоняй, а сам Вольфургерий примется отрезки  

фетровые сточать на белую нитку, чтобы выточить и через свет  

посматреть её потом. На колодки разного размера под череп  

человеческий насаживать, растягивать, пристяживать полоски шерсти  

вяленой, подтыкать, снова начёсывать, а ты сиди, если хочешь на  

табурете, в окно замызганное смотри и помогай ему. Знать нужно  

правило одно, чтобы шляпа не пошла при покрасе пятнами, к фетру  

нужно осторожно приниматься, помыв руки и наблюдая, чтобы не  

единышкое пятнышко. Красить шляпы – так это вообще  

душезахватительное мероприятие. Раздувается меха, вся мастерская  

шляпная ходит плечом мехов, из неё начинает валить дым и в  

мастерскую приходят бывшие помошники Вольфургерия, которых тот  

клянёт почём зря, но от общества никак избавится не может. Пётр,  

крепкий, хотя и роста не выдающегося, однако принаторел ещё на  

стройке обрушившийся стены Амьена в шестнадцать, мощный руками,  

а более устремляющий взор свой в душу человека, пронзительным  

кандибобером намастрился Пётр смотреть в глаза людям не украдкой,  

пока его били в молодости, а прямо – пойди и отойди. Отваживал,  

короче, непрошеных гостей в шляпошную. Вольфургерий  

кряхтел-кряхтел, но выкладывал порой Петру с легонца, после  

покраски один-другой на взашейную. Обладал Пётр и хлёстким  

ударом, тренировался на досках и вообще чем придётся. Кулаки так и  

не набил, но когда смотрел в глаза иному сомневающемуся человеку,  

верил, что любой доходчивый человек, утвердится уважать силу  

кулаков Петра. С тем и в трактирах не стеснялся засидется до первых  

петухов. Если спросить сейчас Петра, вспоминает ли он шляпную  

мастерскую, то, скорее всего, он вспомнит, что шерсть фетровая  

серая. Волоски шерсти заворачиваются и если на них нанести обычно  

краску, как это делают красильщики в квартале портных, то много  

краски фетр профильтрует через ворсинки и растворит в шерсти,  

однако цвет окажется размыт и неясен. Для того, чтобы в шерсть  

въелся цвет краски и осел на каждом волоске, необходимо чистить  

войлок и сримжать до последней шерстинки. Долго и упорно, пока в  

окне ходят "продажные грехоносники", и над распарами ртути  

держать, насаженную шляпу, до той поры, когда пары ртути не  

начнуть бить в нос, а затем придадут шляпе, естественный для  

покраски тканей цвет. Тщательно поворачивать будущую шляпу и дуть  

на пятнистые места. А ещё Пётр вспомнил бы, как познакомился в  

соседнем швейном квартале со своей женой Хамутелью.  

Последняя говорила, что Пётр охотно вступает с любым человеком в  

беседу, за словом в карман не лезет, правда, часто сам лежит вверх  

кармашками. Пристрастился Пётр и к спиртному. Ждали его рассказов  

в трактире около квартала шляпников. Иной, встречая Петра утром  

пьяным спрашивал его: – А ты что по-утру хмельными опоями себя  

чевствуешь?  

На что Пётр мог ответить: – А я вчера, во сне суккуба видел, и звали  

его Суххуб, баба с золотыми копытами и черевичным крысиным  

хвостом.  

– Да иди ты!  

– Вот от него и сражался, не вступил в мерзкую, порочную наказам  

Святой церкви связь, а за это мне сукуб золотым копытом чашки  

коснулся, и в ней с утра вино оказалось.  

– Однако...  

– Зечем не принять на душу пару стаканчиков, тело, рабское страстям,  

скверной вской лихой, усмиряя.  

– А чего это ты проказник не изволишь являться в шляпочную  

мастерскую, провинился чем?  

– Было бы. Хоть дни на пролёт в мастерской бы проводил, если-бы не  

ртутный аромат. Ы-ых!!!  

– А каким местом тебе ртуть мешает, из неё говорят золото можно  

получать.  

– Иди да радуйся как-же, чахотку и каверну лёгких из-за неё только и  

получишь. Вот того бока и не иду в шляпошную, ибо боюсь мне  

парами ртути так голову надует, что вознесусь сразу в небо, как Енох.  

– Ишь ты, чем-же ты честь себе такую негодующе заслужил?  

