«Сказание о распрях 2»

К замку княжны Хризольды стекался внушительных размеров обоз – каких давно уже не видывали ни в одном из Северных кронств. Всё потому, что юная особа, которая ныне подросла, теперь же готовилась к замужеству. А повозки, телеги, арбы со скарбом везли и гномы, и эльфы, и люди – больно мила была их сердцу дофина, и горячо любима.  

Прекрасное создание ещё с раннего детства одинаково радушно привечало в своём доме как людей знатных, так и людей простых; от родителей своих получила она хорошее образование и воспитание, была не по годам начитана, умна. Разве что прятали они от девочки и зло, и скорбь любыми способами, чтобы не устрашилась, не испугалась, не боялась; дабы не сникла, потому, как близко к сердцу принимала всё, что видела, что слышала. Оттого предельно добрым был взгляд Хризольды, и в её сердце было счастье.  

Хризольда, имея в обычае своём вставать в четыре часа утра, когда солнце только-только просыпается, чтоб лучами своими разбудить и всю округу, бодро, бойко шествовала в поле далеко за пределами своей обители, дабы, точно пастушка, присматривать за каждым агнцем. Не чураясь, не боясь испачкаться и замараться, она бережно брала самого маленького к себе на руки, и пела ему великую песнь – ровно такую же, что напевала ей в детстве мать. У водоёма, у пруда часами сиживала, чтобы полюбоваться утками и накормить их.  

Княжна находилась без ума от лошадей, и пропадала в конюшне подолгу. В конюшне же той были кони знатные, кони статные; помимо них, в ней содержались эогиппусы, пони, единороги и гиппогрифы.  

Сейчас же Хризольда находилась в своих покоях. Она сидела в удобном кресле, утопая в нём – обойдя кресло сзади, со спины, никогда не догадаешься, что в нём кто-то сидит.  

Вначале княжна внимательно рассматривала себя, глядя в зеркало. Затем, взяв в руки гребешок, начала расчёсывать свои длинные русые локоны. Внезапно она остановилась, призадумалась вдруг и охнула:  

— Что же теперь будет? Я пропала, если кто-либо узнает.  

Девушка вдруг встала, и начала ходить по своим покоям взад и вперёд. Похоже, она вспомнила не очень хорошую, но недавнюю историю, потому как заметалась в ужасе, как мотылёк, который не может вырваться на свободу, запертый в стеклянном сосуде.  

Неожиданно раздался негромкий стук в её дверь.  

К её облегчению, это был гувернёр – ещё один человек, который был дорог сердцу Хризольды. Этому седовласому мужчине княжна доверяла, как себе – много лет тот хранил в себе все её тайны и секреты.  

Случалось так, что по долгу службы отец невесты часто бывал в разъездах – как это ни печально, как ни прискорбно, но кронство Тезориания против своей воли было втянуто в великую тяжбу; тяжбу, именуемое страшным словом «война». Этот князь, славный и бесстрашный человек, имел безупречную репутацию – репутацию человека порядочного, ответственного, сильного и мужественного; кронинг вверял ему и своё войско, и своё государство, и даже свою собственную жизнь. Некогда ещё дед Хризольды, граф и верный вассал прежнего кронинга, верой и правдой заслужил более обширное владение, данное ему в лэн – де юре принадлежащее кронингу, де факто управлял им граф, как феодом феодал. Более того, его титул с тех пор был выше; герцогиней стала бабушка Хризольды.  

Вот и отец Хризольды, князь Кристиан был также нарасхват, ибо во всём походил на своего отца-герцога. Он удосужился снискать у нынешнего кронинга всяческое уважение, расположение. Вот только на самом деле невесть как побаивался его тезорианский кронинг – но ещё больше кронинг боялся врагов внешних, а потому назначил в своё время Кристиана маршалом – и не прогадал, ибо также не глуп был. Кристиан же умудрялся совмещать в себе роль маршала с ролью посла и дипломата – он чётко был уверен в том, чтобы договориться; «худой мир лучше любой из войн», так говорил он.  

Между тем, ситуация в землях Севера действительно была мрачной: кронство Эйнар (которое у прочих нордов зовётся Варгия либо Варвария) зашевелилось в самый неподходящий момент; неспокойно было там, и гонцы несли оттуда дурные вести. В кронстве Тирания сменилась форма правления: отныне там был объявлен вульготон, что сродни военной диктатуре вкупе с авторитарностью кронинга, исповедовавшего гедонизм и приветствовавшего жречество. На юге было хуже всего: там наблюдалось дерзкое движение – форсировались речные заставы, пограничные рубежи, а местных жителей поработители угоняли к себе в рабство. Возможно, вы спросите, кто же эти нехорошие люди – конечно же, амулетинцы; больше некому. Ведь Тезориания, с её холмами и долинами простиралась гораздо южнее всех прочих кронств, и граничила с империей, которая привыкла повелевать и отбирать силой. В неравном бою, когда беды никто не ждёт – либо же хитрыми вылазками на хорошо защищённый форпост. Стоит усыпить бдительность хотя бы одного часового – и сделано полдела. И амулетинцы эти не имели себе равных в жестокости и кровожадности – так, во всяком случае, утверждали очевидцы, коим удалось вырваться из когтей опасности.  

