Новогодние рассказы

Анна любила ходить по магазинам. Здесь необходимо уточнить, что она путешествовала именно чрез обычные сетевые супермаркеты, предоставляющие преимущественно продукты питания; ни о каких шопингах за одёжкой речь и не шла, ведь Анна была нищая. Светлые, но с грязью, всклокоченные волосы, осунувшееся, с неправильным прикусом, лицо, глупо-осуждающие, построенные на несминаемых стереотипах, глаза, никудышная, грязная, нелепая одежда: широкие, как бы ватные по размерам, спортивные штаны старого образца, дутые такие, шуршащие, непонятная (то ли вязанная, то ли глянцевая, то ли перешитая из другой вещицы) кофточка, ещё, может быть, бежевая, с помятостями, якобы из кожи, куртка. Пьяно-бомжиный вид немного отталкивал, но она и сама избегала людей. Пахла алкоголем… спиртом. Шаталась изнутри. Бродила меж мыслей и рядов с товарами. Искала, по-видимому, что-то.  

Я зайти хотел за сладостями и чтобы избежать кататонической паники. Она вынырнула из-под угла и так по-странному, как будто я её знакомый или, может быть, даже ёбырь, спросила: «У них тут хлеб продаётся»? Я клянусь, она это так произнесла, что я моментально почувствовал, будто она была моей сладострастной подружкой или около того… И это её панибратское (но ни в коем случае не неуважительное) обращение было столь искренним, совсем не таким, какое можно встретить на каждом углу от лицемерного синячка…  

– А вот там, с той стороны у них хлеб, – доброжелательно ответил я ей что-то подобное.  

В вечер того же дня мне предстояло зайти в иной сетевой супермаркет. Представляете, снова увидел Анну с круглым пухлым лавашом. Видимо, она страсть какая охотница до хлеба.  

…  

Когда я остался без дома, после того, как квартира с моими сожителями была взорвана с помощью утечки газа и возгорания (я тогда шатунился по троллейбусным остановкам в поисках бога, потому остался жив), мне пришлось идти жить на улицу. Среди других бездомных я тут же стал изгоем, а на двор надвигалась зима, а я без пальто. Я мечтал о пальто, но из Иванов мне попался только однажды молодой человек по фамилии Гадов, который каждое утро после безумной пробежки по лесу с непознаваемым верчением шеи ходил по мусоркам – искал меня. Я укутывался в мусор, ради тепла. Не думал я, смотря серию Спанч Боба, где дом Сквидварда состоял полностью из мусора и даже еда и питьё были мусором (выглядело это комично), что когда-нибудь стану, как он. Так вот, получается, я изваливался в жидких остатках человеческих ненужностей. И тут неожиданно нападал на меня, наверно, оббегав все мусорки города, отыскав, этот безумный пробежчик. Его удары были сильны, энергичны и я ничего не мог сделать. Но когда он не мог застать меня врасплох, спящим в мусорках, тогда ему приходилось гнаться за мной. Ещё существующее здоровье во мне и прыть, доставшаяся от рождения, помогали улепётывать от сорока…летнего мужика. Начиналась бежка. Я от него, он за мной. И всё шестичасовое утреннее пространство дремало под нашим бегом. Отдельные ополоумевшие от старости бабушки смело кричали что-нибудь противное в меня (я, конечно, игнорировал, ведь я разумный человек) и в пробежчика. Тогда пробежчик переключался с моего сладкого образа жертвы на бабку; и всё это от какой-то животной злости пробежчика и от глупости старухи. Я так, только мельком замечал, что делал с бабушкой этот безумец: разбивал челюсть мощным ударом, упавшую бабушку использовал как батут для ног, пружинил от её черепа, взлетал к богу и целованный им возвращался к захоронению в раздражённый асфальт старой робопизды.  

…  

Совсем холодало…  

Я не желал ничего. Я не желал жить и смерть. Мне было трусливо походить даже вокруг трёх прямоугольных баков. От страха и холода я, скукоженный, жалкий, трясся в мусорке. Как ангел, ко мне спустилась Анна. Она резко, топором скинулась и уткнулась скверной обувью в мои почки – стало очень больно. Я заплакал. Она нежно постреляла пьяными глазками по моему расплывшемуся восприятию и приложила пальчик к моим губам.  

– Чччч… Тихо… Помнишь, ты подсказал мне, где хлеб? Так вот у меня для тебя есть кое-что.  

Она достала пухлый кругленький аппетитный лаваш и, наверно, хотела бы меня угостить, но почему-то не спешила.  

– Хочешь, я с тобой поделюсь?  

– Да.  

– Хорошо. Я дам тебе кусочек, если ты мне отлижешь.  

И она заулыбалась таким страшным видом, совсем как жена Цинциннатика. Делать было нечего…  

Она поселилась в третьем баке, но только пока не прогнала меня из уютного среднего. Так мы и жили с нею, моею Аннушкой, замерзали. Я согревался её добрым словом, а она – моим пальто, которое я украдкой стащил с опавшего того пробежчика. Он умер от чего-то внутреннего и я, стащив его пальто, немного просмотрел его погибшее тело… и заплакал от горя своего. Проходящий мимо милицанер ухмыльнулся и со словами: «Ну и пройда» заставил прибрать труп пробежчика в мусорный бак. А потом ушёл.  

Я не помню, находится ли пробежчик до сих пор в первом баке, куда я его положил, или когда-то, быть может, я его вынул оттудова. Неизвестно это… Грустно от жизни…  

… Недавно Аннушку сбила машина. Она играла со своим хвостом и лизала свою шерсть. Но мгновенно превратилась с помощью удара о бампер автомобиля в кровавый сгусток. Врачи соскребли её остатки и увезли в лучший мир. А я так и остался у мусорки возле кровавой лужицы моей Аннушки, представлявшей себя в последнее время кошкой.  

После этого я больше никогда не заговаривал с людьми. И, наверное, уже замёрз в мусорке под Новый год.