– А тут ума много не надо, посмотри, у Вольфургерия сколько  

одурманенных ртутью приходят, на паперти с глазами вытекшими  

сидят, орут дурно – милотью просят, чтоб их ударили. Так не думай,  

мол это ученики Вольфургерия, были раньше его это ученики, нынче -  

сиреч бесы окаянные давно желают увидеть его на том свете. И у  

Вульфургерия в преисподней главная роль на тот случай  

приготовлена, ага, в аду у него своя роль немаловажная при диаволе -  

обескураживальщика... Был шляпником, фетр обвальщиком, а том  

свете сделался обескураживальщиком.  

– И впрямь, тебе где-то голову надуло Пётр, а как жена поживает,  

Хамуталь, невесть чего мы про тебя, Пётр, наслышаны... Шёл бы  

домой, помог вымести дом, или там всякое...  

Жена Петра Хамуталь уже решила развестись с Петром, но случился  

для такой степени разторгать браки обычный конфуз – Крестовый  

поход. Многие после речи Урбана второго в Клермоне донесли и до  

Амьена весть о неисчислимых богатствах в земле таки-далёкой, что и  

не надо туда суватьси. Многие отправились в Клермон. Поговаривали  

и о лошади, дарённой из папских конюшен каждому, кто решится  

поперется в Сантьяго-де-Кампостела. Там собирает Адемар войско  

своё. Пётр пил в трактире, обменивался мало-мальскими Mia Culpa с  

соверзниками по жгучей змее безделья, которая заставляет язык  

раздваетваться, двенадцатипёрстной кишке у язвенника подобно.  

Жена Петра изобрела способ как заработать деньги и избавится от  

безалаберного мужа, а именно: Как-то утром после двухдневного опоя  

водой похмельного, свесившего с кровати руки, Петра и разными  

травами, в которые Хамуталь, сначала добавляла омелу, но со  

вчерашнего шабата решила направить силы мужа в канву видимых её  

взору ниток, подсыпала в воду настой гвоздики и шафрана, дабы муж  

её прислушался к голосу разума.  

– Знаешь Пётр, во всём ты хорошь, только денег от тебя мало я имею.  

Не спорь со словом женщины, узнала я о грядущем собрании в  

Амьене, куда будут ещё месяц приходить необузданные, и вот о чём я  

сошлась в разуме своём. (Пётр хмыкнул). Много тряпок скопилось в  

моей пошивочной мастерской. Давай ты покрасишь их в яркий  

пурпурный цвет, а я нарежу из тряпок кресты, оверлу края строчкой и  

ты будешь дарить эти кресты всем, кто пожелает пойти на это, куда  

они все там стремятся, в Клермон, или Сантьяго. (Пётр пукнул) На  

Палестину, иль в Иерусалим. (Пётр поёрзался в постеле) Я наделаю  

крестов таких во всю грудь, чтобы с дороги пыльной даже видно  

стало, а ты ведь, не корми тебя, любишь путаться среди прохожих на  

площади. Поднимешь клич боевой, заговоришь пастырским словом,  

для этого мудрость большая не требуется. Не циферы. Каждый  

думать имеет наглость по-своему, а потому особой глубины, пожалуй,  

в твоём случае, не сыщешь, дабы утверждать человеческое мнение.  

(Пётр скорчил рожу и даже обрямк на подушке). Как ты это любишь,  

чтобы я сверху. Давай-давай, тебе сразу полегчает, зачем я женщина,  

если не знать как тебе удовольствие доставить. Ну, ну, вот, а ты  

отнекиваешься... Хорошо, ах как хорошо, только не дыши мне в лицо,  

отвернись. Ну-ну. Давай ты станешь продавать кресты, которые я из  

тряпок наделала, и скажешь, между прочим, всем, тебя и так за  

юродивого принимают, что ты посланник Б-жий...  

– Как-же я сие скажу, не будучи им?  

– А ты надейся на это и слова тебе подскажут, что говорить. А  

крашеных крестов мы наготовим столько, сколько ты после меня  

успеешь за ночь. Но раздашь ты только семдесят, нет ты не сможешь  

покрасить столько, может пятьдесят, нет не сможешь, ты, ах ты гад,  

кончил чтоли? С похмелья ведь... Отвернись. Хотя бы двадцать  

раздай и скажи, мол у твоей жены ещё остались кресты, по которым  

можно узнать рыцаря веры христианской.  

