Яблочко от яблоньки.

– Вот же горе то какое, а! Вот же беда на мою голову свалилась, – причитала Дарья, косясь на босую девушку, притулившуюся возле печки.  

У Дарьи было два сына, да муж калека, которому на лесоповале руку топором отрубили. Крутилась баба, как белка в колесе, всё хозяйство на ней и держалось. Иван, муж то, после своего несчастья совсем от горя свихнулся, горькую пить начал, да здоровой рукой бабу свою поколачивать.  

Дарья что, бьёт, значит любит, так людская молва говорит. А где сейчас хорошего мужика взять? Кого война забрала, а кого пощадила, тех на всю жизнь покалечила. Вон сколько баб одинокими ходят, и рады бы хоть хромого, хоть немного, хоть забулдыгу последнего пригреть, да где ж их взять. Вот и держалась Дарья за Ивана, как за последнего принца.  

А он то этим и пользовался, знал подлец, что терпеть, и любить будет. Такая уж доля бабская.  

Беда пришла откуда не ждали. Померла сестра Дарьи, про которую слава по селу ходила не добрая. Бабы её ненавидели, а мужики любили, ибо никому не отказывала Валентина. Каждый вечер двери её сеновала были открыты, и призывно горел свет в маленьком окошке.  

Что только не делали бабы с Валентиной, и били её возле колодца, и утопить в речке грозились, и окна в хате все побили. А ей всё нипочём, смеялась бабам в лицо, а вечером ждала очередного гостя.  

Алёнка родилась слабенькой, болезненной девочкой. В тот год Валентина угомонилась было, никого к себе не подпускала. Над ребенком, как орлица над орленком кружила. Своего молока у неё не было, деревенские бабы радовались на этот счёт.  

– Поделом ей, лярве проклятой. И выблядок её пускай сдохнет, – говорили они, собираясь у колодца.  

Но вопреки злым языкам Алёнка окрепла. Козье молоко, да укрепляющие отвары местной знахарки, сделали свое дело. В два годика бегала Алёнка по селу, только пыль столбом от босых пяточек.  

Не могла Валентина на дочь нарадоваться. Пойдёт бывало с ней на речку, плещутся там, хохочут.  

А накупавшись идут вдвоём, Валентина дочку на руках несёт, та её своими ручонками за шею обхватит, и целует. У Валентины от счастья слёзы текут.  

Деревенским бабам чужое счастье, как бельмо на глазу. Оно и понятно, не могут простить зла, которое Валентина им принесла.  

Перекинулась злоба на дитё невинное. Стали они девочку гонять по чём зря, то ведро помоев на неё выльют, то золой из печи обсыпят. И всё это как бы нечаянно. А однажды и вовсе цепного пса спустили, насилу хозяин отбил. Он конечно потом поколотил свою жену за такое дело, хоть она и божилась, что пёс сам с цепи сорвался. Но Алёнка с тех пор сильно заикаться стала, и людей дичиться.  

Ну после того случая Валентина совсем с ума сошла, в открытую мужиков к себе зазывать стала. Мстила за дочь так сказать.  

А померла она от чахотки. Сестра то знала, что она болеет, но приходить к ней отказалась. Больно надо за шалавой последней ухаживать.  

Теперь вот смотрела на Аленку, сидящую возле печки, и не знала что с ней делать. Девка то вроде уже в самом соку, лет четырнадцать, пятнадцать, но дикая и забитая, всё молчит, и исподлобья смотрит.  

Выделила ей Дарья чуланчик без окна, но с топчаном и столом. Стала Алёнка жить у тётки вместо работницы. Какую бы работу ей не дали всё делала молча. Огород пахала молча, свиней кормила молча, навоз чистила тоже молча.  

Не любила и боялась её Дарья.  

– В тихом омуте черти водятся, – говорила она бабам у колодца.  

Прожила так Алёнка два года, совсем взрослой девушкой стала. Начали на неё местные парни заглядываться. Но людская молва и после смерти покоя не даёт.  

– Да куда ты глаза пялишь? Она же дочь шалавы. Её мать всё село имело. А яблочко от яблоньки не далеко падает, – говорили матери своим сыновьям.  

Вот и сыновья Дарьи совсем уже взрослыми стали, невестами обзавелись. А на двоюродную сестру нет нет, да и посмотрят сальными глазками.  

А однажды, когда Дарья с сыновьями в поле была, а Алёнка в сарае со свиньями возилась, пьяный Иван с крыльца наблюдал за девушкой.  

Шатающейся походкой подошёл к ней сзади, схватил за волосы здоровой рукой, она только успела вскрикнуть. А он повалил её прямо на грязную солому, и сделал своё дело.  

– Шалава подзаборная. Только пикни кому, я тебя в навозе закопаю, – говорил Иван, застягивая ширинку, и на прощание пнув растерзанную Аленку ногой.  

Она никому об этом не сказала, но долго мылась на речке, глотая солёные слёзы обиды.  

Но с тех пор в селе стали происходить странные и страшные вещи. Начал кто-то резать мужиков.  

Первым был Никифор. Пошла утром Степанида корову доить, а её Никифор сидит в углу с перерезанным горлом и расстегнутой ширинкой.  

Ох и шум в селе поднялся, переполох. Районный следователь расследование учинил, но ничего не добившись уехал восвояси.  

Через месяц пришла очередь Михея.  

Его так же жена в сарае обнаружила.  

А потом каждую неделю по селу разносился крик ужаса от мрачных находок.  

Дарья с сыновьями опять в поле была, когда Иван зажал Аленку в сенцах. Да так и застыл со спущенными штанами, издавая хлупающие звуки перерезанным горлом.  

Следователь, зашедший в дом Ивана для опроса, так и присел на пороге, когда увидел хозяина с перерезанным горлом, а рядом с ним сидящую Аленку с ножом в руках.  

– Это я их всех убила, – говорила девушка, уже не заикаясь. – Отомстила всем за свою мать. Никто не ушёл от возмездия. А что они хотели? Как за утешением так к ней все шли, а как защитить, так никого не было. Жаль, не успела бабам ихним глотки заткнуть, чтобы не повадно было невинного ребенка собаками травить.  

– Как тебе удавалось выманить их из дома? – спрашивал следователь.  

– Да я же дочь шлюхи. Я же яблочко от яблоньки. А их пальцем помани, и они рады стараться.  

Долго ещё по селу ходили страшные пересуды про Валентину и её дочь Аленку. Яблочко от яблоньки не далеко падает, но вкус иных бывает слишком горьким.