Ещё более истинная история Родиона Романовича Раскольникова

В Петербурге жарким летом 1866 года в большом многоквартирном и многоэтажном доме в крошечной, честно сказать, на редкость гнусной и грязной каморке лежал на каком-то жутком топчане отчисленный за неуплату студент университета Родион, или, как его звали родственники и приятели, Родя Раскольников, лет двадцати с чем-то, из обедневших не то дворян, не то купцов. Раскольников в этот жаркий день пытался сообразить, что нужно сделать, чтобы ему, Роде, поесть. Мама денег ещё не прислала, да и нет у мамы денег. За эту жуткую каморку не плачено – того гляди хозяйка выставит на улицу. Приятели его были такие же не очень-то удачливые студенты или бывшие студенты. Ни работать, ни учиться никто из их компании не умел, да и не хотел.  

Студенчество, в то время, по крайней мере, налагало неизгладимый отпечаток на личность молодого человека. Окунувшись в среду молодых, часто очень умных людей, сверстников, бурлящих желаниями сделаться не то благодетелями человечества, не то господами всего мира, не то генералами, наворовавшими на службе миллионы, не то белинскими и робеспьерами, неумолимо страстно бичующими общественное зло или даже рубящими головы всяких подлецов, легко было запрезирать весь покрытый молью мир «отцов», «родителей», начальников, наконец. Именно так и жили лучшие из столичных студентов того времени. Учиться, учиться старательно в то время в этой среде считалось смешной подлостью. Так Родя вылетел из университета.  

В комнату, не постучав, степенно зашла служанка хозяйки нестарая ещё Аграфена. А, всё валяешься, запросто обратилась она к Роде. Не платишь, хозяйка баит, смотри, ох, смотри, паря. Да ты, никак, голоден? Не надо ли тебе чего? Надо, с двусмысленной улыбкой протянул Родя. Ах, охальник, захохотала молодушка, шутливо замахиваясь на Родю. Оба, однако, понимали, что Роде сейчас не до молодушек и не до неприличных намёков. Вдруг Родя спросил, а что, мол, Груша, у хозяйки-то дрова во дворе всё не переколоты? Да, нет, откликнулась Груша, работника какого надо сыскать, чтоб переколол. Вот и работа, решил Родя. Только надо топор где сыскать, да поскорее, чтоб никто эту работу у него не перенял.  

Вся эта непривычная обстановка жизни без гроша нервировала Родиона Романовича. Он, в жизни не рубивший дров, должен был почему-то тот час же за это приниматься. Он, читавший самого Николая Гавриловича Чернышевского, упивавшийся его романом «Что делать? », как упивались в то время девять десятых лучших и самых чистых юношей и девушек России, должен почему-то терять время на поиски еды. О, как мерзка может быть жизнь совсем молодого человека, брошенного в водоворот всех этих презренных инстинктов, вынужденного отвлекаться на грязь каморки и на ноющие мысли об еде. Он, он, столь страстно мечтавший о великом деле, о счастье всего человечества, самой последней былинки во вселенной, и – какие-то тёмные инстинкты.  

Грушенька ещё повертелась в каморке и разочарованно ушла, не дождавшись обычных родиных шлепков по её полной попке. Совсем мальчик задумался, лениво раздумывала про себя эта простая, милая девушка, спускаясь по большой лестнице дома. Родя был из образованных, следовательно, людей для неё не совсем понятных и странных. Он не приставал к ней, как другие жильцы, так только – иногда по попе погладит, да пошутит. Совсем задумался паря, видать ни есть нечего, ни работы нет. Не жалеют их в ихних университетах. Родя интересовал Грушу, но всерьёз думать о нём было ей невозможно – не того полёта птица. Уж больно умён. Иногда войдёшь к нему, а он чего-то пишет. Писарь!  