Мероприятие и в самом деле удалось, еслибы все нашивали на грудь  

кресты. Мало нашлось таких модников, сперва многие хотели  

убедиться, что в Клермоне и верно собирают войско, и каждому, на  

себе носящему крест, выдатут из епископских конюшен лошадь.  

Однако толпы, да что там толпы, окружность от поворота головы,  

возбуждались от слов Петра из Амьена и довольно решительно,  

бывший разнорабочий стал глашатаем не только в Амьене, но и в  

других городах. Два раза заходил к жене, она нашила ему ещё  

двадцать крестов из ткани, за ночь и семдесят выдала, на покраску их  

недостало времени. Их – кресты, нашитые Хамуталь Пётр хранил,  

имея редкость отдавать некоторым отличившимся. В Белгарде,  

общаясь с королём Кальманом, Пётр обоз целый крестов получил от  

Кальмана, назвал пса именем таким-же. Неоднозначность поведения  

Петра, впрочем, если внимательней присмотрется, заключалась в  

простом самоотричении, таком-же простом, как неведомом иным. А  

иные скажут правдиво: – Чё ты как Годолия в Массифе увлекаешь нас  

жить с вавилонской блудницей?  

– Не я, но Пётр Пустырник. И его небогатый словарный запас  

вдохновлял многих, сколь и бросалась в глаза отроческая простота  

Петра. Многие снабдили казну Петра, ящик у которого Пётр  

привязывал своего пса Кальмана, но вёл проповедник себя нарочито  

скромно в одеждах и явствах. Привык с молодости. Подкупал словом  

из уст Адемара подхваченным, сносно с детства знал латынь, да и  

помимо того выбрал путь по сердцу себе.  

* * *  

По той же дороге Виа Эгнация спустя день после Петра Амьенского  

катилась очень примечательная крытая повозка. Кобыла, запряжённая  

в кибитку была рыжая, с белыми пятнами на голенищах. Грива кобылы  

иссиня-чёрная, краска не успела сойти, с седыми прогалинами.  

Кобыла чунала, ведомая каким-то следовавшим ей призраком. Около  

кобылы шёл человек в чёрном плаще без рукавов. Под плащём  

человек носил коричневую стёганку. Пола плаща были сильно  

запылены и приторошены дорожной грязью. На поясе красовался  

коженый пенал с красной звездой Давида, ещё мешочки, кульки со  

снадобьями. Козья торока. На верёвочке мешочек бился об ляжку. С  

шеи на медной цепочке с лилейными кулончиками свешивался  

фимиамник. Шея как шарфом была увита талитом. Голова человека  

не носила отпечаток долгих странствий. Лицо свежее, лет за пятдесят.  

Клочная седая борода, длинные пейсы, своевольно размежеванные  

на три пряди торчали из под кипы. Нос большой, но не горбатый, а  

каплевидный с чуть заметной выступающей хренделью. Дорогие  

сапоги из кожи чёрного быка стоптаны. Это был Симонн маг. Около  

самой кибитки в шаг от Симонна-мага шёл коренастый человек. Но  

только с первого взгляда. Чёрная куртка в заклёпках скрывала худое,  

но очень жилистое тело. Высокие сапоги на двойной подошве делали  

шаг человека размашесто-утвердительным. А коренастость фигуре  

придавали выступающие наплечники, изящного обвольцевания, с  

выбитыми изнутри стали круглыми шипами. Наплечники окрашены  

ярким кобальтом, пристёгнуты к кожаной пластине, прикрывающей  

живот. Руки под наплечниками обручены овальными пластиныами, но  

окрашенными хромом. Предплечья свободны от нарукавников, однако  

их отсутствие придполагало присутствие оных. Лицо сильного по  

походке человека казалось неуспелым, впредь насупленным. Виной  

тому выпуклые надбровные дуги и густые чёрные брови сдвинутые к  

переносице. Нос широкий, глаза серые, зрачки в пятнышках,  

смотрящие из под чёрных бровей. Высеченные будто  

неопытно-молодым скульптором скулы, производящие впечатление  

квадратного черепа. Однако череп человека был слегка вытянутым.  

Губы обычного размера сомкнуты, отчего угрюмость лица ещё более  

подчёркивалась. Это шёл за Симонном магом кузнец Кнут из  

Германии. За кибиткой, шатко вздрагивающей на острых камешках  

плёлся белый вол с красными глазами. За шею, овитой как удавкой  

змеи, вол был присёгнут к одной из голов гаргульи, трчащёй из шестов  

кибитки. Но сия, выструганная из дерева голова гаргульи, при  

непосредственном взгляде представляла собой голову строгого  

ангела. Белый вол плёлся за кибиткой то и дело поглядывая на  

тянущиеся от колёс каймы примятой пепельной травы,  

заполняющиеся тут-же песком и летающие бабочки между рессор  

телеги, в воловьих заплаканых глазах плескались хаотичной пылью.  

