НА КОСАЧЕЙ.

НА КОСАЧЕЙ  

Как-то ранней весной уговорил меня Виталька сходить на охоту, на токовище косачей. Это километров сорок, и для этого надо два дня, как минимум. И выкроить их было сложно, разве что под праздник.  

Работали мы тогда – в те очень уже давние времена – по восемь часов в день и шесть дней в неделю. И никаких предпраздничных или субботних укороченных дней.  

Выкроили мы по денёчку перед Маем, и 30-го апреля, часа в два ночи вышли. В городе снега уже не было, но дорога наша шла на восток, и очень медленно, незаметно для ног поднималась на некоторое подобие гор, что шли вдоль железной дороги, и когда стало светать – вокруг уже всё было в снегу.  

Наконец, совсем рассвело. И где-то очень далеко, на пределе слуха, слышалось бормотание косачей. А перед нами была старая санная колея, по которой ещё можно было неплохо идти, но стоило нам сойти с неё—попытались срезать угол через сопку, и мы тут же провалились в снег по пояс. Пришлось вернуться, и погода негаданно вдруг начала портиться: всё затянуло серой однообразной пеленой, солнце исчезло, и косачи затихли. И природа словно замерла, словно всё вымерло. Ветра не было, и вообще никаких звуков: ни птичек, ни белок, ни дятлов… Полная тишина. Побродили мы по нашим местам, послушали тишину, и где-то с обеда стали готовиться к ночёвке, надеясь на завтрашнее утро.  

Обнаружился там небольшой навес, или полушалаш, мы стали его поправлять и натаскивать дров. Признаться, такого снега здесь, на вершине мы не ожидали, будучи в городе-то, и мёрзнуть ночью не хотелось.  

От нашего стойбища склон сопки плавно понижался к югу, дальше были ещё ряды сопок, но вида они не заслоняли – были ниже, а ещё дальше, на пределе видимости, далеко внизу виднелась станция какая-то на железной дороге, и, как водится, лесопилка и всё остальное: небольшой лесозаводик. Поезда, какие там проходили, для нас были совершенно бесшумны, разве что иногда комариным писком долетал свисток паровоза. Видимость с высоты была хорошая, несмотря на то, что небо было затянуто сплошным, без разрывов, покровом.  

…  

Итак, мы начали готовиться к желательно тёплой ночёвке. С мелкими дровами проблем не было: когда-то здесь были лесосеки, целые склоны были вырублены – в доступных местах, а на крутизне и между сопок, в распадках, сохранился старый лес. В общем, мелких, в руку толщиной, веток хватало – но чтобы соорудить тёплую нодью, не требующую особого ухода, нужно пару бревнышек. (Нодья -- это тёжный костёр. ) Одно подходящее мы быстро нашли и доставили к шалашу. Что же до второго, то вблизи, метрах в тридцати, нашлось одно: неподъёмное, громадное и толстое, с небрежно обрубленными сучьями: настоящий балан, метра в два, а то и больше в длину. (Балан -- толстый отрезок бревна)  

Попробовали мы его пошевелить – вроде шевелится, попробовали катить —вроде бы катится, и решили мы его дотащить до нашего навесика, до костра. Очень скоро мы выяснили, что взялись за работу, которая на пределе наших сил. И дорога к костру оказалась не такая ровная, как виделось в начале: какие-то бугры, какие-то рытвины, и торчащие обрубки сучков очень не способствовали качению, и скользить торцом по снегу балан не желал. Но жалко было бросать начатое: вспотеть ведь уже успели, и вот кое-как развернув бревно, чтобы торчащие обрубки были "по шерсти", мы с уханьем и гиканьем, и даже пытаясь запевать железнодорожную песню, помогающую таскать шпалы и рельсы, про «чайник медный, весь избитый…» -- мы медленно, но верно стали подвигаться к шалашу.  

На полдороге мы сами уже напоминали кипящий чайник: пар валил от нас, пот заливал рожи, и сил стоять на ногах не было, мы уже на коленях упирались в торец, ухали синхронно, и на десяток – другой сантиметров сдвигали балан, подползали к нему, снова упирались, и снова ухали. ( Примерно, как Ю. Никулин со своим «брёвнышком», но намного позже нас)  

И в это время, там, далеко внизу, в посёлке, еле слышно запел гудок: конец рабочего дня. И как-то вдруг неожиданно, полнейшим экспромтом, между двух уханий, из меня выбулькнулось: --«Все работают, а мы отдыхаем! »  

Виталька зарыдал и рухнул в снег. Вдруг и до меня дошло, что я сказал. И мы минут пять валялись на снегу, и ржали, до слёз, и очень непохоже на загнанных лошадей. Пяти минут этой передышки хватило: и силы восстановились, и дорога вдруг выпрямилась, и мы легко дотолкали наше «брёвнышко» до места. Хорошо! Теплом мы были обеспечены на всю ночь.  

Утро было такое же неприглядное, как и весь предыдущий день. (Несмотря на 1-е Мая) Такое же тусклое серое небо, такая же тишина в атмосфере, и даже тумана не было, но всё вокруг было точно неживое: ни единого звука. Мы немного побродили по знакомым местам. Виталька, кстати, рассказал, как он прошлый раз в этих же местах напугал до «медвежьей болезни» пробегавшую мимо медведицу, и сам напугался до того же примерно состояния…  

Потом мы вышли на очень обширный склон. Деревьев на нём не было, и он постепенно и постепенно и как-то очень далеко уходил вниз, глубоко-глубоко, и там, внизу сплошной чёрной стеной стоял нетронутый лес, и как-то жутко вдруг стало от этого вида. Я лишь мельком глянул вниз, и почувствовал, что – нельзя. Что-то как в гоголевском «Вие» не позволяло мне смотреть в эту нижнюю даль. Вверх – можно, под ноги – можно, влево, вправо – можно, а туда, на эту стену леса – не могу. Как будто нечто мрачное и тяжёлое притаилось там – и не позволяло. Как будто чей-то очень неприязненный взгляд. И гипнотизирующий, и прогоняющий…. Или через прицел винтовки…  

На обратном пути к дому ничего особенного не случилось, если не считать того, что на полпути стали налетать мощные снежные заряды. Были они такой густоты и силы, что мы мгновенно покрывались снегом с головы до пят, и за пять метров не видели друг друга. И просто хотелось сесть под какой-нибудь куст и переждать это беснование. Может быть, и уснуть…  

Но не получилось уснуть. Дома нас ждали на вечеринку по случаю праздника. И мы успели, и даже потанцевать смогли.  

Ну -- не было тогда моды на усталость...