Солнышко. Главы:1,2

Декабрь 1970-го в Горьком выдался на редкость капризным. В первой декаде хлопьями валил снег, который не успевали убирать дворники и немногочисленная спецтехника, потом три дня шли прямо-таки весенние дожди, а ровно за неделю до Нового года зима вновь напомнила о себе тридцатиградусными морозами. Максим Степанович Довгаль возвращался от дочери Марии, жившей с мужем и полугодовалой дочуркой в Сормовском районе. В автобусе стояла такая же холодюга, как и на улице, разве что без ветра. Немногочисленные пассажиры ехали, переминаясь с ног на ноги, стоя. Немолодая кондукторша жалась спиной к кабине шофёра – ловила исходящее от двигателя тепло. – Площадь Лядова! – объявила кондуктор и привычно добавила. – Граждане, не забываем оплачивать проезд. Почему «граждане»? Есть же хорошее слово – «товарищи», – подумал Максим Степанович. Несмотря на лютый холод, на душе у него было тепло от встречи с внучкой Верочкой, названной в память о его рано ушедшей супруге. На конечной остановке «Площадь Минина», которую, облегчённо вздохнув, объявила кондуктор, Максим Степанович вышел и поспешил к своему дому на Ульянова. Когда-то давно на этой улице размещалась областная психбольница, и в сознании людей понятие «дурдом» мимо воли ненароком совмещалось с образом «всегда живого» обладателя фамилии. Лечебнице от греха подальше подыскали новое место, но осадочек у народа остался. Максим Степанович вспомнил, как многозначительно ухмыльнулись коллеги по работе, когда однажды он пригласил их в гости и назвал свой адрес. Неожиданно он остановился. Шагах в пяти от него, преграждая путь, высился свежий сугроб. Солидный дядя, инженер НИИ осмотрелся (нет ли случайных свидетелей), разбежался и легко перемахнул намёт. После чего с чувством выполненного долга нырнул в знакомый подъезд. На площадке между первым и вторым этажами, держа руки на батарее, стояла девушка в пальтишке на рыбьем меху.  

– Добрый вечер! – поздоровалась незнакомка.  

– Здравствуйте! – притормозил Максим Степанович. – Вы кого-то ждёте?  

– Нет, зашла погреться. Я из общежития фабрики «Маяк», что напротив. Меня комендантша не пустила.  

– Она в своём уме? Тридцать на улице!  

– Правила у нас такие: после десяти – двери на ключ. Я всего-то на пятнадцать минут опоздала – у подружки засиделась. Вот жду девчонок со второй смены, войду с ними. Сейчас сколько времени?  

– Пол-одиннадцатого.  

– Всего час подождать. Но если нельзя… я уйду.  

– Что вы, что вы! В такой мороз. Послушаете, а давайте… Вас как зовут-то?  

– Катя. – Максим Степанович… Послушайте, Катя, давайте на это время – ко мне… Я вот здесь живу. Чаю попьёте, отогреетесь. Батарея вон чуть живая, из окон сквозит… Не дай бог, простудитесь  

– Ничего, я закалённая.  

– Я понимаю, Катя: незнакомый мужчина и всё такое… Не берите дурного в голову – я же чисто по-человечески…  

– Да нет, мне просто неловко вас обременять. Кстати, мы с вами знакомы. Вы отец Саши. –?! – Ваш Саша с моей подругой Леной встречался. Когда на побывку приехал, мы втроём собрались в кино, а тут дождь как из ведра. Ну и забежали к вам ливень переждать. Вы тогда с нами мельком поздоровались и к себе ушли.  

– И я не запомнил такую голубоглазую красавицу? Ай-ай-ай! Ну раз уж вы, Катя, меня знаете и у нас однажды были, то, тем более, прошу…  

Хозяин квартиры помог гостье снять пальто, повесил его на плечики, отыскал под вешалкой домашние тапочки поменьше. Катя стянула с головы вязаную шапочку, освободив из плена шикарные ярко-рыжие волосы.  

– Солнышко… – изумлённо обронил Максим Степанович.  

– Вы что-то сказали?  

– Волосы… Как я мог их тогда не заметить?  

– Так я же блондинкой была, – улыбнулась девушка.  – Летом на каникулы домой ездила, мама изругала – больше не крашусь.  

– Умница ваша мама... Вы, Катя, проходите, присаживайтесь за стол, газеты-журналы полистайте, а я чаем займусь и чего-нибудь вам поесть соображу…  

– Спасибо, я не голодна, но от чая не откажусь.  

Максим Степанович вернулся из кухни, присел напротив.  

– Катя, вы сказали «на каникулы» – значит, учитесь. Не секрет, где?  

– Не секрет. В педучилище – полтора года осталось. У нас династия, дедушка с бабушкой преподавали, а мама завучем работает.  

– А папа?  

– А папы у меня нет.  

– Ой, извините, я не хотел...  

– Ничего, нормально. В детстве сильно переживала, а теперь – ничего…  

Максим Степанович сходил за чаем, разлил по чашкам, выложил на тарелку баранки. Стали чаёвничать. Чувствуя неловкость за предыдущий вопрос, хозяин вернулся к прежней теме.  