На горбе вола спал белый кот Бафомет спустив лапы по шее вола. Из  

створок кибитки выглянуло обросшее лицо дикого человека. Ткань  

приоткрылась, бесноватые глаза вперились в пыль, пронёсшуюся  

перед ними, отпрянули, лицо передёрнуло пугливой гримасой,  

разбитая тремором рука попыталась рассеять пыль. Потом  

перекошенное лицо бесноватого опять вывернулось из створок  

кибитки, показалось оголенное колено. Бесноватый дрожжал всем  

телом, но из створок выступало только изросшая ржавой бородой  

косматая голова.  

– М-м, му-ммым, – нечленораздельные звуки потонули в кибитке.  

Симонн маг обратился к кузнецу: – Вроде опять ссать просится. Пойди,  

окажи колдуну услугу.  

– Да, – уныло отозвался кузнец и отцепил ведро, болтающееся подле  

рессор.  

Бесноватый из крытой телеги стоная замычал.  

– Ашамыйя аруру, – зашипел Симонн маг, – К телеге, к телеге.  

Кот Бафомет отчаянно впился когтями в горб белого вола и тот отвёл  

морду направо.  

Кибитка дрогнула, остановилась. Кнут стал выволакивать из створок  

отчаянно сопротивляющегося бесноватого. Со спины к Кнуту подошёл  

человек с мешком из бараньего курдюка, снял с плеч его и бросил у  

повозки.  

– Санта Лючия в помощь! Давай подсоблю?  

Кнут из под густых бровей вперил взгляд в нечаянного путника, – Ну  

помоги, коль желаешь. Сам грезишь, одному не справиться.  

– Ошалелый что-ли?, – подхватил за руку и плечо бесноватого путник.  

– Вроде того, белая горячка, – ответил Кнут, оглядывая незнакомого  

человека.  

Человек оказался совсем уж унитарной наружности. Роста среднего,  

довольно широкие плечи и худощавое лицо. На вид человеку можно  

смело дать лет тридцать, однако овальная лысина уже успела проесть  

голову. Волосы отросшие, недель пятнадцать не бывшие под ножом,  

волнистые, часто тёмные, частью седыми охапками. Бородка  

клинышком, чуть с горбинкой, прямой итальянский нос. Глаза  

бесстрастные с еле заметной искоркой, какие бывают у завсегдатых  

игроков. Костюм довольно простого покроя, но хорошо сидевший на  

человеке, явно пошитый по плечу известным портным, правда в  

нескольких местах уже успевший исхудать подорожными прорехами,  

наспех залатаными то синими, то жёлтыми нитками.  

Бесноватого человека спустили с повозки и отвели на край дороги,  

усадив на ведро.  

Путник стёр грязь с заусенца указательного пальца и обратился к  

кузнецу Кнуту, -Жопу не поранит. Позвольте представится: Мальфиус  

Ориенталли, палач из Вероны.  

Кнут невзрачно покосился на человека с козловатой бородкой, – Кнут,  

кузнец Кнут.  

– Ну вот и ладненько, отлично, вижу, что вас не испугала моя  

профессия. Иной пиллигрим как услышит слово "палач", так чурается  

будто смерть со впавшими глазницами худая ему кромешной тьмой  

заблазнилась, частит словом, конфузится, скоротечь пытается  

отвязаться от опасного попутчика. А вы, как я погляжу, терпимо к  

палачам относитесь.  

– Как-же ещё, всякий на том свете окажется, а профессия уважаема не  

людьми бывает, но Всевшним промыслом, если сноровка в деле  

имеется.  

– Увы-увы, – развёл руки Мальфиус, – Очень уж люди привратны к  

таким как я. Бывает и камнем бросят в спину.  

К Кнуту и Мальфиусу подошёл Симонн маг.  

– Разрешите и вам представится, – обратился к ипохондриальному  

еврею, – Мальфиус Ориенталли, палач из Вероны. Я уже кузнецу  

успел сказать о моей, м-м, что-ли редкой профессии. Так ещё мой дед  

Бугатти в Вероне палачом был, и отец, мать в абортарии работает.  