Оттого и пропадал князь то на поле брани, в гуще сражений, то обивая пороги дружественных кронств – в последнее время вся надежда была исключительно на Стерландию, которая имела общие с Тезорианией границы; жители этой страны также предпочитали войне жизнь в мире и согласии. Однако если задеты их честь и достоинство, они непременно будут биться.  

У Стерландии были свои враги: далеко на севере, за Снегозёрьем находилось кронство Тронн, и магия навела черноту на сердце, разум и душу тамошнего кронинга. Не давало покоя и иное кронство, имя которому – Сюшер, чьи жители промышляли грабежами и разбоем. Они постоянно вторгались с моря, совершая дерзновенные и агрессивные набеги. Эти люди приплывали на драккарах, и одеты были в звериные шкуры. Суровыми весьма были они, особенно же – их вожак, что «носил на себе мёртвого ведмедя», как с придыханием и страхом твердили верноподданные из княжества Хладь, ибо и им те корсары доставили немало трудностей да неприятностей.  

Несмотря на то, что Кристиан бывал в своём замке нечасто, жену и дочь любил он оттого не меньше, и всегда привозил с собой множество гостинцев. Жена его, к великому сожалению, была несколько больна и почти всегда слегка бледна: её часто мучили головные боли, особенно после рождения дочери. Тем не менее, княгиня делала всё, что могла, занимаясь своим единственным чадом в свободное от болезненных приступов время.  

Именно поэтому Хризольду с детства растил и опекал гувернёр, которого звали Андрбальд. Многое, многое ведал этот славный человек, но многое, многое таил под семью замками в своём сердце. Преданней его не сыскать во всём кронстве, и Хризольда была весьма привязана к нему. Именно благодаря Андрбальду юная дева неотразимо пела и умела играть на многих музыкальных инструментах, а её пребывание в библиотеке равнялось пребыванию в спальне в часы, отведённые под сон.  

— Входи же скорее. — Княжна осторожно выглянула наружу, дабы выяснить, не следит, не подслушивает ли кто.  

— Что с вами, маленькая госпожа? — Подивился гувернёр, хотя на самом деле догадывался кое о чём. Удивлялся же он крайне редко, ибо много уже повидал на своём долгом веку.  

В настоящий момент на Хризольде не было лица; точно подменили её. Ещё несколькими мгновениями ранее её личико буквально лучилось ясным дневным солнцем, а ныне было явно чем-то озадаченным, обеспокоенным. Что всё же не говорит в пользу мимолётности, непостоянности в её характере – скорее, княжна долго молчала, томительно размышляла. На некоторое время она отбросила все страхи и опасения, но они вновь нашли её, нашли сами. Ныне маялась и не находила себе места. Она словно разрывалась, точно свершила нечто худое, но, с другой стороны, на то имелись веские причины, если можно говорить серьёзно о чувствах, переполнявших эту девочку.  

— Ах, Андрбальд… — Начала было Хризольда, но тут же запнулась, и позже перешла на шёпот. — Боюсь, моё подвенечное платье не может быть белого цвета!  

Бедный ребёнок расплакался, разревелся, захныкал, и были это и слёзы раскаяния, и слёзы сожаления; но были там и слёзы иного порядка, которые смог бы понять лишь тот, кто хорошо знал ослушницу.  

Гувернёру не обязательно было повторять дважды: он всё понял. И тем страшней был для него удар, ибо грош цена всему тому, что он делал до сих пор, не уследив, не предвосхитив. С какой миной на лице предстанет он пред теми, кто вверил ему сие беззащитное, безропотное дитя, которое доселе не причиняло никаких неудобств?  

— Как же так? — Только и спросил несчастный, а руки потянулись к затылку.  

— Это случилось, когда ты отлучился не по прихоти своей, но по зову сердца твоего, когда ты нужен был в ином месте, дабы помочь советом и не только. Одни были в саду, и позже, на лугу…  

— Довольно! — Вскипел Андрбальд. — В сию же долю мгновения прикрой свои уста! Кабы не вышло так, чтоб тайну, что познали двое, не постигли трое. Ты очень огорчила меня сегодня.  

Гувернёр выглядел обиженным – ещё бы, Хризольда, которая была ему как дочь, взяла и предала их всех, но, прежде всего – саму себя.  

— Неужто дело было таким срочным? Неужель нельзя было дождаться сего дня? И что же теперь будет…  

— Моя вина, моя вина, моя вина. Но… Мы любили тогда, и любим друг друга сейчас. Будем вместе и дальше; он не бросит, не откажется от меня – мы единое с ним целое. Пусть никто об этом не узнает!  

Её взгляд, полный горечи и отчаяния, невозможно было долго выдерживать, и Андрбальд потупил свой взор, в уме решая сложную задачу.  

Весть о том, что Хризольда была близка со своим избранником до свадьбы – худшая из всех вестей, ведь обычаи и традиции нордов целиком основывались на этике, морали и нравственности. С другой стороны, согласно словам княжны, их с женихом чувства обоюдны, и хоть немного, но у гувернёра отлегло от сердца.  

— Будь по сему, я промолчу. — Смягчившись и скосив глаза на девицу, молвил Андрбальд. Себе же самому он пообещал поговорить с женихом, дабы удостовериться в его безграничной любви к невесте, непосредственно и лично с его слов.  

Разговор сей, между княжной и её нянем произошёл ранним утром. Свадьба была назначена на вечер, но всё же стоило поторопиться.  

