Безликий человек

— Тогда я расскажу тебе историю об одном человеке…  

С этими словами старуха придвинулась ближе, чтобы её хриплый, слабый голос сумел перебить нескончаемый шум прохожих, гул машин и шелест листьев, колыхающихся на ветру. Вздохнув и облизав пересохшие, потрескавшиеся от старости губы, она начала свой рассказ:  

— Он не был особенным, этот человек. Не был популярным, не был кем-то значительным и известным. Он жил своей жизнью и его можно было бы даже считать в какой-то мере счастливым, ведь он был здоров и ему не приходилось нищенствовать — возможно, кто-то и подумает, что в этом заключается счастье. Но он так не думал, нет. Ему всегда хотелось большего, и он чувствовал нутром, что способен на многое и что он заслуживает всех тех благ, о которых он грезил во снах. Что же то были за блага? Ах, если бы он только мечтал о том добром и справедливом, чего так не хватает в себе каждому из нас, хотя нам и стыдно признаться в этом перед собой, если бы он только мечтал о том, чтобы творить великие поступки и созидать нечто высшее, нетленное… Но он алкал лишь исполнений собственных приземленных, пошлых желаний, которые и желаниями-то можно назвать с трудом — низменные страстишки, коими полнится сердце обывателя, который, сродни слепцу, неспособен и не желает посмотреть на мир дальше своего носа и узреть для себя истинное предназначение. Да, таким же был и этот обыкновенный человек — самовлюбленно глупым и зашоренным, — но было что-то, что заставило его расплатиться за своё невежество и темноту. Я думаю, это была его непомерная жестокость.  

Нет, это был не убийца, не насильник, не маньяк. Он не резал никого ножом, не участвовал в драках и потасовках и не стремился к этому. Деяния же его были многократ страшнее и изощрённее, нежели убийства кулаками или оружием — и ведь тем было бы лучше, если бы он занимался именно этим, ибо смерть его врага была бы скоропостижна и, в каком-то смысле, куда более милосердна. Но это был убийца самой души, самой сути людской. Он удушал человека, не прикасаясь к его горлу, он ослеплял человека, не трогая его глаз, он оглушал человека, не повреждая его ушей. И страшно не это, ибо каждый может совершать зло, сам его не замечая, но жутко и отвратительно становится, лишь только узнаешь, что на самом деле эта жестокость вдыхала искреннее, злобное счастье в его жизнь, которую он считал без этого серой и унылой. Эмоции других были для него лишь игрушкой, и он упивался горем, что сам привносил в чужие жизни. Никогда не гнушался он обмануть, заставляя добрые, простодушные сердца вверяться ему, а затем изничтожая их, топча их осколки, перекосившись в язвительном оскале, никогда не брезговал преступить через чужие желания и мечты, опустошая и разрушая их, если те мешали ему достичь тех самых ничтожных целей, которые, как он о них мнил, были превыше любых целей, что вообще могли поставить себе другие люди. Лишь появлялась возможность урвать для себя хоть какую-то выгоду — пусть та и будет самой крохотной и жалкой наживой, — никогда не преминул он воспользоваться ею, получая оттого тем большее удовлетворение, чем сильнее пострадали другие, которые, безусловно, были с этой выгодой связаны, и, возможно, их жизни зависели от неё. Втереться в доверие, заставить унижаться, лгать, притворяться, предать обещания и отступиться от прежних слов — ничто из этого не было для него проблемой.  

Старуха помолчала. От столь эмоционального повествования на её лбу еще сильнее выступили морщины, бледное старческое лицо вдруг налилось краской, а глаза засверкали. Однако в её поведении и словах чувствовалась какая-то насмешка над этим человеком, про которого она вела свой рассказ, но насмешка та была неуловима и мимолетна. Немного переведя дух, она продолжила:  

— Да, вот каким он был, этот человек. Но ничто не может длиться вечно, и даже зло, принявшее обличье этого человека и принесшее страдания стольким людям, когда-нибудь должно было получить справедливое воздаяние. И сама судьба распорядилась над этим человеком, избрав ему достойную кару.  

Он лишился собственного лица. Глаза его пропали, оставив лишь пустые глазницы, обтянутые гладкой, белёсой кожей. Нос его почти полностью ввалился вовнутрь, а ноздри заросли и исчезли. Рот его закрылся и не мог он больше его отворить, ибо губы слились воедино, потеряв также свою прежнюю красноту и истончившись. Не осталось того молодого, обаятельно холёного лица, что своей смазливостью и миловидностью вводило в губительное заблуждение многих и многих людей — теперь это был уродливый череп: белый, болезненный и безжизненный. Люди плохо запоминают зло, ибо теряют его из памяти, дабы оставить место добрым воспоминаниям: забыли и его. Никто больше не помнил этого человека, как будто его никогда и не существовало. Он пытался закричать, чтобы его заметили, но не мог разомкнуть уста, а прохожие не обращали на него никакого внимания. Он набрасывался на людей, стремясь обратить их взор на себя, но словно не мог к ним и прикоснуться, а те обходили его стороной, смотря сквозь него, ведь его для них больше не было на этом свете.  

Последние слова старуха произносила с нескрываемым злорадством:  

— Все отвернулись от него, оставив его в полном одиночестве: брошенного, покинутого, обречённого. Никому до него теперь нет дела, и никто, даже если захочет, не сумеет вспомнить ничего об этом человеке, потерявшем себя вместе с лицом. И с каждым днём его существование всё бледнее и тускнее, ибо он меркнет, сам постепенно забывая о себе: безликий человек…  

Человек, что всё это время молча сидел рядом с ней и слушал её рассказ, вдруг, перебив её, вскочил со скамейки и воскликнул:  

— Неправда! Это все неправда! Ты лжёшь!  

Из его пустых глазниц текли горькие слёзы отчаяния. Рот его был неподвижен, а звуки его речи исходили прямо из чрева. Он встал в горделивую позу перед старухой, что с издевательской ухмылкой наблюдала за ним, и выпалил:  

— Я тебе докажу!  

Он помедлил секунду и, обернувшись вокруг, закричал:  

— Я вам всем докажу!  

Его возглас эхом прокатился по улице и умолк. Не в силах больше сдерживаться, человек рухнул на колени и закрыл лицо руками. Плечи его судорожно дёргались, и слёзы стекали по его ладоням и падали тяжелыми каплями на мощёную дорожку.  

Никто не слышал его страданий. На улице не было ни души.