– А почему, – спросил он, – вы не живете в общежитии училища?  

– Там мест мало, вот меня и ещё пять девчонок из нашего курса пристроили здесь. Временно. Весной придется съехать, говорят, мол, своих работниц селить некуда.  

В тепле девушку разморило, стали слипаться веки.  

– Сейчас вы у меня со стула упадёте. Прилягте-ка, уважаемая, на диван. Держите подушку, с ней удобней. Если что, я вас к приходу второй смены разбужу.  

– Да я не засну, – заверила Катя.  

Максим Степанович отнёс на кухню чайник и чашки, а когда вернулся, девушка, спала. Солнечные волосы разметались по подушке. Накрыл гостью пледом и ушёл в свою комнату. Почувствовал усталость, прилёг.  

– Господи, – вздохнул, – как похожа… И провалился в сон.  

Максим родился на хуторе близ города Сумы Харьковской губернии в 1921 году. Отец Степан Довгаль, потомственный кузнец, мать Мария, домохозяйка. Кроме него в семье подрастали младшие сестры – Оксанка и Олеся. Жили в большом бревенчатом доме вместе с родителями Степана – Мыколой и Параской. Их предок в стародавние времена выкупил себя из крепостных и основал небольшую кузницу. Фамилия Довгаль произошла от украинского слова «довгий», что означает «длинный, долговязый». Потомки не подвели своего предка: все Довгали-мужчины были на голову, а то и на две выше многих и силой отличались немереной. Когда была объявлена всеобщая коллективизация и в соседнем селе образовался колхоз «Светлый путь», у местной власти хватило мозгов не подводить под раскулачивание середняков-кузнецов. Мастера своего дела, они привычно трудились в когда-то своей, а теперь колхозной кузне «Светлый путь». Работы было много, и Максим с малых лет по мере сил помогал отцу и деду. Оно бы ничего, но в 1932-1933 годах «благодаря» всё той же коллективизации страну поразил невиданного размаха голод, в котором погибло около 7 миллионов человек. Не обошла стороной беда и хутор.  

Еда в доме кончилась быстро. Начался голод. Первой умерла бабушка Параска, затем одна за другой сестрёнки Оксанка и Олеся. Когда слёг, казалось бы, богатырского здоровья дед Мыкола, он приказал сыну: – Иди с хутора, Степан! Пока не поздно…  

– Куда, тату? Всюду голод.  

– В Нижнем, люди говорят, автозавод строят. Кузнеца возьмут. Даст Бог, спасетесь.  

– Тогда и ты с нами.  

– Нет, я своё пожил. Параска всякую ночь снится, зовёт…  

На другой день деда не стало. Максим плохо помнил, как они добирались до Нижнего Новгорода, переименованного в Горький. Но, так или иначе, семья оказалась там. Отец устроился в кузнечный цех будущего автогиганта, а мать, едва немного окрепла, нашла место кухарки в семье немецкого инженера Уве Штрайхера. Молодая советская республика остро нуждалась в высококлассных специалистах и охотно приглашала их из Германии, Америки, Франции…  

Максим пошел учиться в шестой класс. После уроков забегал в их комнатушку в семейном общежитии, бросал портфель и спешил на помощь матери – кроме обязанности кухарки у неё было много других забот по дому. У Штрайхеров подрастали сыновья: тринадцатилетний Альфред, двумя годами моложе Хуго, и всеобщая любимица шестилетняя Ульрика. Марта Штрайхер, старше своего мужа на десяток лет, была в доме главой семьи. Строгая, размеренная жизнь проходила под её неусыпным оком или при непосредственном участии. Единственное, во что она не вмешивалась, – в обучение отцом своих сыновей математике, черчению, основам механики. Здесь Уве из тихого, медлительного человека превращался в вулкан, извергающий потоки словесной лавы. Пространные его лекции закреплялись дискуссиями с учениками и практическими занятиями на белоснежных ватманских листах. В такие минуты строгая Марта нежно именовала мужа «Mein Pestalozzi» (Мой Песталоцци).  

Сыновья инженера вызвались обучать немецкому языку трудолюбивого и любознательного сына кухарки. Малышка Ульрика от них не отставала. Тыча пухлым пальчиком в картинку, говорила: «Schau Max, das ist ein Haus. Wiederhole: Haus. Das ist ein Eimer. Wiederhole: Eimer». (Смотри, Макс, это дом. Повтори – дом. Это ведро. Повтори – ведро. ) Через три года Максим легко общался с семьей инженера Штрайхера и на равных с братьями участвовал в уроках Уве, где добавились новые предметы: химия, алгебра, физика… Школьные преподаватели удивлялись, как легко дается учеба сыну простого рабочего. Кроме закадычного дружка Серёги Бочканова, никто не догадывался откуда у Максима столь обширные познания.  

В конце 1938 года контракт у инженера закончился, и он с семьёй отбыл на родину. При расставании Уве сказал: – Макс! Ты очень способный молодой человек, дай мне слово, что обязательно пойдёшь учиться на инженера-механика.  

– Приложу все усилия, – ответил Максим. И слово свое сдержал. По окончании десятилетки поступил в Горьковский политехнический институт на физико-математический факультет.