СНОВИДЕЦ

Какое-то странное чувство; мне кажется, что это уже когда-то происходило; бархатистое пение соловья увертюрно доносится из зарослей кустарника, — близится рассвет. Первые лучи восходящего солнца подсвечивают туманную дымку и раскрывшиеся бутоны дикого мака, — в таком природном волшебстве, возвышаясь над луговыми травами, алые маки схожи с маленькими маячками, указывающими путь; но мой путь вымощен воспоминаниями. Я шёл через зелёные толщи неподступных растений, направляясь в деревню, в которой провёл детство. Если бы издали за мной наблюдал какой-нибудь человек, то он, вероятно, принял бы меня за блуждающего призрака, ведь наш простодушный и суеверный народ богат на жуткие образы. По мере приближения к деревне, меня одолевали сильные и тревожные чувства, спирающие дыхание. В скором времени этот путь вывел меня на косую улочку, вымощенную раздробленным природным камнем. Промежутки между камнями поросли мхом, который старил и тем самым придавал сказочный вид улице. Всякий мой шаг отдавался звонким эхом; оно разносилось по задворкам мёртвой деревни. Некогда заселённые дома — опустели. Каждый из домов был сродни гробнице, ведь от осознания того, что здесь протекала жизнь, становилось не по себе. Скорбные отголоски прошлого, словно фантомы, витали во дворах и закоулках. Нахлёстывающий страх убивал внутри меня здравое мышление и трезвость мысли; здесь царила тишина, но эта тишина являлась вестником чего-то зловещего и проклятого. Вот, например, та самая яблоня, на которой повесился Василий Иванович: горем ли нахлебавшись, — неизвестно. Встал пораньше, пока жена спала, взял кручёный трос, да и свёл счёты с жизнью. — "Тот, кто вошёл в сей мир, так и уйдёт, оставив после себя груду костей или горсть пепла, ведь всё имеет начало и всё имеет конец, и только Бог безначален". Именно эти строки из записки и были последними словами Василия Ивановича. Мне не хотелось об этом думать, но дурные мысли проникали в сознание и отравляли его. Где-то в глубине души я понимал, что вся эта история когда-нибудь закончится; судьбоносные стрелки жизни смещались медленно и сдавленно, замедляя шаги, чтобы я смог разглядеть каждый дом и вспомнить его обитателя. В той хижине с просевшей крышей, в стороне от других, жила одинокая старуха. Не помню, как её звали, но выглядела она поистине жутко: выпирающие скулы были обтянуты пожелтевшей кожей; казалось, что если прикоснуться к лицу, то кожа треснет и наружу выступит череп. Будучи детьми, мы, конечно, норовили попасть на её территорию; иногда, балуясь, ходили в дикий сад и набирали корзинку груш да яблок, чтобы потом, как стемнеет, закидать ведьмовскую хижину. Как оказалось, бабка-то была фронтовиком, а муж и сын пропали без вести под Курской Дугой в 1943 году, поэтому она до самой смерти верила в то, что они вернутся, проводя большую часть времени за двором на лавочке. Разумеется, от бабки остались мимолётные воспоминания, а нечистый окрас был напрочь стёрт здравым рассудком. Над домами повисли духи прошлого; где сердце здешних мест, способное оживить обитель ныне покойных? Здесь нет никого, здесь нет ничего, что могло бы меня задержать, однако же что-то удерживает меня и не даёт покинуть родную деревню. Я — странствующий во времени, моё предназначение придать этому месту смысл и перенаправить томящиеся души к Елеонской горе, где они будут ждать своего часа. Воспоминаниям из прошлого нельзя дать форму живого, но пока есть те, кто хранит их в сердце, существует и прошлое, как наяву, так и за гранью нашего сознания. И чем дальше я шёл, тем уже и уже становилась улица позади меня; дома, окинутые взглядом, рушились и уходили под землю, а следом за мной тянулась вереница освобождённых душ. Я проснулся от гулких ударов топора. Выглянув в окно, я увидел, что Василий Иванович рубит старую яблоню, на которой когда-то повесился.