Чувства настолько другие, что о них трудно рассказать что-либо приличными словами

Красивая юная девушка нетерпеливо прохаживалась в ожидании его прихода. Ах, извините, барышня, я несколько опоздал, рассыпался перед девушкой старый козёл Достоевский. Мало того, что он имел вид каторжника, был когда-то на каторге, так ещё и курил непрестанно, от этого беспрерывно кашлял. А самое главное – он был старым козлом, облизывающимся возле юных козочек. Они церемонно поздоровались. Я счастлив, сударыня, что познакомился с такой милой девицей, как вы, натужно стал распинаться перед девушкой Фёдор Михайлович. Ах, господин Достоевский, ваши романы, особенно «Идиот», – это вершина современной прозы, ответила комплиментом на комплимент красавица. Невыразимо, шарман, шарман, повторяла она.  

Если прямо сейчас ему сказать, то, пожалуй, может и убежать, соображала она, стараясь не думать о старости и о старческой вонючести его тела. Ну да тут уже ничего не поделаешь – решила, значит, решила, надо терпеть. Главное – не выдать себя ничем до времени. Он начнёт…удовольствоваться, а тут я – раз! Вы не слушаете меня, мадемуазель, привёл в себя девицу классик. Да-да, конечно Фёдор Михайлович, я внимательно слушаю. Ваш новый роман, сказали вы, будет о братьях. Конечно, мсье, все люди братья. Безусловно, это будет шедевр. А она ничего – прехорошенькая! Какие глазки! Да и тело у неё юное, свежее, наверное. Ещё бы, сколько ей… Двадцать? Господи, неужели мне, наконец, повезёт?! Юное женское тело… ммм…  

Вам плохо, Фёдор Михайлович? Мне кажется, вы слишком много курите, извините. Вы – лучшее, что есть у России. Надо беречь себя. Вы – единственная надежда России. Достоевский благодарно пожал ладошку юной красавице. Вы столь прекрасны, душа моя, воскликнул писатель! Я… я никогда ещё не встречал души столь чистой и возвышенной. Мы… мы с вами, замялся старый козёл, должны…должны… Ах, Фёдор Михайлович, вы слишком превозносите меня, я не столь совершенна, как вы, писатель земли Русской. Я так мечтала с вами познакомиться, поделиться своими чувствами, передать вам, как я восхищаюсь вашими книгами! А как верно вы передаёте самую суть женских образов – Мармеладова, Барашкова …  

Они пошли по бульвару. Красавица незаметно прижалась к классику. Достоевский ощутил привычное для него в присутствии юных барышень тайное грязное вожделение к этим свежим, гладким существам, могущим своим телом потешить такого старого каторжника, как Фёдор Михайлович. Он почувствовал, как от того, что она прижимается к нему, у него стало стучать в висках от возбуждения. Пойдёмте, зашептал он, бросимте эту пошлую улицу. Пойдёмте, я хочу… Он замялся, весь из себя в стеснении… Я хочу, чтобы мы беседовали без помех. Не желаете ли в гостиницу, там нам никто не помешает… говорить о литературе… Вдруг что-то у него внутри окончательно оборвалось и он нечаянно коснулся её юного бюста.  

Девушка не собиралась реагировать на такую атаку. Никто ничего не видит, очень хорошо. Да, вы правы, дорогой Фёдор Михайлович, поедемте. Миленький Фёдор Михайлович, вдруг сказала она тихо, миленький! Голос её понизился до шёпота. Неужели, о господи, молился про себя Достоевский, неужели удастся развратить её. О разврате в такие минуты возбуждения Фёдор Михайлович судил прямо – если уж греха не избежать, то пусть греха будет по полной. И нечего чего-то врать себе. Именно! Разврат есть разврат! И хочет он от неё именно разврата. Главное – не вспугнуть сейчас этакую птичку! Они уже ехали на извозчике. Гостиницу Достоевский выбрал не то, чтобы очень дорогую – кабы были бы деньги, то он просто побаловался бы с проститутками.  

Нуте-с, господин Достоевский, всё идёт как надо, думала девица. Фёдор Михайлович, я…я столь воодушевлена… вашими романами… вами, поправилась она…я…доверяю вам себя, свою честь и свою невинность. Она снова перешла на шёпот, я готова на всё ради вас. Они пристально посмотрели друг другу в глаза. На всё, повторила она. И на это, тихо спросил он? На всё. Я ваша, возьмите меня. Мне всё равно, лишь бы такой великий человек, как вы, любил меня. Возьмите меня, всё повторяла она в сладком забытьи. Достоевский явно уже пересаливал со своими руками – они явно лезли слишком откровенно к её сокровенному… Не здесь, Фёдор Михайлович. Федя, поправил он красавицу, зовите меня так.  