Андрбальд, глубоко вздыхая (но так, чтобы никто не обратил на это внимания), нашёл жениха завтракающим на лужайке.  

При одном только виде и взгляде Вильхельм понял, что нянь его зазнобы знает всё. Он чуть не поперхнулся, но быстро овладел собой. Он тут же привстал из-за стола, почтительно, учтиво поприветствовал гувернёра (несмотря на своё знатное происхождение) и даже предложил тому составить ему кампанию за трапезой – тот, однако, отказался.  

— Вижу, она всё вам поведала… Что ж, в таком случае добавить мне нечего. Увы, это так. — Уныло выдавил из себя Вильхельм, понуро уткнувшись в пустую уже тарелку.  

Андрбальд молчал, некоторое время, изучая человека, с которым сегодня вечером обручится Хризольда. Наконец, вдоволь отмолчавшись, он изрёк следующее:  

— Чисты ли, светлы ли помыслы и намерения твои? Будешь ли хранить, и оберегать пташку до скончания всех дней, отпущенных тебе?  

— Я клянусь. — Утвердительно кивнул жених и поспешил заверить ещё. — Она ни в чём не будет знать нужды, телом заслоню от я от врага. Искренне желаю я идти с нею единою тропою. Всё, что я могу…  

— Пусть так. — Вздохнул с облегчением седовласый слуга. — Будьте счастливы.  

И отошёл он прочь, и уединился в своей каморке. И возрадовался он радостью великой за этих двоих! Но не знал, не знал Андрбальд, что беда совсем близко…  

Ибо неподалёку от той беседки на лужайке, стояла возница с лошадьми, на коей приехал в замок Кристиана Вильхельм. И кучером той злополучной, злосчастной возницы, как на грех, был единокровный, но не единоутробный брат Вильхельма, Яккоб. И Яккоб-бастард, сын служанки, брат Вильхельма по отцу, лютой, жгучей ненавистью ненавидел своего брата и во всём до мелочей завидовал ему.  

Вильхельм не знал, не ведал, кто ему Яккоб – хоть и похожи они были внешне; о сём знали лишь их отец да сам Яккоб.  

Человек сей был крайне низок внутренне, но стоит всё же заострить внимание на его внешности: Яккоб родился уродом-альбиносом, злобной копией своего брата. Это был высокий, белокурый юнец, радужная окраска глаз которого была приближена к красноватому оттенку – оттого у видевших когда-либо лицо Яккоба людей создавалось впечатление, что зеркала души бастарда налиты злобным адским огнём. Как уже было сказано выше, Яккоб являлся блондином, как и его брат Вильхельм – но у Яккоба волосы были абсолютно белого цвета – не с серебринкой, как если бы седые, но равно как белила цинковые, как неразведённая хлорная известь.  

По рождении отпрыска отец отдалил от себя служанку, назначив ей, тем не менее, приличное для их братии жалованье. Но рос Яккоб в злобе великой, и отлучался из дома часто, дабы наблюдать украдкой за каждым часом жизни своего брата, и так прожил он все свои имеющиеся уже в наличии годы. Засыпая лицом к стене в жалкой лачуге, мысленно слал он Вильхельму страшные, ужасные проклятия. Понять его нетрудно, несложно: кто не хочет жить лучше, чем он живёт сейчас? Однако, вместо того, чтобы мстить отцу, он мстил при каждом удобном случае своему брату – но так, чтобы о том никто не узнал.  

Лице же своё прятал Яккоб не просто так: уши, которые и услышали сегодня то, что услышали, были не менее уродливы, деформированы, чем сама личность Яккоба, и служили замечательными, многократно усиливающими звук локаторами – и что для одних шёпот, для других, вроде Яккоба, был гром среди ясного неба; неба, которое благословило союз Вильхельма и Хризольды. Яккоб покрывал свою главу также и потому, что основным источником его заработка ныне являлось ремесло палача, ведь мать ко времени сих событий уже отошла в мир вечных грёз. Возничим же Яккоб устроился не просто так: так он мог бы стать ближе к братцу, да выведать что-нибудь такое, что могло бы ему сгодиться, сослужить хорошую службу.  

Случай не заставил себя ждать: бастарду посчастливилось, довелось расслышать слово в слово весь диалог няня невесты с Вильхельмом, но многое он понял и без слов.  

Как зарделся Яккоб! Сегодня удача не изменила ему; хоть раз в жизни. И возгордился, и вознамерился сгубить. Восстал Яккоб на Вильхельма, как Каин на Авеля, и восстал бы уже давно, но отложил, и покоен был до вечера, потирая руки в предвкушении грядущего. Он даже снял с лица своего обвязку – никто не должен был лицезреть его, Яккоба; никто. На расспросы же Вильхельма тот, кутаясь в длиннополую робу, уклончиво намекал на оспу – если бы с его языка слетело «проказа», его не допустили бы не то, что кучером, а и вовсе никуда. Если же он намекнул бы на чуму, то его подняли бы на смех, ибо чума – болезнь донельзя смертная; и если от первых двух случай оставляет в живых, то от третьей не жди ничего хорошего, поскольку со смертью договориться нельзя.  

Тем временем Андрбальд, после краткой, но удовлетворительной и даже приятной беседы с женихом Хризольды, поспешил к местному духовнику, Харлю, дабы немного успокоиться от волнения и развеять оставшиеся у него в душе сомнения.  

