Палач.

Всё было хорошо до той поры, пока...  

Было хорошо? А разве можно назвать одиночество – хорошо?  

Да, он был мастером своего дела. Его королевское величество ценило его за то, что он никогда не задавал вопросов. А как он мог их задавать, когда заикание было его бичом. И чем больше он пытался хоть с кем-то сблизиться, тем больше люди от него отворачивались. И это ещё хорошо, что отворачивались. Хуже, если начинали смеяться. Это было очень опрометчиво с их стороны. Потому, что они не знали, что в нём жил зверь, который не терпел насмешек.  

Ха, ха, ха, в палаче жил зверь. А разве сам палач не был зверем?  

Зверем, которому нравится убивать. Для которого запах крови слаще запаха розы.  

Но, если не он, то кто же? Кто возьмёт на себя эту ношу и согласится рубить головы? Ты? Нет? А может быть ты?  

Убегаете. Отворачиваетесь. Опускаете головы. Лицемеры. Вы все мерзкие лицемеры, прячущие свои завистливые сердца за маской добродетели и слащавой улыбки.  

Да вы же хуже того палача в своих похотливых мыслях.  

Вы, улыбаясь в лицо тому, кому завидует, в душе желаете ему мученической смерти.  

Он – палач. Он честнее и порядочнее вас всех вместе взятых.  

А зверь, так это от людской глупости, которая загоняет в угол. В глубоком детстве его загнали.  

Окружили толпой и смеялись.  

– Эй, придурок, скажи "значит так".  

Он опустил голову, набрал побольше воздуха в лёгкие, уговаривал себя успокоиться. Старая Мара учила его говорить медленно, плавно растягивая слова. Но пресловутая буква "з" была его камнем преткновения.  

– Зззззззззззззззнннннннаааааачччит так, – произнес он под всеобщий хохот.  

Больно. Обидно. Страшно.  

Зверь просыпался и требовал отмщения. Наверняка поэтому отрубленные им головы отлетали в толпу, пугая нежных зрителей.  

А потом случилось это. Он влюбился в ту, которую король приказал казнить.  

Увидел её и понял, что не сможет.  

Не сможет сделать то, что только и умел делать. И ведь она не отвечала взаимностью. Сидела в углу своей камеры и бросала ненавидящие взгляды.  

– Ублюдок. Прихвостень короля. Мерзкий палач, – шипели она, сверкая зелёными глазами.  

А он смотрел на неё и сердце сжималось от нежности. Такая хрупкая, нежная, рот искажен гримасой гнева, но такая красивая.  

И почему он так поспешил воспользоваться своим правом на помилование? Кто был ему тот никчёмный старик, посмевший в пьяном угаре посмеяться над королём? А он его пожалел. И теперь, когда единственная возможность спасти ту, которая была нужна, исчерпана, он рвал на себе волосы от отчаяния.  

Сколько у него было женщин? Десять? Двадцать? Тридцать? Да какая разница? Ведь ни одна из них не любила его. И он не любил. Использовал и выбрасывал, как половую тряпку. А они смеялись над ним. А зверь бушевал и требовал мщения.  

Он прожил жизнь не зная любви и его всё устраивало. Ведь когда не знаешь, то и не хочется. Но человек так устроен, что ему нужна любовь. Даже такому, как он. Такому, как он, она просто необходима.  

Её голова лежала на плахе. Эта маленькая, прекрасная голова, которая в мечтах покоилась на его груди, лежала на окровавленной плахе. Рыжие волосы закрывали тонкую шею. Он должен. Он обязан. Это его работа. Но....Руки тряслись, когда он пытался откинуть волосы, чтобы обнажить нежную шею, то место, куда должно войти лезвие топора. Точно. Быстро. Мгновенно.  

Он не смог. Упал перед ней на колени и заплакал.  

– Ничтожество. Мерзкая, вонючая тварь. Даже убить быстро не можешь, – засмеялась она.  

Король был в гневе. Король был в ярости. Король приказал дать палачу двадцать ударов палками. Но и это не помогло. Палач не мог больше убивать.  

Время палача подошло к концу.  

Он лежал на каменном полу камеры и смотрел на солнечный луч света, пробивающийся сквозь узкое отверстие под потолком.  

На закате его казнят.  

– Значит так надо, – произнес он не заикаясь.