ШИШКИН (рассказ бывалого человека)

  Мне в ту ночь было так неспокойно, что еле дождался прихода директора и сразу отправился на речку.   Погано было на душе и в хату я заходить не стал. Дежурство сдавал директору в восемь утра, а до речки всего пятнадцать минут ходу. Тихо было на речке, ни ветерка. Поплавок тихонько кружил по омутку и ни разу не дёрнулся. И это было хорошо. Не хотелось суетиться. Просто сидел и думал.  

  Уже после полудня позади меня раздался голос:  

– Говорят, что Тимоша умер.  

  Я вздрогнул, так как не слышал шума шагов подходившего человека. Оглянулся. Передо мной стоял директор школы Владимир Иосифович и грустно смотрел на меня.  

– Какой Тимоша? Почему умер? При чём здесь я? – растерянно задал я несколько неуместных и глупых вопросов.  

  Директор посмотрел на меня укоризненно, покачал головой, потом сказал:  

–  Ну, как какой? Шишкин. Вы же с ним в одной хате живёте.  

  Вот тут меня и бросило в жар. Может быть от стыда, а может от чего другого. Но только мгновенно покрылся я потом, а сердце чуть не выскочило из груди. Конечно, ведь Шишкина действительно звали Тимофеем. Вот только во всей округе знали его как Шишкина. Вам интересно почему? Расскажу.  

  Долгое время я бродил по матушке России в поисках постоянного пристанища. Хата в родной деревне сгорела, жениться не успел и деревня родная осточертела с её богатыми хозяевами и насмешками. Долго не думая, собрал я котомку и пошёл своё счастье искать. За все годы путешествий и мытарств не нашёл я своего счастья, но приглянулась мне одна казачья станица, где я периодически "батрачил" с весны до осени. Я и в окрестных деревнях и станицах "батрачил". Зимой перебирался в город. Кочегарил, в основном, в котельных. Там и спал, и ел. Трудовой книжкой даже обзавёлся ( не бесплатно, конечно). В конце концов надоела мне бродячая жизнь и решил я приклеиться к постоянному месту жительства.  

Нехорошо, наверное, так говорить, но мне повезло. В станице, где я в то лето работал, умер дед Макар. Лет ему было за девяносто и никто не удивился тому, что однажды ночью он преставился. Жил он один на краю станицы и присматривала за ним тоже престарелая соседка баба Нюся, перевалившая уже на седьмой десяток. Она-то и обнаружила его утром бездыханным. Похоронили его честь по чести, а хата осталась пустовать. Не было у него родни и на хату никто не претендовал. Хата, конечно, была обветшалая, но лучше-то не было. Вот ближе к осени и пошёл я к станичному атаману Михаилу Филипповичу с просьбой отдать эту хату мне. Подумал атаман два дня и собрал казаков на круг. Практически все хозяйственные вопросы в станице решались обществом. Вот такой пример. За огородом Егорши Пряхина росла седловатая берёза. Ствол её был изогнут и удивительно похож на казачье седло в месте изгиба. Берёза была большая и давала летом густую тень на часть пряхинского огорода. И решил он берёзу срубить. Но общество вынесло решение: "В своём огороде Егорша пусть делает, что хочет, а на седловатую берёзу не замахивается. Она общественная". Так и растёт берёза до сих пор.  

  Так вот. Собрались казаки на площади по моему вопросу. Атаман доложил о просьбе. Зашепталось, загудело общество как пчелиный рой. Руками машут, иногда орут друг на друга. Жду в сторонке. Наконец, вышел вперёд дебёлый казачина (по-моему Евсеем звали) и произнёс вердикт:  

– Думаем мы, что можно человеку не казачьего звания разрешить поселиться у нас в станице в хате деда Макара. В общем-то многие из нас его хорошо знают. Мужик он подходящий, не лентяй. Вот только выставляем ему одно условие. Все вы знаете, что Филимон Родиков тяжко захворал и не может нести службу сторожа в нашей школе. Вот мы и предлагаем на его место поставить пришлого человека. Если согласен, то прибавим ему к жалованью от общества. Не казачий будет заработок, но на жизнь хватит. С голоду не пропадёт. Да ещё огород к тому же. Хату отремонтировать поможем.  

  Я согласился. Круг утвердил. И стал я ночным сторожем и обладателем собственного жилища. Хату и вправду отремонтировали очень быстро. Один бы я провозился до самой зимы, но так качественно всё равно бы не сделал.  

  Так я стал жить в собственной хате. Ходил на работу как всякий нормальный человек – от и до. Обихаживал свой огород. Нашёл на речке омуток, где хорошо клевала рыба, смастерил там мостки и с них рыбачил. Все в станице знали, что это моё место и никто на него не посягал. Так и жил тихо, мирно и спокойно.  