Харль, чьё имя звучало бы на Севере скорее как «Харальд», радушно отворил свою дверь и пригласил гостя внутрь – для него, капеллана местного храма, все были равны, будь то знать или простой люд; он одинаково хорошо привечал, принимал и дворян, и крестьян, всех мирян.  

Духовник ладил со всеми конфессиями в своём регионе, а прихожан своего храма не делил на гномов, эльфов, людей и великанов – согласно его длительным многолетним изысканиям, жизненному опыту и громадной библиотеке, в коей нет ни одной не прочитанной им книги. Харль верил в некую единую бесполую Сущность, сотворившую всё, включая и континент Фантазия, где расположены все известные на тот момент земли. Сущность он именовал не иначе, как Вечным Зодчим, Вечным Архитектором, Вечным Скульптором и несказанно благоговел перед ней. Однако он никогда не навязывал своего культа окружающим – все приходили к нему добровольно. К тому же, бытует мнение, что культ этот – и не культ вовсе; не выдуманная Харлем сказочная история про Творца и его творения, но самая что ни на есть правда. «Правда»? Харль считал, полагал, утверждал, что правд существует несколько, тогда как Истина – одна.  

К тому моменту в Тезориании господствовал элементализм – люди верили в четыре начала, а именно в огонь, воду, землю и воздух. Каждая такая частичка, согласно их поверьям, была равноценной перед другими, и каждая из них в совокупности с другими и есть та твердыня, которая зовётся Мир. Несмотря на эти примитивные представления, жители этого кронства (впрочем, как и жители иных кронств) являлись людьми, элементарной грамоте обученными, посему элементализм они понимали не буквально.  

У эльфов имелась своя религия, у гномов – своя; среди нордов было множество друидов и врачевателей, каждый из которых придерживался какой-то своей собственной концепции. Но все верили в духов леса, моря, в богиню весны и Подземелье, которое есть самый настоящий ад. Некоторые же юродивые смели нести ересь, говоря, что адом является дневное светило, поскольку они неправильно поняли звездочётов, рассказавших, как на самом деле выглядит Солнце – огромный, пульсирующий пламенем жаркий огненный шар, время от времени покрывающийся пятнами.  

Итак, Андрбальда мы оставили у Харля. Что же привело его к нему?  

— Правильно ли поступил один человек, — Мялся нянь, не зная, с чего начать свой разговор. — Право же, мне невдомёк. Ты же слывёшь человеком просвещённым; помоги мне разобраться.  

— Чем смогу, я помогу, — Отвечал ему духовник, немного напрягшись и морща лоб – он так и не привык к южному наречию нордов, ведь родом он не из этих мест. — Ты только не таи, но говори, как на духу, мой друг.  

Гувернёр вздохнул, спросив:  

— Бывает ли ложь во имя спасения? Какое наказание ждёт того, кто непосредственно не принимал в грехе участия, но стал тому соучастником, ибо с недавних пор посвящён в ту тайну? Что, если совершённый проступок признают обе стороны и готовы просить прощения, но, убоявшись отмщения, так и не рискнут? Как быть, если свершённое действо не несёт вреда ни обществу, ни государству, но, однако же, всячески осуждаемо и порицаемо будет? Что делать двум влюблённым, если собираются они и дальше выстраивать своё гнездо?  

Андрбальд умолк. Он ждал ответа, поскольку сейчас у него внутри шла жестокая борьба. Сердцем он жалел свою подопечную, но разумом понимал, что делает что-то не совсем правильное. Нянь раздваивался, не зная, прав ли он сейчас. Он бы переминался с ноги на ногу, но в данный момент он уже сидел.  

— Какая интересная история, мой друг. — Вдоволь испытав терпение гостя, изрёк капеллан. — Вот что я тебе скажу.  

Духовник поднялся и подошёл к окну, и гость был вынужден лицезреть пред собой его слегка сутулую спину.  

— Вижу, речь идёт о людях, которые весьма лицеприятны тебе; во всяком случае, один из них. — Догадался Харль.  

Он повернулся и, внимательно, даже пронзительно глянул собеседника.  

— Если бы они не жалели о случившемся, если бы не раскаивались – это был бы блуд. Если бы они проделывали сие постоянно, регулярно, периодически, намеренно нарушая все запреты, попирая настояния их родителей – это был бы блуд вдвойне. Но если это случилось единожды, когда не умудрённые ещё жизнью дети пошли на поводу своих чувств – это есть глупость, но глупость по любви. Это любовь, если они поклялись до скончания их времени держаться за руки, что бы ни случилось. Это похвально, это достойно и смело с их стороны в столь юном возрасте разбрасываться столь громкими речами – лишь бы так оно и было впоследствии. Я умываю руки, поскольку не узрел в деянии сём великого грехопадения. Да, это не входило в планы более взрослых людей, но так уж случилось – не убивать же их теперь за это?  

— А я? — Нашёлся гувернёр. — Если есть Тот, о Котором ты всё время твердишь… Что я Ему скажу, с какой миной на лице приду к Нему на суд, ведь свидетель ныне я. Хранитель тайны. Смилостивится ли Он? Перевесит ли на весах чаша с моими добродетелями? Ведь, согласно твоим россказням… Именно так я и жил – праведно и хорошо.  