Фёдор Михайлович, несмотря на свою скромную биографию, знал толк в разврате. Управились с одеждой они быстро. Девушка для проформы сначала, вроде бы заартачилась насчёт полного обнажения, плохо понимая, что же ей делать при разврате. Настойчивость писателя заставила её всё же избавиться от одежды. С удивлением он обнаружил то, на что не мог и надеяться – девица была не пробованной. Она решила отдать ему свою невинность. Классик был воробей стреляный, обмануть его с этим было сложно. Ощупывая соответствующие части её девического тела, он убедился, что красивая юница решилась на очень многое. Глядя на неё, Фёдору Михайловичу даже вспомнились те деревенские невинные девочки, с которыми он баловался …  

Да, отец его когда-то был помещиком, и крепостные девочки у него были. Как и у самого молодого Фёдора Михайловича, его сына. Поместье было убыточным, и главным интересом отца после смерти матери были именно его юные крепостные рабыни. Никакого другого толка с этих бедных крепостных взять было невозможно – все разорены. Так молодой Федя узнал утехи плотской любви с невинными девушками и даже с девочками. Долгое время у него было чувство неловкости и даже вины за эти свои приключения. Но с тех пор он хорошо отличал дам от невинных девиц – наощупь. Отца крепостные быстро убили за его разврат и драки, поместье ушло за долги. Ото всех этих событий осталось только у Феди страсть к разврату с юницами.  

Нащупавшись девочку, писатель, наконец, сделал с ней то, что хотел и что обычно и делается при всяком грязном, увы, очень грязном, разврате. Девушка нехотя уступала. Деваться ей было некуда – согласилась на всё. Он вообще поразил её своей глубокой, очень глубокой осведомлённостью в разврате. Она и не представляла, какие только гадости может придумать мужчина, когда девушка доверяет ему своё бедное тело. Казалось, не будет конца его придумкам. Если бы она знала, на что соглашалась, то, может быть, и не согласилась бы. Достоевский распарился, всякое его прикосновение вызывало внутри неё подлинное отвращение. Казалось, Фёдор Михайлович научился этой грязи от своих самых худших персонажей.  

Красавице явно было невмоготу. Иногда ей казалось, что сейчас её стошнит от вида этого сморщенного, истощённого годами старикашки. Фёдор Михайлович, занемевшими губами, наконец, пробормотала она, сжальтесь, я больше не могу. Что вы, что вы, деточка моя, наша любовь только началась. Нет, это более не выносимо, вырвалась она из его рук. Я, наконец, должна сказать вам то, зачем я пошла… пошла на всё это. Что, что такое, нахмурился классик. Зачем же, что вы имеете мне сказать? Фёдор Михайлович, я хочу показать, прочитать мои стихи, я пишу стихи поэзии, сбилась она. Стихи, пробормотал Достоевский потерянно, снова стихи. На лице его выражение приятной расслабленности быстро сменилось тревогой, а потом ужасом.  

Она быстро стала напяливать на себя бельё. Потерянный писатель автоматически поворачивал за ней голову, когда она торопливо двигалась по нумеру и закрывала своё обнажённое и совершенно истерзанное классиком юное тельце. Она уже громко читала свои стихи. Голосок, её прекрасный голос звенел в комнате, которая только что видела сцены очень подробного и очень глубокого разврата. Она степенно переходила от одного стихотворения к другому. Откуда-то в её маленьких ладошках, которые, казалось, только что были заняты столь грязным развратом, что и описать-то в подцензурной печати невозможно, явилась маленькая тетрадочка, заполненная бисером её почерка. Голубушка, бормотал голый Достоевский, не успевая её перебить, голубушка…  

Вот ещё, Фёдор Михайлович, властно перебила его девушка. Её прелестные усталые глазки, только что тускло взиравшие на развратные фокусы, которые выделывал с ней голый классик, уже светились ярким энтузиазмом. Вот, ещё моё любимое, слушайте, слушайте. Она читала что-то неудобоваримое. Достоевский ничего в стихах не понимал и никогда их не писал. Зачем писать стихи, если Пушкин уже всё равно всё написал? А Пушкина, брат, в стихах не одолеешь, потому – гений. Зачем же тогда их и писать? Зачем писать, переспросила полуодетая красавица растерянно? Да ведь хочется, Фёдор Михайлович! Вот вы-то классик, вас все знают, а я тоже хочу. Да разве вам не нравится, подозрительно спросила девица?  

Честно, посуровел классик? Не нравится. Вдруг девушка вся сморщилась и по-детски заплакала. Тетрадочка со стихами, никакими, признаться стихами, упала из её прелестных ладошек. Ааа, плакала красавица, ааа. Но, душа моя, разве это так уж важно, удивлённо-жалостливо спросил писатель? Ведь мы с вами любим друг друга. Ведь нам с вами так хорошо! Чтоо, вскрикнула девица, и лицо её покрылось пятнами неприкрытой злобы, что вы сказали, мерзкий вы старикашка?! Вы что же, думаете, что мне могло понравиться то, что вы тут со мной выделывали? Да я никогда не смогу отмыть со своего тела ту грязь, которой вы его запачкали своими прикосновениями и… она на мгновение замялась … самым грязным развратом!  

Так разве вы ради стихов ваших пришли сюда, моя красавица, горько посмотрел на неё прокуренный, больной старик с каторжным прошлым, по какому-то недоразумению, как казалось, считавшийся кем-то чем-то ценным. Только это вам и нужно было? А вы как думали, старый козёл, набросилась девушка на него! Неужели девица в уме в моём прекрасном возрасте с таким юным телом может позариться на такую сморщенную поганку, как вы?! Только ради моих гениальных стихов! Чтобы вы с вашими связями их продвинули в журналы! Но стихи ваши никуда не годны, сударыня, их не возьмёт ни один журнал, не станут позориться. Достоевский быстро молча оделся и бросился вон из нумера. Он почти бежал по Москве поскорее от юной красавицы.