  Но однажды обнаружил я на своих мостках незнакомца. Он сидел ко мне спиной и сосредоточенно, как мне показалось, смотрел на противоположный берег речки. Ни удочки, ни каких-либо других рыбацких принадлежностей я у него не заметил и поэтому решил подойти и спросить кто он и что тут делает. Он не слышал моих шагов и вздрогнул, когда я тронул его за плечо. Незнакомец резко повернулся и глянул на меня таким безмятежным взглядом ярко-синих глаз, что я тотчас же понял, как не вовремя появился.  

  Незнакомец мой оказался пареньком лет четырнадцати – пятнадцати, худеньким и с очень приятным лицом. На мои вопросы он спокойно ответил мягким юношеским голосом, что все его зовут Шишкин, он здесь рисует, потому что это место ему понравилось, а кто он такой не может точно объяснить. Ему сказали, что он Тимофей, но лучше Шишкин. Мне показалось странным его объяснение, но допытываться и уточнять я, почему-то, не стал. Шишкин так Шишкин. К тому же я, наконец, заметил у него на коленях ящик, который что-то мне напомнил. У моего старшего брата был такой ящик – этюдник, когда он учился в художественной школе. На этюднике лежал лист бумаги довольно большого формата, на котором карандашом был изображён противоположный берег нашей речки с такой точностью, что у меня перехватило дух. Я почувствовал, как отвалилась моя челюсть, рот открылся, но из него не вылетело ни звука. Когда я пришёл в себя и стал в состоянии говорить, то сразу спросил кто его научил так рисовать. В ответ он выразительно пожал плечами и сказал, что его никто не учил, а учительница в школе, где он учился целых четыре года, говорила, что это Дар Божий. На мои вопросы, последовавшие после этого ответа, он рассказал о себе всё, что помнил и узнал от окружающих его людей.  

  Жил он с родителями в большом селе, в хорошем просторном доме, учился в школе и, хотя не показал особых способностей к наукам, учителя его хвалили за прилежность, усердие и, особенно, за его успехи в рисовании. Так и протекала бы его жизнь дальше по накатанной колее, если бы не трагический случай, оставивший его сиротой.  

  Однажды под вечер родители собрались на ярмарку в дальнее село с тем, чтобы переночевать у родни и рано   утром быть уже на ярмарке. Мальчонку взяли с собой. Запрягли лошадь в пролётку и поехали. Уже в сумерках остановила их шайка лихих людей. Отца убили сразу, а мать успела вытолкнуть сына из пролётки и он скатился в глубокий овраг и потерял сознание, вероятно, от удара головой о какой-либо пенёк или камень. Что  произошло с матерью он не видел. Ожидавшие их родственники, заподозрив неладное, утром подняли тревогу, отправились верхами с небольшой группой односельчан на поиски пропавшей родни и обнаружили на дороге пятна засохшей крови. Осмотрев всё вокруг, они спустились в овраг и подняли наверх тела родителей и живого, но ничего не помнившего мальчонку. Родителей похоронили в родной станице, а мальчишку взяли к себе родственники. Вот и всё, что он мне поведал, добавив, что сам-то он почти ничего не помнит.  

Полгода он ни с кем не разговаривал, только тихо плакал по ночам. А потом исчез. Его обнаружили в соседней станице, где он спрашивал не видел ли кто его родителей и показывал их портреты, нарисованные карандашом на бумаге. Видно, всё-таки, с его головой что-то не так. Он объяснил, что будет ходить по станицам искать родителей. Его возвращали, но он сбегал снова и снова и рисовал, рисовал, рисовал. Уже во всех станицах в домах висели его пейзажи и портреты, а станичники кормили его и снабжали бумагой, красками и карандашами. В станицах он часто заходил в школы, словно в памяти его что-то всплывало. Гладил руками парты, столы, внимательно рассматривал портреты на стенах и украдкой смахивал ладонью слёзы. Несколько лет тому назад зашёл он  в школу нашей станицы и встретился с директором, который спросил как его зовут. Но мальчишка как-будто не слышал вопроса. Он внимательно смотрел мимо директора и в его глазах читалось восхищение. Потом повернул голову и что-то тихо прошептал. Владимиру Иосифовичу показалось, что это было слово Шишкин, которое он и принял за фамилию молодого человека. Все эти сведения я собрал "с бору по сосёнке" от знакомых станичников, ребятишек в школе, но более всего от женщин. Они, ведь, всегда знают всё. И когда я услышал об этом случае, то мне сразу стало понятно откуда взялся Шишкин. Дело в том, что это была школа, где я работал сторожем, а на стене рекреации висела довольно большая репродукция шишкинской "Корабельной рощи". Видно когда-то в счастливые времена у паренька состоялось знакомство с этим шедевром великого русского художника и он был рад новой встрече. Так с лёгкой руки школьного директора и станичных ребятишек и приклеилось к нему это прозвание – Шишкин.  