— Будь покоен, сия тайна не государственной важности. Другим же, какое дело? Пусть беспокоятся за себя, ведь порой и они виновны, даже пуще. Разве мало грабят торговцев? Мало воруют на рынке? Мало ли…  

Из груди Харля неожиданно вырвался застарелый кашель, но после он поспешил продолжить, поскольку не договорил.  

— Ничего откровенно плохого не произошло. Господин мой справедлив, Андрбальд; щедр и многомилостив Он. Я не думаю – право же, я не думаю, что за такое можно на веки вечные стыдить, позорить и даже лишать живота и отеческого благословения. Случилось – случилось; послужит им же уроком впредь, ведь с этим клеймом им теперь жить всю жизнь. Нехорошо вышло, но что ж теперь поделаешь? Ступай, мой друг, ибо образовались у меня дела, ведь ещё одним средоточием моей жизни является ведение городской летописи… В которой я напишу, что ещё одна счастливая пара венчается сегодня вечером. И будет пир на весь мир. И молодых не в чем будет упрекнуть. — Добавил он, подмигивая Андрбальду и выпроваживая того за дверь.  

Речи духовника успокоили гувернёра, который много лет верой и правдой служил в замке, который сегодня, не дожидаясь вечера, покинет навсегда.  

Андрбальд зашагал в сторону княжеского замка, который, надобно заметить, заслуживает всяческого внимания и восхищения.  

Замок был почти окружён густолесьем, и возвышался на покрытом травою холме, потому дорога к нему, сложенная из камня и огороженная им же, как заборчиком, шла под уклон вверх для человека, смотрящего на это сооружение прямо перед собой, в анфас.  

Этот замок словно был прорублен в скале. Каменное строение изобиловало множеством небольших по размеру окон, а его многочисленные башенки были увенчаны конусообразными крышами свинцового оттенка. Иногда они приобретали тёмно-сизый цвет, иногда – цвет пасмурного неба. Отдельно от основного здания, левее, стояла ещё одна, невысокая квадратная башня, с треугольною крышею, а многим правее от замка, уже не на холме, высилась округлая башня без крыши, и с узкими прямоугольными проёмами, которые затруднительно назвать окнами.  

Подавляющий массив замка был светло-коричневого цвета, тогда как некоторые его башни были белыми.  

Окинув в последний раз своим взором это внушительных размеров жилище, ставшее ему на долгие годы родным, гувернёр задумался, и двинулся мимо него, навстречу пропасти – где-то неподалёку, рядом, дальше замка и ближайших к нему лесных угодий течёт, бурлит один поток; к нему-то и держал сейчас свой путь нянь.  

Покинув княжьи владения, которые на картах помечены как местечко Зэйден (что значит «Южный» либо «Южные»), седовласый мужчина вышел на опасную тропу, по которой ступает редкий путник. В этой части холмистая местность резко понижалась, уступая место так называемым Зэйдским равнинам – большим просторам, представляющих собой сплошные луга; равнины были лишены древесной растительности.  

И в той части, где холм резко обрывался, точно, кто великий разрезал его бок острейшим серпом, Андрбальд вдруг остановился и глянул вниз, на шумящий исток большой реки, которая течёт почти через всё кронство, образуя подобие дельты в Болотистой низменности; реки, что Величкою зовётся, впадая в Злое море.  

Русло этой реки было искривлённым, и на картах можно заметить её характерный зигзаг, точь-в-точь литера «S», ни дать и не взять. В низовьях Величка была широка и полноводна, как Обь, а верховья её лежали немного дальше места, где сейчас стоял нянь. Посему он лукавил, полагая, что исток – прямо перед его глазами. Петляя между холмов и равнин, Величка была рекою хитрой, и найти её начало было делом непростым, а подчас – и невозможным. Некоторые ставили себе за задачу и цель сыскать Величкин исток, но никому доселе сие не удавалось – всё дело в том, что река начиналась за пределами кронства, где-то в Странах Полумесяца, где обитают грозные амулетинцы. Одни поплатились жизнью ещё на взгорьях, ибо дорога на юг и опасна, и трудна; другие пропали без вести – и, в отличие от первых, тел их так и не нашли. «Пустое», говаривали жители Тезориании, и впредь не беспокоили Величку поисками её истока.  

Андрбальд же, вглядываясь в пропасть, подводил итоги своей жизни.  

Ещё утром он заранее попрощался с Хризольдой, отказавшись присутствовать на её свадьбе – сослался на какие-то свои дела, не терпящие отлагательств.  

— Что может быть дороже моей свадьбы? — Расстроилась княжна. — Что важнее может быть?  

Но нянь заверил свою птаху, что причина тому есть. Сам же он попросту боялся расчувствоваться на церемонии и испортить всем столь светлый праздник. А потому, поцеловав девицу в лоб, он и пошёл собирать свои вещи. Возможно, читатель спросит – почему? Но гувернёр исполнил свои обязательства сполна, и ныне в услугах няня нет нужды, ведь стала взрослою невеста; теперь жених – опека ей. Отныне суждено Вильхельму заботиться о том сокровище, а он, Андрбальд, с довольной миною, спокойной совестью теперь же возьмёт и удалится, ведь всем искусствам он инфанту обучил, и не ударит в грязь лицом и не будет он краснеть в случае чего.  

«Всё ль свершил я в своей жизни? Исполнил ли свой долг? », пилила совесть седого старика. «Благословил, напутствие я дал; спокоен за Хризольду».  

