Гость из будущего

Женя-таки сумел навязаться на четверг к Плетнёву. Они разговорились в университете, вернее, на выходе из него. Плетнёв, скромный, приветливый человек с добрым взглядом простого лица, молча выслушал исповедь молодого человека, худого сибиряка с совершенно недворянской малороссийской фамилией. Что же вы, батенька, из такой-то дали к нам, небось, трудно было добираться. Стихи, говорите, у вас… Значит и в Сибири то же самое, у китайцев, значит, тихо рассмеялся профессор Плетнёв, человек не то, чтобы совсем бесталанный, но всегда бравший своей скромностью и простотой. Что «то же самое», не понял Евтушенко. Ну стишки-то, у нас, сударь… весь Питер, град, так сказать, Петров, кишит стихотворцами.  

Но способных всё равно мало, неожиданно серьёзно закончил герр профессор. Нет, мне ничего смотреть не надо… Лучше вот как сделаем, приходите-ка вы ко мне в четверг. Я по четвергам устраиваю что-то вроде литературного салона. Ну как, «салона»… Так, балуемся изящной словесностью. Особо одарённых среди нас почти нет, но если удастся, то вы сможете что-нибудь своё прочитать. Но, прошу вас, никаких противуправительственных речей, а то знаю я вас, сибиряков. Ну, да, к вам, в Сибирь некоторые совсем ретивые либералы недавно и поехали… Ничего, ничего, не благодарите, вот придёте, посидите с нами. Только не могу вам ничего, так сказать, гарантировать, иногда наша кампания не особенно жалует новых поэтов.  

Евгений Александрович не чувствовал, как он бежал к себе через весь город на дешёвый постоялый двор, где вынужден был остановиться, почти не имея денег на жизнь в дорогой столице. Даже слегка заблудился. До четверга было ещё целых три дня. Эти три дня он прожил как в бреду, не мог ни есть, ни пить, почти не спал, целыми днями бродил по заснеженному Питеру, сейчас, зимой, чем-то напоминавший своей снежностью родной Иркутск. Что же читать… Патриотическое… Ну за этим дело не станет, есть и патриотическое. Плетнёв сказал – кампания. Что за кампания… Неужели будут серьёзные литераторы… Вот повезло, так повезло! В сущности, Женька, ты вовсе не безнадёжный человек!  

В четверг Евтушенко был по адресу Плетнёва, строго минута в минуту. Слуга проводил его в зал. Плетнёв спокойно его представил нескольким весьма сухим господам, никого из которых Женя из-за сильного волнения не мог ни узнать, ни даже расслышать их имён. В голове стучало – вот сейчас, вот сейчас. Вечер продвигался своим ходом. Сели ужинать, разговор шёл вяло, в основном, понял Евгений, дела служебные или мелко литературные, кто про кого чего плохого сказал за глаза и кто кому позавидовал. Женя не мог вымолвить ни слова, молча делал вид, что ковыряется в тарелке. Ужин закончился, перешли в гостиную. Плетнёв приветливо повернулся к Евтушенко. Евгений Александрович, не почитаете ли что-нибудь нам, старикам? Женя выступил вперёд и начал.  

Идут белые снеги,  

как по нитке скользя...  

Жить и жить бы на свете,  

но, наверно, нельзя.  

Чьи-то души бесследно,  

растворяясь вдали,  

словно белые снеги,  

идут в небо с земли.  

Идут белые снеги...  

И я тоже уйду.  

Не печалюсь о смерти  

и бессмертья не жду.  

я не верую в чудо,  

я не снег, не звезда,  

и я больше не буду  

никогда, никогда.  

И я думаю, грешный,  

ну, а кем же я был,  

что я в жизни поспешной  

больше жизни любил?  

А любил я Россию  

всею кровью, хребтом -  

ее реки в разливе  

и когда подо льдом,  

дух ее пятистенок,  

дух ее сосняков,  

ее Пушкина, Стеньку  

и ее стариков.  

Если было несладко,  

я не шибко тужил.  

Пусть я прожил нескладно,  

для России я жил.  

И надеждою маюсь,  

(полный тайных тревог)  

что хоть малую малость  

я России помог.  

Пусть она позабудет,  

про меня без труда,  

только пусть она будет,  

навсегда, навсегда.  

Идут белые снеги,  

как во все времена,  

как при Пушкине, Стеньке  

и как после меня,  

Идут снеги большие,  

аж до боли светлы,  

и мои, и чужие  

заметая следы.  

Быть бессмертным не в силе,  

но надежда моя:  

если будет Россия,  

значит, буду и я.  

Когда Евтушенко закончил, в гостиной на мгновение повисла глубокая тишина, которую он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Потом, казалось, вся немногочисленная аудитория выдохнула. Прекрасно, поздравляю, брат Плетнёв, каков молодец, такие-то у нас сибиряки – нас, столичных обогнали, раздались громкие поздравительные голоса. Вдруг от входа отделилась фигура в верхней одежде. Женя поднял голову – он! Его кудри, бакенбарды. Пушкин! Кажется, Евтушенко даже слегка вскрикнул. Пушкин, внимательно глядя в глаза Евгению Александровичу, молча тряс ему руку. В глазах у великого поэта стояли слёзы. Я наслаждался вашими стихами, господин… замялся Пушкин. «Евтушенко», мягко улыбаясь, подсказал Плетнёв.  

Вы – единственный из русских поэтов, могущих стать рядом с вашим покорным слугой, растроганно говорил гений. Евтушенко, с воодушевлением радовался Пушкин, завтра же прошу к нам, в «Современник», в редакцию, с вашими стихами, непременно. Вечер продолжался, подали брют, все с воодушевлением говорили о литературе, говорили, что полным-полно на Руси ярких талантов, вот Евгений Александрович, аж из Сибири. Все оживились, куда только девалась скука, которой повеивало на вечере до выступления Жени. Сели играть. У Евгения почти не было денег, но Пушкин посадил его за свой столик. Ничего, молодой человек, так только, развеяться, мы тут по маленьким ставкам. Евтушенко был счастлив, счастлив!  

На следующий день была дуэль, на которой Пушкин был смертельно ранен… Всем стало не до Евгения, ни до чего…