– Хороша семейка, – почесал шелестящую бороду Симонн маг.  

– Что поделаешь. А вообще меня в родном городе все Санта Лючией  

зовут.  

Незамысловатая откровенность палача подкупала с каждым словом  

кузнеца, – А почему Санта Лючией?  

– Так не велика история. Когда доводилось мне преступника на чистую  

воду выводить, окунать головой в бочку, пытки разные, то я стараюсь  

всегда молитву при этом произносить. Повелось у меня с первого года  

работы так. Конечно, людей истязать дело лихое и грешное весьма,  

но как из закоренелого преступника признание вытянешь? А другой  

столько похабных дел натворит, а его подельнички ещё и выкупят  

потом. Попадались и такие шельмы, которые своих же родитетлей  

ножом резали, жён до полусмерти избивали, мужей травили до  

паралича. Ну мне ещё у отца урок с магнолиевого детства пришлось  

уяснить, мол палачь обязан быть суров настолько, насколько ему  

дозволяют обстоятельства, милость проявлять даже к самым  

отъявленным грешникам, ибо на каждую жизнь есть воля Всевышнего!  

Посему и палач ни в коем случае не должен увлекаться пытками, а  

тем более злорадствовать над приговорённым, лучше читать при  

исполнении возложенных на него законной властью обязанностей  

молитву про себя, не обращая внимания на проклятья подвергаемого  

испытаниям, в том числе помогая искренним мольбам человека  

достигнуть поскорее неба. Раскаиваются, как говорил мне отец...  

Таким образом, когда истязаемый промывает свои грехи кашлем и  

начинает вопить истошно, я за молитву и принимаюсь. Только с  

некоторого времени меня постигла мысль, что негоже это читать  

молитву, обращённую к Самому Всевышнему, перед изуверствами,  

ведь Г-сподь милостив к своим чадам, а тебе приходится до живой  

плоти драть кожу с грешника. Но молитва от мыслей похабных  

оберегает тебя и робость спадает, кода делаешь своё дело, с  

молитвой легче. Как отказаться от молитвы? Сам уподобишься  

Иродовому племени, погрязнешь в непотребной, чрезвычайной  

жестокости. Я и убедил себя обращать молитву к Святой деве Лючии,  

которую хотели свести в публичный дом, но дева настолько чистая  

была, что даже волы отказались повиноваться кнуту, а самой деве  

глаза вырвали и мечём убили. "Прости меня Санта-Лючия, что  

приходится людей мучить, прости грешника, сокрушаюсь перед тобой  

и молю о пощаде, как молит опутанный цепями грешник, прошу  

искупления грехам своим, ибо и тебе пришлось муки страшные  

побороть Святостью своей, ищу раскаяния у тебя, прибегаю к тебе за  

снисхождением, ибо участь и доля моя такова. Прости меня Санта  

Лючия, вдоволь натерпелась ты, так дай унять боль плоти  

истязуемому, прими на руки как дитя непослушное гордыни их,  

невзрачные поступки исцели, расскаяние в сердце посели ради слова  

уповающего к тебе. Прости меня Санта-Лючия"... Так и молюсь...  

(Мальфиус отрешённо вздохнул)  

– А сам кнутом с заострёнными шипами к себе и от себя, к себе и от  

себя, взмахами раскачивающейся кобры, – прокоментировал кузнец  

Кнут.  

– Ну так постоянно раскачи... расскаиваюсь, Святой Лючии молюсь.  

Приходилось несколько казней самому провести. И перед взмахом  

секиры вслух читал Санте-Лючии. Меня в Вероне и прозвали  

Санта-Лючия.  

– Алемандо, алемано, – за узцы повёл кобылу Симонн маг. Кибитка  

тронулась. Белый вол, привязанный к телеге попытался мотнуть  

головой, кот Бафомет выпустил из мохнатых лап когти и несколько раз  

легонько уцепился в холку непослушного вола. Довольно  

непосредственно, оставив за собой право не спрашивать на то  

разрешение, палач Мальфиус засеменил рядом с кузнецом Кнутом.  

– Сторонюсь людей, а как иначе, да может пошлёт мне Санта-Лючия и  

небольшую беседу. Уж как я к ним, к беседам охоч. Иной раз не  

вывернешь человека наизнанку, а так поговорить охота...  

– А щас ты, Мальфиус, откуда держишь путь?  

– Я то? Выдалось мне на этот год путешествийце паломническое. Да,  

вот иду, работу бросил. Так у нас уже полтора года некого казнить.  