И вслух он это произнёс – и бросился с обрыва, ибо так велит обычай славный, многолетний.  

Когда человек чувствует возрастной упадок сил, когда он пресыщен жизнью и исполнил всё, что предначертано ему, он выбирает день, время и место, дабы пойти и сброситься с обрыва, дабы никого не обременять впоследствии ни своим помутившимся рассудком, ни ослабленным болезнями телом. Каждый делал это осознанно, без всяческого сожаления, дабы не становиться на старости лет кому-либо обузой, чтобы не мучиться от надвигающихся с годами хворей. Исключения из правил, несомненно, бывали, но в таком случае старик должен быть готов к тому, что один на один окажется с судьбою. Ибо отлепится потомство, и отдельно станет жить. И не возымеет желания навестить, ибо заведёт своих собственных чад. Также, норды страсть как боялись старой энергетики – они опасались, что вокруг старых людей уже не меняется ничего, что они притягивают ветхость, и, живя с ними бок о бок, молодые будут также стареть – стремительно и не ко времени. Старые же якобы будут омолаживаться за счёт детей и (особенно) внуков, и жить дольше прежнего, больше отпущенного срока. Именно такие предрассудки царили среди нордов – и не только их – так, в Дальних Краях, где живут щелеглазки, красномазые и скуловиды, и вовсе есть обычай дарить друг другу на день рождения сдобный, хороший гроб – сие есть признак хорошего тона в рамках их традиций, дабы человек никогда не забывал, что он смертен. И хранили гроб на чердаке либо в подвале; хранили, как зеницу ока своего, дабы, преставившись, иметь для тела своего уже готовый дом, тогда как душа летает по всему белому свету, аки лягушка-путешественница, покуда не перевоплотится во что-нибудь иное. И сим может статься и камень, и цветок, и олень – ведь всё вокруг живое, и на всё воля Креатора.  

Как мы помним, к замку одна за другой подходили телеги с грузом – различные подарки от гостей к предстоящему торжеству. Так, гномы везли самоцветы и прочие дорогие украшения, тогда, как эльфы несли вещи менее материального характера, больше заботясь о духовной составляющей – их дарами являлись книги, летописи и некоторые ценные рукописи; также эльфы (а именно эльваны) прислали флейты, сделанные из бивней папонтов, а ещё – отличные, замечательные, превосходные мухобойки из листьев маморотников.  

По случаю женитьбы своей дочери Кристиан пребывал в зэйденском замке, в то время как нужен он был при дворе кронинга. Несколько натянутыми являлись отношения князя с кронингом; не сложились они у них. Сейчас Кристиан руководил всеми необходимыми приготовлениями в своём поместье, а кронинг же рвал и метал, ибо князь имел право позвать на свадьбу кого угодно, а его, кронинга, взял, да и не позвал. Казалось бы, какая неслыханная дерзость – не пригласить верховного владыку, покоящегося на троне. Но не возбранялось, не воспрещалось в кронстве по своему усмотрению подбирать гостей.  

— Не слишком ли много позволяет себе этот ярл? — Капал яд советник, прекрасно зная и понимая, какие именно чувства сейчас переполняют кронинга. — Кем он себя возомнил?  

— Он феодал, и преданный вассал; он армии нашей маршал. — Буркнул кронинг, и осушил третий по счёту бочонок.  

— Незаменимых нордов не бывает. — Ответствовал советник, продолжая двигаться в избранном им направлении.  

— Оставь. — Отрезал кронинг, дав понять, что разговор сей ему глубоко нелицеприятен – на душе и так скребли кошки, а тут ещё советник озвучивает это вслух.  

Нынешний тезорианский кронинг не был плохим правителем; просто он был несколько не самостоятелен в принятии некоторого рода решений, и привык полагаться на опыт более толковых, более мудрых нордов, оттого частенько созывал альтинг для принятия важных дел, вынесенных им же на обсуждение. Ничто человеческое было кронингу не чуждо – в том числе зловредность и прочие пороки. Его бы воля – убрал бы кронинг непокорного, порой слишком независимого ярла с глаз долой. Но кронинг был также и умён, и ясно понимал, что такой норд, как Кристиан, ему всегда пригодится. Но посылал кронинг князя на самые ответственные задания, давая самые безрассудные поручения. И одна половина кронинга захлёбывалась от зависти, но другая ой как радовалась и даже хлопала в ладоши. Хорошим был кронинг в кронстве Тезориания, но пасовал из-за того, что есть некто, кто гораздо больше имеет прав на трон ввиду имеющихся качеств и достоинств. Имеет – но не предъявляет, поскольку скромен, не заносчив, отзывчив и не сеет ни семени смуты. Стыдился и печалился кронинг оттого, что есть кто-то, кто лучше него – пусть и не во всём, но во многом. И должное следует отдать тому владыке, ибо щедро одарил он князя и ставил в пример, да в целом правителем он был миролюбивым. Правда, не всегда он пресекал речи вроде тех, что нёс сегодня его советник. Несколько труслив и слаб, но не зол, не коварен в своих мыслях был кронинг. Прогнал он сейчас от себя все плохие думы – но прогонит ли завтра?  

Между тем, наступил полдень, и почти всё уже было готово к празднеству – кроме, разве что, кушаний, да невеста с женихом всё ещё прихорашивались каждый в своих покоях.  