Аграфена была из простых, но очень живых девушек. Вращаясь среди жильцов огромного дома, видя людей всяких – умных и глупых, чистых и грязных, пьяных и трезвых, глубоко порочных и трогательно девственных, она несмотря на свою простоту, многое понимала, а многое и просто не то, чтобы понимала, а правильно и глубоко ощущала, как понимают дети, что вот этот дядя очень хороший, а тот – глубоко мерзкий. И ведь дети понимают это чрезвычайно точно. Зачастую иной подлец взрослого опытного человека обманет, а ребёнка не сможет – когда понимают чувством, интуицией, а не размеренным разумом, то понимают очень глубоко. Вот так Грушенька понимала Родю. Любила ли она его – бог весть…  

Родион Романович, между тем, о Груше совсем не думал. Мысль о еде, которую он может купить, переколов валявшиеся во дворе хозяйкины чураки на дрова, несколько подбодрила его. Как, однако, с топором? Где топор-то взять? У студента отродясь никаких топоров не бывало, и купить было не на что. Приятели родины мало в этом от него отличались – бестопорные. Родион вышел на улицу и пошёл, куда глаза глядят, лихорадочно соображая, как решить эту трудность. Нечаянно в каком-то дворе увидел работников – то ли сарай чинят, то ли те же сараи сносят. Работники, не стесняясь его присутствием, бросили инструмент и работу, и пошли куда-то, небось, пообедать в трактир. Инструмент был разбросан на полу сарая – подходи, бери.  

Презренное же я существо, презренное же существо, думал Родион. Вот до чего довела проклятая бедность – ладно бы надо дрова колоть, положим, Пётр Великий тоже был плотник, тоже топором махал, но ведь я же вот сейчас должен украсть чей-то топор, чтобы просто поесть. Удел нищеты – воровство ради кормёжки. Ещё немного – и буду милостыню просить. Ну, уж нет! Проще ограбить кого-нибудь. Да, сейчас топор в руках раба, чтобы выполнить тяжкую работу, за которую он получит жалкую похлёбку, а завтра этим же топором тот же раб размозжит голову своему хозяину-угнетателю. Эта мысль пронзила Родиона Романовича. Да, я, умирающий с голоду, именно поэтому-то имею право расправиться со своим угнетателем! Я право имею!  

Родион Романович никогда ни вором, ни грабителем не был. Да и какое воровство – топор на время позаимствовать. Ну, переколет он дровишки хозяйке, получит рубля три за работу, и быстро вернёт «струмент» на место. Раскольников был порядочный, ранее никогда чужое и не подумал бы взять. Да и жили в этой округе Петербурга хорошо – работники запросто оставляли свои инструменты чуть ни на глазах у всех, никто ничего не брал, народ всё степенный, без склонности зариться на чужое. Да что тут думать, подбадривал себя Родя. Быстро всё сделаю, а потом мужикам объясню, простите, мол, нужно было очень. Раскольников поймал себя на мысли, что уже несколько минут стоит и как-то с недоумением смотрит на лежащий на полу сарая обыкновенный топор.  

Когда он с каким-то стеснением преступника, впервые в жизни совершающего преступление, наклонился и коснулся этого топора, с хорошо наточенным блестящим лезвием, так вкусно пахнувшего свежей стружкой, ладно и как-то даже изящно насаженного на гладкое топорище, что-то упало у него внутри. Вот так просто! Так просто взять в руки оружие и стать уже не просто Родькой, голодным из бывших студентов, жалким нищим, жаждущим самой низкой, самой дешёвой работы, стать человеком вооружённым, защищённым и даже способным напасть. Топор – это уже оружие. Оружие же существует, чтобы не было на свете рабов! Раскольников вдруг приободрился. Чего он раскис! Ну, не наколет дров, так и так хорошо, с топором-то!  

Потом он быстро пошёл, нет, даже слегка побежал, пряча под потрёпанной студенческой тужуркой холодную стал топора. Чёрт-те что, бегу как преступник, каторжник какой! Ну не убить же я этим топором кого хочу, мелькало в голове у опустившегося студента. Раскольников, наконец, замедлил шаг, пошёл спокойно. Всё кругом было, как обычно – улица, фонарь, аптека. Родя осмотрелся – ах, как же он не подумал! Вот здесь, в этом, то есть, доме живёт старуха-процентщица, может в долг дать! Что же он об этом давеча-то не вспомнил? Ну конечно, можно сейчас войти и попросить у неё денег. Родион деньги у неё уже занимал, может и снова даст. Да ведь и сколько-то надо ему – на обед всего-то, не уж-то, не даст? Приятная холодность топора, казалось, грела ему душу.  