Многие шальные люди на Святую землю попёрлись, шантрапа всякая,  

воровского промысла дельцы тоже прикинули себе в головах сулящие  

богатства на земле текущей молоком и мёдом. А тех, которые в  

коварствах провинились, кондематиков разных, так тех жёны сами  

выгнали искать себе удел на поприщах Иерусалимских, чтобы месть  

напрастно не творили. Преступники остались, конечно, нечего тут  

говорить, впрочем все как на подбор мелкие, малохольные. Сразу  

признаются в содеянном, да и суды в Вероне получили инспекционное  

поручение: В ком из пойманых кознедеев найдётся здоровый дух, не  

подвергать напрасным пыткам, а под охраной отправлять подальше  

из города, дескать, пускай тоже на Святую землю, в Палестину  

натряхиваются. Из казначейства мне зарплату урезали. Хорошо до  

этого платили. Видом-то я не богат, привык ходить в затасканом  

камзоле, дабы напрасную ненависть в горожанах не вызывать, а  

денюжков скопил порядком. Решил последовать примеру прочих и  

пустится в путь паломнический. У епископа Елифелета на то  

выпросил удостоверяющего ходатайства, он меня причастил, елеем  

голову полил и меня отпустили в неоплачиваемый отпуск. Пожелали  

доброго пути, избавились короче. Я сперва в Катанию сходил, постоял  

на площади Сан-Пантелионе, где мать Санты-Лючии была  

похоронена. Затем в Сиракузы подался искать где мощи Святой  

Лючии положены. Но там мне сказали, что мощи Святой Лючии уже с  

пол века как некий араб Григорий Маньяк зачем-то похитил. Никто не  

знает зачем. Лежали себе, исцеление страждущим несли, никого не  

трогали – всёж таки Святыня. А какому-то арабу вдруг понадобились.  

Чего он с ним намеривался сделать, кто их сарацин разберёт. А увёз в  

Константинополь мощи этот Маниак. Я в Константинополь пустился.  

Там полгода пробыл. Каждый день в собор наведывался, к мощам  

Святой Лючии приподал. Но там камни и саркофаг, а об мощах  

говорят – Похоронены. Как достучаться до небес? В Константинополе  

мне и дал один хороший человек, епископ Адемар Монтейский, наказ  

снарядиться в поход на Иерусалим и перед гробом Г-сподним  

искупить все грехи покойного моего дедушки, отца, они тоже палачами  

были. Я уже упоминал? Рука затекла, вы не против, если я перекину  

мешок на другое плечо, ну вот и я решил прямиком из  

Константинополя присоединится к войску Боэмунда Тарентского. Ещё  

у меня мысль одна недавна созрела (Мальфиус смутился).  

– Колись, чё уж там, всё-одно с нами идёшь к Никее.  

– Ну я тутошне думал-думал, не знаю, хотя отчего-же, может статься...  

М-м... Расспрашивал в Константинополе некоторых армян-торговцев...  

Авось в Никее я разыщу родственников, потомков этого нечистого  

Григория Маньяка, который мощи Святой Лючии похитил из Сиракуз.  

Ну и того... Дело для меня не хитрое – чик-чик, и пошли голова  

целоваться... Вдруг кто-нибудь из отпрысков поганого  

араба-похитителя найдётся... Хоть не напрастно в молитвах  

испрашивал у Санты-Лючии покояния...  

Слышавший у борта кибитки разоткровеннишегося Мальфиуса  

Симонн маг бросил: "Слепых, глухих, немых,  

ничком-уничежённолежащих, головой недюжных нам прибывает. И  

всякий раз когда огонь слабеет, мы прибавляем. Мы для неверных  

слабнущих рассудком приготовили Огонь, что их пылающим шатром  

окружит, и если вдруг польют они водой себя, то будто плавленным  

металлом ошпарят лица" Один в повозке чудит, ещё другого нам  

нехватало.  

Мальфиус непонимающе покрутил головой.  

– А что, Симонн, разве не снимающему т-фелин от начал утра до  

закатного прочтения Шма иудею пристало Коран цитировать, – скосил  

густые брови вместе с уголком рта молчаливо негодующий Кнут.  

– Сам знаешь, разрешено в удачных для этого случаях.  

– Шайтанов тешишь, мануфикаин.  

– Intestino cieco?? – спросил Мальфиус.  

Симмон – А пойдёмте бороды сушить на солнышке.