Тем временем Яккоб, которого едом поедала злоба, разъедая всё нутро, где-то тайком выкрал точно такой же наряд, каков будет на Вильхельме. Как он это сделал, как он провернул – неведомо, уму непостижимо.  

И близился вечер, и готовили родные каждого из молодых речи пламенные в покоях белокаменных, дабы всё прошло согласно издавна предписанным канонам.  

Хризольда же, несколько грустная оттого, что поспешила в своё время с известным делом, читала одну книгу, которую не читать нельзя, ведь это книга всех книг, и хотя бы раз в день, по несколько четверостиший прочесть она должна. В любой библиотеке найдётся хотя бы один экземпляр той книги. Одни считали написанное в ней сказками (а то и откровенной чушью), другие относились к ней с трепетом и благоговением. Хризольда же принадлежала к третьим, которые считали и полагали, что особого вреда та книга не принесёт. Испокон веков у некоторых нордов в роду, в привычке чтение подобной книги, а Хризольду все эти строки успокаивали. Глава за главой, от корки до корки – и по новой. Написанное же там есть истина и путь.  

Яккоб, осторожничая, прокрался в покои Вильхельма и стал исподтишка наблюдать. Как же он был зол, когда увидел, что его брат примеряет иной наряд – не тот, не тот, который мгновениями ранее приобрёл Яккоб. Может, Вильхельм не столь наивен и глуп, как думал бастард? Будто что-то нехорошее предчувствовал жених.  

И было четыре часа дня, а в пять часов вечера назначена была церемония венчания. И времени у Яккоба оставалось всё меньше – времени, дабы свершить задуманное.  

Сидит Вильхельм пред зеркальцем, и видит в нём себя. И вскоре видит там себя вновь, но отражение это – дьявольщина какая-то! В кресле – один, но в зеркале – двое! Двое его. И похолодел изнутри, и попытался подняться.  

— Не оборачивайся. — Предупредили его.  

Горе-жених послушно последовал приказу.  

— Знаешь ли, кто я? — Вопрошал бастард, с ненавистью глядя на затылок своего заклятого врага.  

— Голос твой знаком, о безумец. — Выдавил из себя человек, который должен сегодня стать мужем Хризольды. — Кто же ты, и чего желаешь?  

Вначале вместо ответа раздался смех, сменившийся, однако, подобием всхлипываний.  

— Талеров, гульденов и прочих монет; власти, положения и счастья. — Проговорил некто. — Всего того, что есть у тебя, и никогда не было у меня.  

— Забирай. — Спокойно сказал Вильхельм. — Мне не жалко.  

— Не жалко??? — Рявкнул Яккоб и дал ему подзатыльник. — Ты столь щедр? Иль столь не отёсан и туп, чтобы расстаться со своим добром, вручив его первому встречному?  

— Ничего не понимаю. — Бормотал жених. — Словно дурной сон.  

— А вот мой дурной сон есть явь. — С содроганием произнёс Яккоб.  

Наступило неловкое молчание, пусть и не мучительно длительное.  

— Всё тебе, всё тебе. — С явной обидой в голосе твердил сквозь зубы бастард, которого буквально выворачивало от ярости и гнева. — Сахар – на, мыло – на, брызгальце – на; раскрасавица невеста… Чем же хуже я?  

Злость сменилась на тревогу, отчаяние, дрожь и боль.  

— Кто же ты? — Только и спросил Вильхельм.  

Тогда второй блондин, отражающийся в зеркале, опрокинул на себя накидку.  

— Узнаёшь ли так?  

— Яккоб...? — С сомнением предположил жених. Кажется, теперь до него дошло.  

С ухмылкою ему кивнули, вновь откинув то ли полотенце, то ли покрывало.  

— Что я сделал тебе, Яккоб? — Взмолился было брат, а про себя подумал: «Ну, надо же, как сильно похож; как две капли воды».  

— Если мать моя – служанка, выходит, я – не человек? С какой же стати мне всю жизнь терпеть лишения, покуда брат мой – в роскоши и злате?  

— Я не знал, что у меня есть брат; клянусь, не знал! — Возмутился Вильхельм. — Спрашивай тогда с нашего отца! Коль так, у меня к нему теперь вопросы.  

— Поздно; слишком поздно. — Повторял Яккоб, уже особо ни к кому не обращаясь.  

— Яккоб, одумайся! Тотчас же, сию минуту выйдем же, и пойдём к отцу! Истребуем с него ответа.  

Яккоб молчал.  

— Яккоб, я пристрою тебя к себе на лучшую должность! Оруженосцем моим верным станешь, а не каким-то возницею. А то и вовсе разделим наследство пополам…  

Яккоб промолчал и на это. Наконец, он глянул на часы, которые показывали полчаса до пяти.  

— С отца спрошено отдельно. Ты же, коль так сильно мил и добр – отдай-ка мне за все страдания свою невесту!  

— Яккоб, ты с ума сошедший! Это невозможно…  

— Чего ж тебе стоит-то, а? — Наклонился к нему бастард. — С тебя не убудет; много по твою душу, по твоё богатство других невест, страждущих весьма.  

— Я не могу этого сделать, Яккоб! Зачем мне все, когда люблю я лишь одну Хризольду? Извини, прости; не могу я на сие пойти…  

— Она подумает, что я – это ты; ведь как две капли воды.  

— Нет.  

— Всё равно дитятко будет от тебя. — Продолжал уговаривать Вильхельма его брат.  

