Попытка писать драмы. Часть 1

…Он с ним далеко не был дружелюбен. В школе любил сидеть у парты, на задних рядах, и исследовать материал не по теме. Старинные обряды привлекали больше его внимания, чем урок химии. Он ненавидел сверстников. Считал их тупыми, недоразвитыми болванами, статные шутки убогой публики его неоднократно смешили. Их юмор — это еще одна слабая попытка перевалить выше его интеллекта, чье IQ превышало нормы среднего ботаника, который еще не нашел ключ к вечной жизни комнатных растений, но близок к разгадке тайны. Он невзлюбил и учительницу химии, которая также, по его убеждению, была не лучше этих умозаключенных в вечный провал памяти, безмозглых верзил, чьи инстинкты опять же удваивали его интерес только в том, что они умело, ковыряли ручкой у себя в носу, и бороздили маленький орешек, у себя в голове, что именуется их мозгом.  

 И чему она собралась их учить, несчастная!? Она явно не понимает, как заточила сама же себя в эту яму, в эту тюрьму, где правят снобы, узколобые слизни, на парте оставляющие после себя только мерзкую слизь, и пропитавшую от жвачки слюнявую обертку. – Протоколировал он, бездушно разглядывая класс. – Такая же безмозглая, ровня таким же полоумным верзилам. – усмехался он, записывая в своем дневнике следующее наблюдение: И да! Зловонный запах от них тоже исходил приятный, что запотевали окна, и свербело в носу. Воспитанию их крайне не учили. Обделены и этим. Несчастная!  

Он уготовил себе писать. Но пока ему это удавалось с трудом. Некоторые эпизоды из его сочинений все же приводили школьных критиков в восторг. В библиотеке библиограф, хороший его друг, пожилая женщина, проработавшая всю свою сознательную жизнь в школьной библиотеке, нещадно раз расхваливала его неординарный талант, и эти эпизоды по большей части тому доказательство. Любила его за индивидуальный стиль, смелость и находчивость. А также за особый штрих письма. Да, тому поспособствовал его необычный почерк и посиделки на задних рядах, просторного класса. Остальное же надо еще дорабатывать. Структура хромала, не имела очередности, последовательность изложения, где-то утекала, текст становился витиеватым, логика пропадала, построение диалогов... там что — то где — то получалось, живое слово, натуралистичность, а где — то пафос смешался с дерьмом! Простите уж, другого слова не подберу, словом работы хоть отбавляй. Но задатки, несомненно, есть, что свидетельствовали его эпизодические фельетоны и забавные жизненные зарисовки быта. Там он был хорош, на высоте парил!  

…Он был нефтяником. В школьные годы он подружился с этим самым, прославившимся в узких кругах зрелых теток из консилиума преподавателей, драматургом, который устроил себе жизнь, в вечном поиске новых изысканий форм, как Треплев из Чайки, чья Чайка для него была не Нина Заречная, а Авдотья Жоржовна, та библиотекарша, чье пенсне походило на чеховские очечки, с круглой оправой. Он далеко с ним был дружен. Любил его, как брата, уважал его, как мать. Незадолго до уезда на Сахалин, а там и в Забайкалье, нефтяник писал ему издавна популярным сейчас смс сообщением — мессидж, восхваленные письма о его таланте, но труды его не читал. Верил и так, что он особенный, и без его вмешательства, простого нефтяника, который выбрал эту профессию по нужде больной. Он один остался мужчиной в многодетной семье. Единственный старший брат среди многочисленной родни. Отец его умер от туберкулеза, когда у нефтяника наступила седьмая отметка его жизни. И эта отметка рубцом осталось на его здоровом теле. Он был полон жизни, жизнерадостен, в трудные минуты, спокоен, со сверстниками, в отличие от своего угреватого товарища, драматурга, оставался на равных, и любил подзадорить своих приятелей по парте новой, до боли смешной, выходкой или шуткой. Воспитан, добросердечен был нефтяник, и, что самое не маловажное добросовестен к людям. Местный проповедник сельской церкви видел в его глазах целый взвод шедших к нему ангелов — поднебесья. Такие чистые, добрые, открытие глаза всегда восхищали старого батюшку, и он рад был всегда его видеть в своей уютной церкви. Однако батюшка был счастлив видеть этого человека у себя в Храме, нежели его верный друг и товарищ, которого он со школьных лет, защищал и любил, как брата. Смс сообщения так и не приходили ему ни тогда, когда он был дома, ни теперь, когда он был далеко, вне зоны действия, в Забайкалье. Там связь плохая была, можно было списать все на связь, на неполадки сети, и все такое. Но здесь, что ему мешало видеть его, только то, что драматург всегда был вечно занят чем — то, и ему некогда было видеться с другом. Нефтяника это не раздражало, просто он не умел раздражаться, но в душе его копилась все же некая грусть, уныние, и разочарование. Уехав туда, сначала на Сахалин, он искал время, чтобы позвонить, написать ему. А потом за Байкал, и там он не оставлял попыток связаться с ним. И старался не унывать, не огорчаться. Зная, что он тоже ему пишет..., наверное, пишет... Но опять же все сводилось к тому, что этот человек, и снова, и снова был чем — то занят. Ничего он ему не писал! И не собирался вовсе, он забыл о нем, и не вспоминал... не было времени вспоминать. Спустя годы, он все же выбрался, и смог приехать к нему. С Забайкалья, с нефтяных барж у степи широкой. Драматург, чья бритвенная принадлежность лежала не умытая в стакане, а флакон Коко Шанель был раскрыт, и от него веял чудесный аромат базилика, свидетельствовало о том, что ему даже некогда нормально побриться, все клочками, небрежно, и зуд на шеи. Краснота, от чего нефтяник, видя это, наморщился. Он встретил его у порога, удивленно хлопая глазами.  