Вот как хорошо теперь-то, раздумывал Родя! Сейчас добуду денег, сейчас всё будет. Ведь вот ладно бы Родион Романович был природным плотником, то есть вот наследственным артельщиком, когда и отец, и дед, и прадед были также плотниками и могли с помощью такого вот топора и дом построить, и мебель в дом произвести, и корабль стодвадцатипушечный срубить, и свинью тем же топором и столь же хладнокровно зарубить, чтобы полакомиться мягкой свининкой. Да нет же! Отродясь никакие предки и сам Раскольников топором не владели. Однако, когда он прижимал это оружие к своему телу, он чувствовал какой-то необыкновенный подъём духа. О, Русь, Русь сколько необыкновенного в твоих даже обыкновенных с виду людях! И Родя постучался к старухе.  

Старуха, то есть какая же, помилуйте, старуха, женщина лет за пятьдесят, чистенькая, несколько строгая, всей округе давала в долг денег. И то сказать, чем же ещё прокормиться ей было возможно – в прачки идти тяжело для её лет, в весёлые девицы тоже тяжело, да и мало желающих мужчин на весёлую девицу её годов. Прислугу тоже господа подбирают себе помоложе. Процентщица жила тяжело, заёмщики люди резкие, часто просто голодные да пьяные. Впрочем, дела шли неплохо. Конечно, иной человек поморщится, как это, мол, людей мучать процентами, не гуманно, мол. Да ведь живот-то есть каждый день просит, тут уж не до гуманности! Со старухой, в помощницах, жила её сводная сестра чуть моложе её, женщина с виду тихая и покорная.  

Обе женщины, по сути, были глубоко несчастны. Самые несчастные, самые ничтожные люди, как известно, мало понимают, как они несчастны и как они ничтожны. Иной человек живёт самой ужасной, самой порочной, самой преступной жизнью, кажется повеситься надо от безнравственности и моральной грязи кругом – ан нет! Ничего особенного о себе не думает, старается, то есть, вообще не сравнивать. Я, мол, особенный, несравненный, и всё тут. Мучаются же собственным несовершенством, собственными иногда мельчайшими недостатками люди прекрасные, почти идеальные. И как мучаются! Само осознание собственных несовершенств не есть ли величайшее совершенство? Но большинству людей такие высоты нравственных страданий не доступны.  

Раскольников вошёл в комнаты процентщицы. А, господин студент, улыбаясь беззубым ртом, поздоровалась женщина. Из задней комнаты слышно было, как сестра процентщицы что-то зло выговаривала. Кажется, сёстры поссорились. Родион Романович совсем уже было хотел попросить денег взаймы у столь доброй к нему банкирши, но вдруг случилось непредвиденное – топор, который Раскольников придерживал под тужуркой, выскользнул и со стуком упал на пол, прямо перед процентщицей. На стук вошла в комнату рассерженная сестра хозяйки. Родя совсем уже хотел извиниться за шум, но тут свершилось непредвиденное. Уже потом, в течение многих лет эта потрясающая сцена стояла у Раскольникова перед глазами и мучала его ночными кошмарами.  

И ведь мог же он догадаться! Ведь, действительно, было чрезвычайно странно и непривычно, что сестра процентщицы, такая тихая и незаметная, почему-то в этот день и в этот час почему-то чуть не впервые в жизни оказалась донельзя рассерженной и даже злой. Как? Как могло случиться, что это забитое, серое существо, всю свою прежнюю жизнь рабски подчинявшееся сначала родителям, а потом властной и деспотичной сестре, это существо, не сказавшее за всю свою уже немалую жизнь и трёх злых слов кому бы то ни было, в этот самый день и час, когда Раскольников вошёл к ним с топором, взбунтовалось? Как почувствовала эта женщина, что рядом, прямо вот входит к ним другой бунтарь, да и не бунтарь даже, а так…  

Старуха-процентщица вдруг вся исказилась немыслимой злобой, кажется, даже затряслась от ненависти. Что такое, мелькнуло у Родиона в мозгу, зачем? Старуха, несмотря на свой возраст, малый, согбенный рост и очевидное слабосилие, совершенно неожиданно для всех, и даже, скорее всего, для себя самой, очень проворно и ловко схватила упавший на пол топор и в абсолютной тишине, двумя руками, обрушила инструмент на голову сестре! Было впечатление, что она всю жизнь рубила дрова и никакой трудности для неё не было в таком самом обыкновенном разрубании чего бы то ни было – дерева, деревянного чурака при рубке дров, а то и человеческой головы.  