— Ты и об этом знаешь??? Нет, нет, и ещё раз нет!!!  

— На нет – и суда нет, — Мрачно изрёк Яккоб, и братоубийством завершился диалог, поскольку выхватил из пазухи кинжал, вонзив Вильхельму в спину. Проткнул клинок левое лёгкое и сердце; силён, могуч, оказался удар. Бездыханный ныне Хризольдов жених.  

Шума, возни никто не слышал, потому что толсты и плотны стены в замке. Никто и помыслить не мог, что такое действо приключится.  

Яккоб же заблаговременно отравил и отца Вильхельма – всё успел, всё сумел. Никто не уличил, потому как предпраздничная суматоха, суета; каждый занят был приготовлениями, к иным деяниям приковано внимание.  

— Не слишком ли долго переодевается Вильхельм? — Насторожилась невеста. — Тихо там совсем.  

— Относила я в покои жениха некоторые вещи; сначала он вошёл, а потом и вышел. И входил в одном одеянии, а вышел в другом. Воистину, долго переодевался он…  

Так должна была ответить горничная, но иное понесла в речах:  

— Никто к нему не входил, не выходил. Прихорашивается он,  

Ибо не знала, не ведала Хризольда, что подкуплена её служанка – бастард успел и здесь. Всё тщательнейшим образом продумал, в мелочах он преуспел изрядно – видать, готовился не день, не два. Правда, с нарядом оказия вышла: никак не думал Яккоб, что в самый последний день вздумается жениху сменить свои одежды; иного покроя, от другого умельца. Что же до прислуги, то не совсем подкуплена невесты предивной служанка – не монетами, но, возможно угрозами иль хитрыми, льстивыми речами подговорил бастард ту несчастную горничную сказать что-нибудь эдакое; какой-нибудь лепет.  

Капеллан же, духовник преподобный по пути в замок репетировал свою речь:  

«Итак, сегодня, в этот дивный вечер… Когда достигли ещё вчерашние юнцы полных, совершенных лет… Когда им по двадцать одному году от роду… Ввиду безмерной любви между ними… По обоюдному согласию сторон… Венчаю я на веки вечные… Есть ли тот, кто против – да выскажется он…».  

Случилось так, что виночерпий, неся на подносе лучший из напитков местного виноградаря, проходил мимо покоев Вильхельма в тот самый миг, когда и он, и отец его уже были мертвы, а невеста забила тревогу, что в покоях жениха уж слишком тихо, нет движенья никакого.  

И уловил слуга запах стойкий, который не спутать ни с каким другим. Почуяв недоброе, он подошёл ближе, прислушиваясь. И наградой ему была лишь мёртвая тишина – ни звука расчёсываемых гребнем волос, ни шелеста тканей, ни единого голоса. Дверь же – дверь была слегка приоткрыта.  

Не посмел виночерпий глянуть, не посмел он войти. Но со всех ног помчался обратно, едва не налетев на других прислужников, и чуть не разбив сосуд с вином. И поднял шумиху он, и сильно был он перепуган.  

И ворвалась стража, и завидела известное. Ибо обнаружили Вильхельма в кресле перед зеркалом, и голова его наклонена вниз и немного набок. И не подавал он признаков жизни, а на полу почти свернувшаяся багряная жидкость. И торчит из спины орудие убийства, и скверно это, недобро весьма.  

И омрачён был вечер тот событием, известием плохим. И в панике, и в ужасе весь замок, и бьётся в истерике теперь уже вдова. И ожесточились сердца сильных, в праведности и справедливости своей поклявшихся разыскать убийцу, ведь обнаружен был также и труп отца жениха, который добровольно отпил, пригубил из бокала, не предполагая, что содержится в нём яд, кем-то заботливо разбавленный, хорошо размешанный.  

И одна догадка сменяла другую, пока не приехал капеллан. И вмиг, сию минуту понял Харль, что опоздал, и торжества не будет; что вместо светлых одежд на Вильхельме будут тёмные, как ноябрьская ночь.  

Тогда предположил Харль кое-что, и новая версия всплыла: шли слухи, что Хризольда то ли обручена была с другим, то ли ещё что. В итоге помолвки так и не состоялось, и дела сии – минувших дней. Но вероятность такую исключать нельзя, ведь в низости своей и мести человек способен на многое, на всё.  

И нашли среди приглашённых гостей бывшего, несостоявшегося суженого Хризольды, и били, пытали его. И благим матом орал последний, уверяя, что не имеет к сегодняшним событиям никакого отношения. И показал он раны, которые нанесены были ранее, и не стражей – кто-то вчера на него уже нападал – причём, самым отвратительным способом. На что охрана замка вполне резонно заключила, что жених и этот господин всего-то подрались накануне свадьбы, и последний, затаив обиду, закономерно отомстил и ныне убивец. Однако не согласовывалось это с показаниями прислуги, утверждавшей, что ни вчера, ни третьего дня, ни тем более сегодня пути этих двух молодых господ не пересекались.  

И ошеломлён, и озадачен люд. А под шумок…  

Хризольда, оставшись снова одна в своей комнате, проливала на дорогой ковёр горькие слёзы. И воззвал к ней некто из тьмы замогильным шёпотом.  

Всполошилась, встрепенулась горлица, и озираться начала, ибо голос, что взывал к ней, был до боли ей знаком.  

— Вильхельм? — Только и пискнула она.