 Неужто ты, Аркадий? Не верю глазам своим! – Весело и звонко заголосил он, обходя круглый стол, с таким энергичным запалом он шел к нему, что тот, у порога, немного попятился назад.  

 Я думал с тобой что — то случилось. Ты не писал мне последнее время...  

 Да что со мной может случиться, Аркадий! Только если редакция мне скажет, извините, но Вы умственный банкрот, и Вы нам не подходите! – рассмеялся он, провожая гостя к столу, – тогда уж пеняй на себя, драматург, скажу себе я. Все со мной впорядке. Присаживайся, не стесняйся. Ты сейчас вовремя, а то у меня умственный кризис пошел... Нехватка историй для новых книг. Ты прям как чуял, ей — Богу, ай! – Взвизгнул он от радости, хватаясь за рукописи.  

 Ты долгое время мне не писал... – повторил было тот, и во взгляде его можно было увидеть слабый огонек огорчения. Он держал эту грусть и печаль в себе всю поездку сюда, и не мог с ней управиться.  

 Ты видел мои поэтические статьи, а заметки в еженедельниках? Скоро они растолстеют, и попадут в крупные газетные ряды, а там и на печать уже в крупные New Times, и на полки книжных магазинов по всему городу, а то и за Рубеж пойдут мои труды, ули люли, лю ли ли! Кстати, я там горячо обсуждал романы, по большей части любовные. Сентиментальность, ментальность, аморальное чутье, дискредитация общества, и все такое. Это нравиться молодым. Ох, теперь уж точно растолстеют мои труды! Посмотри, – сует он ему свои стопки рукописей.  

 Впечатляет. – Сухо ответил нефтяник.  

Жутко неловкая пауза наступила. Гость сидел по-прежнему неподвижно, и продолжал слушать угрюмо.  

 Да, неудобно — проговорил, было, драматург, продолжая выжимать из робкого своего состояния нотку веселья. – А помнишь Жоржовну, библиотекарша из школы. Та еще тетка была! Горячая штучка была! Могучая бабища, хоть искривись губой, а поцелует ногой! Я провожал ее тогда до кофейни, она боялась идти знакомиться. Свидание у нее было. Я в качестве духовного вседержителя был, не давал ей лишний раз встряхивать жир от страха! Ох, жутко она боялась идти, на это чертово свидание. Ты бы знал!  

 Впечатляет, — холодно произнес нефтяник, и снова равнодушно проговорил он, в ответ лишь морща лоб.  

 Да! Время было! – Продолжал тараторить свое этот гражданин, невзирая на угрюмость товарища. – Мне нужна мотивация для новых идей, и поэтому не зря ты здесь. Я кое — что придумал.  

 Ты извини, но мне нужно идти.  

 Куда ты, постой! Квадс, помнишь игру квадс?  

 Ах, да помню. Но...  

 У меня правда одной фигурки недостает, куда — то подевалась...  

 Забыл куда дел?  

 Да, тут забудешь...  

 Держи, перед моим отъездом, ты проиграл, и мы договорились, что я возьму ее с собой, на память. Возвращаю.  

 Ох, совсем не помню, хоть тресни, не помню. Не важно, садись, былое вспомним. Пока будем играть, расскажешь, как там на Сахалине! Мне сейчас как раз нужна почва для новых историй.  

 Да как-как, работается! Ну, если с тобой все хорошо, я пойду. Вот кладу ее сюда, на стол. – Сказал нефтяник, направившись к выходу.  

 Да куда ты так спешишь, Аркадий!? Только приехал... повидаться хотел, значит так... ясно!  

 Я пойду, Леня, я пойду. Не обижайся! Мне семью еще надо повидать... видно... знаешь, что я понял, за все время пребывания там, в Забайкалье. А там прекрасное место, там такой чистый воздух, там такая красота, там такие люди... Скажи, тебе опять было некогда?  

 Аркадий! – с некой надоедливой иронией проворчал он.  

 Очередной раз забыл меня, мм! Ты мог бы мне написать... или ты только пишешь свое, для себя... ты мог бы мне позвонить, в конце концов, приехать ко мне, не трудное это дело, двадцать первый век на дворе, дружище! — с горестью выдавил он это слово «дружище», проговорив последнее: — Простой нефтяник и драматург! Несовместимо, да? Вот тебе и почва для новых рассказов. Видно... дружбы нет! И никогда ее не было... Бывай, драматург!  

Расстояние решило все... Все поставило так, как ставит судьба, если ей не сильно, то хочется, чтобы люди — вот так, бросая семью, первым делом шли наперерез, не в угоду ей, да еще к кому, к безразличным то людям... Уверено и резко выпалил он последнее, грозным своим басом пронзив анфилады комнат, и вышел прочь, со двора. Робость, что сковало Аркадия, вмиг теперь покинула его навсегда, она осталось теперь вместе с Леней, в этом захолустном, уже каком — то ни райском, ни богатом, ни сверкающем, ни ярком, просто без позолоты, доме.  

Спустя годы, он пытался разыскать его, но все безрезультатно. Все его попытки увенчались не успехом. Он попытался отправлять ему смс, нещадное количество раз, но все это было бесполезной тратой времени, они не доходили до адресата. И возвращались обратно... Поэтические статьи его больше не печатались. А редакция основательно и бесповоротно решила больше не связываться с этим человеком. Драма, над которой он работал все эти годы, так и не была издана.