Топор, топор-то, напряжённо заговорил какой-то голос внутри Родиона Романовича. Почему-то именно топор более всего занимал его в то ничтожное мгновение между тем мигом, как процентщица схватила топор и тем ещё более ничтожным мигом, как топор стал стремительно опускаться на голову грубящей сестры старухи. Топор как будто стал чем-то самостоятельным и даже живым. Не они, ни безвестный плотник, у которого Родя украл топор, ни сам Раскольников, ни старуха-процентщица как будто уже вовсе не управляли топором, а он сам, злобное, острое и прочное оружие, командовал, притягивал к себе руки всякого озлобленного, всякого смелого, всякого самого по себе, всякого давшего себе право воспользоваться им.  

Что-то громко хрястнуло в несчастной голове сестры, подвергнувшейся этому смертельному, как потом выяснилось, нападению. Сестра как-то даже аккуратно осела на пол. Хлещет кровь из порубленной головы, старуха с озлобленным, каким-то ведьминым взглядом и донельзя изумлённый Родя, совершенно потерявшийся в этой обстановке. Топор выскользнул из рук процентщицы и со стуком повалился прямо возле сидящей в крови сестры. Вдруг вся окровавленная умирающая сестра потянулась за топором и, уже совсем как в страшном, невозможном сне, схватила его. Как могла эта почти разрубленная, истекающая кровью и мозгами несчастная в последние не то, что минуты, но мгновения своей несчастной жизни это сделать…  

Вот так, вот в такие-то моменты и понимаешь, откуда берутся силы у бессильного, откуда берётся гордость у униженного, откуда берётся храбрость у трусливого. Накопилось, что-то перехлестнуло в душе у сестрицы, не надобно ей стало ничего, ни жизни не надо, ни света белого не надо, а только вот одно – отомстить. Отомстить той, которая мучила, терзала, упрекала её всю жизнь, не давала ей ни жизни, ни покою. И вот теперь – последнее отняла, жизнь саму! Не прощу, рыдало всё внутри сестрицы, не прощууу! Иной скажет, как же, ведь сестра же, едина кровь. Куды! Сколько на свете родственников, не то чтобы не понимающих или завидующих, а люто ненавидящих друг друга, у которых под внешней учтивостью скрывается злоба на родню!  

Сестра взмахнула топором не менее проворно, чем только что это сделала сама процентщица. Хрясь, громко хрустнула голова старухи-процентщицы! Если бы Родион Романович мог подумать, что сестра, умирая, найдёт в себе силы на такое, то он, может быть, бросился бы спасать процентщицу. Хотя нет, может быть, и не бросился бы. Да и кто не растеряется от таких невозможных сцен, какое сердце не содрогнётся от ужасов окровавленных, разрубленных голов, залитых кровью тел, пола, топора, с прилипшими к нему волосами и ниточками, тоже истекающего кровью? Как хрупка человеческая жизнь! Как непредвиденно может ждать нас в любой момент какое-нибудь страшное событие! И с кем же – с тихими старушками, живущими в тихом квартале!  

Тихие старушки… Человек – существо загадочное и непознанное. Никто никогда не знает, что может сделать иной с виду очень тихий человек. Вот эти две жили себе тихой жизнью, а попался под руки топор, обыкновенный, то есть плотницкий топор, заметьте, не палаческий, не гильотина какая-нибудь – и, не задумываясь, обе наши тихони перерубили друг друга! Только что они жили, дышали, даже не так уж часто и вздорили, а вот теперь – ужасное зрелище, немыслимые события. Из-за какого-то пустяка, скорее всего – и такие кошмары. Два смертельно поражённых, окровавленных тела дёргались в последней краткой агонии перед Родей. Как будто что-то шуршало от этих толчков под ногами Родиона Романовича.  