  В момент нашей первой встречи я не знал этих подробностей, но почему-то после его краткого рассказа о себе предложил ему жить со мной столько, сколько ему понадобится. Он так долго молчал, пристально изучая моё лицо, что мне стало не по себе. Потом поинтересовался далеко ли я живу и, видимо, мой ответ его устроил. Он кивнул и сказал, что знает мой дом и к вечеру придёт.  

  Так мы стали жить вместе. Я уходил из дому вечером, а он рано утром.   Питались мы вместе и теперь станичники за его рисунки давали ему деньги. Кто сколько мог. Теперь он мог позволить себе кое-какие покупки. Иногда он не приходил два-три дня и по возвращении целый день мог пролежать на кровати и о чём-то думать, глядя неподвижным взглядом в потолок.  

Тогда с ним бесполезно было разговаривать. Он ничего не слышал и смотрел сквозь меня как через пустое место. Немного позже я, кажется, понял о чём он думал или мечтал в это время.  

Однажды он принёс домой столовую клеёнку, свёрнутую в рулон и спросил меня смогу ли я сделать ему мольберт и подрамник по размеру клеёнки. Сам он не был приспособлен ни к какому труду, кроме живописи. Даже забить гвоздь было для него проблемой, с которой он справлялся с большим трудом и редко обходилось без удара по пальцам. По его рисункам я смастерил на следующий день требуемые вещи, натянул клеёнку на подрамник, выпилил палитру. Вечером он вернулся с красками в баночках, кисточками, разбавителями.  

  Все эти вещи он перенёс в бывшую конюшню, которая служила мне и сараем, и дровяником, и мастерской. Ворота конюшни были широкие, двустворчатые, так что света было достаточно. Через два дня я любовался прекрасным пейзажем с лебедями на тихом пруду. По просьбе Шишкина отнёс я его произведение бабе Нюсе, которая обшила его бахромой и получился надкроватный коврик. Этот коврик купила у меня не бедная казачка и заказала ещё несколько для родни. Но Шишкин отказался повторять уже пройденный этап. Это, мол, ему не интересно. Я уговаривал, напирая на хороший заработок. Ведь он мечтал писать пейзажи на холсте маслом как великий мастер, а холст и краски стоили дорого. Наконец, я его уговорил. Он согласился и написал много разных пейзажей. Каждый его коврик продавался легко, быстро и за хорошие деньги. Одно его сильно смущало: все говорили, что ему надо учиться, а к ученью у него не было никакой тяги. Окончил он четыре класса весьма недурно, но и только. А после того как потерял родителей не мог и думать об учёбе. Что-то у него в голове стряхнулось что-ли, но школьная программа ему не давалась. И вдруг, когда станичный атаман пообещал ему договориться с руководством художественного училища о его приёме вне конкурса на деньги благотворителя, он загорелся. Несколько суток практически не спал и почти ничего не ел. А потом он попросил у меня свои деньги (я хранил их у себя в укромном месте), сказал, что поедет в город за холстом и красками и ушёл.  

  Я привязался к нему как к родному сыну и всегда очень беспокоился, когда он исчезал более, чем на два-три дня. Он появлялся и снова всё шло своим чередом. Но в этот раз беспокойство охватило меня уже на второй день. На третий я обошёл всю станицу в надежде, что кто-нибудь, где-нибудь видел Шишкина. И правда, два казака, ездившие в город, сказали, что подвозили его на обратном пути до села, где были похоронены его родители.  

Я успокоился. Видно парень хотел поделиться с ними своей радостью. Но ночью во время дежурства меня снова охватило такое беспокойство, что еле дождался конца смены. Сразу ушёл на речку, где некоторое время спустя и услышал печальную весть из уст директора школы. Тело Тимоши нашли на кладбище в тот же день между двумя могилами родителей. Врачи сказали, что остановилось сердце. Слабое оно было у Тимоши. Похоронили его рядом с родителями. Народу было много. Со всех окрестных сёл и станиц приехали люди, чтобы проститься со своим Шишкиным. Иногда мне кажется, что это мы не смогли его сберечь и потеряли второго Шишкина. А я из станицы ушёл почти сразу после похорон. Живу теперь в городе. Нашёл хорошую работу, а сейчас хочу провести отпуск у недавно нашедшихся родственников во Владивостоке.  

  Эту историю рассказал мне мой попутчик, с которым я ехал в двухместном купе поезда Москва – Владивосток. На вид ему было лет 50-55, седой, широкоплечий, рост его был около 180-ти сантиметров. Он расположил меня к себе с первых минут встречи, когда постучав и открыв дверь купе, поздоровался и попросил разрешения войти. Приятный баритон его спокойного голоса выдавал человека уверенного в себе и, как мне показалось, много повидавшего в своей жизни. В этом я не ошибся. Попутчик оказался отличным рассказчиком и за два дня совместного путешествия рассказал несколько интересных историй, одну из которых я вам только что поведал от первого лица, сохранив, как мог, его манеру рассказа и его слог.