Когда Раскольников немного пришёл в себя от страшной сцены, всё было кончено – обе женщины бездыханными лежали на полу в каких-то немыслимых лужах крови. Топор-то, топор-то, било в мозг Роди! Топор-то я взял. Ну, казалось бы, да брось ты топор, да чёрт с ним с топором-то! Чего несчастному голодному студенту думать о какой-то железке в такой момент? Но Родион Романович в каком-то ослеплении зачем-то схватил украденный им топор, догадался вытереть его от крови какой-то попавшейся под руку тряпкой, спрятал его на груди и побежал вон из залитой кровью квартиры. Невозможно, невозможно, била только одна мысль в мозг. Если бы он смог, то побежал бы, но от бессилия он едва плёлся, а страшный топор, казалось, жёг его тело своим ужасом.  

Ему казалось, что все на улице, прохожие, бонны с детьми, лошади, мастеровые, детишки, извозчики не просто смотрят на него, а прямо таки тыкают в него пальцами, кричат, бегут за ним. Вот сейчас, сейчас они его нагонят, собьют с ног, схватят! Между тем, ничего подобного вокруг него не происходило. Так всегда и происходит зло – с виду почти ничего не меняется, обыватель ничего не видит и ничего не понимает. Он, обыватель понял бы, но инстинкт ему говорит, что понимать ничего не надо, надо гнать от себя все подозрения и плохие мысли, иначе можно самому попасть в участники того ужасного зла, которое постоянно происходит вокруг нас в мире. Только какая-нибудь вечерняя газета вдруг сообщит, что рядом с нами кого-нибудь зарезали, а мы и не знали.  

Как Родя догадался прийти на какой-то пустырь, как догадался найти какой-то валун, которых там валялось много и забросить топор под этот камень, помнилось ему плохо. Вне себя от пережитого Раскольников вернулся в свою каморку. Самое удивительное, что топор тряпицей он вытер очень тщательно, никаких следов крови на его одежде не было. Никто не обратил внимания и не остановил бывшего студента, когда он метался по городу сам не свой. Всё оказалось шито-крыто. Родя свернулся калачиком на постели. Груша по доброте душевной и, может быть, по тайной страсти к нему, принесла ему поесть. Раскольников лихорадочно поел, Груша сидела рядом, а потом очень медленно, дрожжащей рукой неожиданно погладила его по голове.  

Груше именно в этот день почему-то именно к Родиону как-то тянулась. Не было больше никого вокруг Родиона Романовича, кто мог бы вот так просто посочувствовать тому беспокойству, в котором пребывал бывший студент. Бедность отталкивающа, о, как она отталкивает нас, как бежим мы ото всякого человека, впавшего в неблагополучие, как не хотим даже думать, что рядом с нами кому-то плохо, может быть даже плохо не по какой-то его, этого человека, вине, а просто вот и поесть-то от бедности нечего. Мы боимся, боимся заразиться неудачей, заразиться несчастьем, боимся собственной человечности. Аграфена же относилась к тому редкому типу людей, для которых сочувствие несчастному было ещё не умершей способностью души.  

Убийство потрясло всю округу. Долго работали следователи. Свидетелей почти не оказалось. Как выяснилось, процентщицу не любили очень многие в округе, а её тихая с виду сестра регулярно цапалась с ней. Цапалась, впрочем, не так уж сильно – никто никогда не видел и не слышал, чтобы они, к примеру, били друг друга или таскали друг друга за волосы. Осталось только загадкой, куда девался топор, которым были убиты обе женщины. Подозревали многих. Таскали на допрос и Родю, но ничего ни от кого не добились. Через много лет, Родион Романович Раскольников, сделавший блестящую карьеру, генерал, с возмущением думал, как этот писака Достоевский умудрился так наклеветать на него, тихого студента, в романе об этом необычайном происшествии.  

Фёдор Михайлович Достоевский узнал об этой необычайно кровавой истории из газет. По любопытству ко всякому злу, свойственному этому недостаточно доброму и недостаточно даже нравственно чистоплотному человеку, он ходил по пятам следователей, говорил со всеми, кто хоть что-то мог об этом происшествии сказать. Не обошёл стороной он и Родиона Романовича Раскольникова. Родя невзлюбил его с первой встречи. Этакого мерзавца, мерзавца не внешнего даже, хотя и вид был у подлеца Федьки ещё тот, а мерзавца внутреннего, надо было ещё поискать по всему Петербургу. Достоевский вбил себе в голову, что именно Раскольников убил. Между тем, всякий, кто хоть немного знал Родиона, никогда бы так даже бы и не подумал.