Ра-ки-де-мо-ну-ля*

Посвящается двоюродному деду моей жены  

прапорщику Петрову Константину Григорьевичу  

Октябрьское море, уже отдохнувшее после курортников, радостно сверкало мелкой волной и шуршало у берега галькой. Каждую весну и осень мы вывозим стариков «проветриться» к морю, подышать свежим воздухом. После ночного дождя, несмотря на солнце, было свежо, и мы спрятались в кафешке на пляже. Пока жена щебетала с заказом и устраивала поудобней родителей, я, откинувшись в кресле, наслаждался видом осеннего моря.  

– Эй, ты где? Слышишь? Что тебе заказать?  

– А? Что заказать? А! Кофе.  

У моей рассеяности была причина. «Подсев» на тему Белой Армии в Крыму, я уже пару месяцев безуспешно пытался написать рассказ о двоюродном деде моей жены. И объем вроде получался неплохой и факты достоверные, но как-то все несуразно. Родился, крестился, женился … Не было стержня в рассказе, так набор фактов. Да и фактов-то по правде практически не было. Дед ушел с Врангелем, иногда писал, один раз приехал перед войной. Были непроверенные слухи о жизни во Франции и все. Крутил я этот рассказ и так, и сяк, все напрасно.  

– Вот и спроси у мамы, может она, что-то еще вспомнит, – подсказывала жена.  

Пока я прикидывал, что я еще могу спросить и, что может пригодиться в моей писанине, супруга стала рассказывать теще о моем рассказе. Та покивала головой, что-то переспросила, помолчала и говорит:  

– Я вам расскажу про семейную тайну. Ра-ки-де-мо-ну-ля! Мы в детстве, с ее помощью писали секретные письма друг другу.  

Прямо как черепаха Тортилла говорила Буратино: «Я открою тебе страшную тайну-у-у! ». Голоса только не хватало загадочного. Подумав, что просто не разобрал слово, я переспросил. Но все правильно, тайна называлась странным словом «Ра-ки-де-мо-ну-ля». И тут произошло чудо! Когда, наконец, до меня дошел смысл этой самой таинственной «Ра-ки-де-мо-ну-ли» все сложилось. Как в калейдоскопе, трубочка повернулась, разноцветные стеклышки перемешались, свет отразился от зеркальца и «Вуаля! » получился законченный, мудреный узор. Я забыл про кофе и море. Рассказ стоял перед глазами, осталось только совсем немножко дописать, а что-то просто переставить. Я все закончил за два дня. И вот перед Вами история двоюродного деда моей жены – прапорщика 1-й конной батареи 1-й Кубанской казачьей дивизии Петрова Константина Григорьевича.  

1  

– Петров! Костя! Где ты?! – офицер осадил лошадь у артиллерийской позиции. — Где ты, черт тебя дери!?  

– Я здесь! – из землянки выскочил молодой прапорщик.  

– Все, Костя. Получили приказ Врангеля на отход. Наши корабли в Феодосии. У тебя сутки, чтобы посетить своих. Они ж где-то здесь, недалеко, через Сиваш только перебраться? Успеешь?  

– Успею. Щас на Немецкий хутор, там по гребле на соляной промысел, а там всего полверсты через Сиваш и на Стрелке. Зимой воды немного, тропу найду. Успею.  

– Ну, давай, действуй. Помни, у тебя сутки. Через сутки мы должны быть недалеко от Владиславовки, там и подберем тебя. Давай поторапливайся, и смотри красным не попадись, на Стрелке их вроде, пока нет.  

Быстро метнувшись в землянку за седлом, Костя бросился к коновязи. Яра — гнедая кобылка, увидев хозяина, затрясла головой и приветливо всхрапнула, перебирая тонкими, точеными ногами, обмотанными до колен бинтами с пятнами крови.  

– Давай-ка собирайся, дорогая. Домой поедем, – прапорщик забросил на спину лошади седло и резко затянул подпругу. – Не подведи Яра, только не подведи...  

… На пустынный берег в урочище Маслины, из зарослей камыша, выбрался человек, ведущий на поводу лошадь. Оба мокрые и вымазанные черной и маслянистой грязью, с ног до головы.  

– А ты боялась, Яра, – бормотал прапорщик, – только разик-то и провалились. Ну, что верст двадцать до дому-то. Поторопимся? А?  

Всадник запрыгнул в седло и аллюром поскакал на север. Лошадь шла неровно, то ли болели, забинтованные ноги, то ли она пыталась приспособиться к арабатской гребенке**...  

… К глухому хутору, возле села Счастливцево, подскакал всадник. Лошадь от усталости, аж мотало из стороны в сторону. Распугав десяток овец и гусей, он бросил повод на столб у поилки для скота.  

– Батя! Батя! Я приехал! Это я, Костя! – прапорщик буквально ворвался в добротную хату.  

В доме ужинали. За столом сидел отец, младший брат и две сестренки. Все вскочили, радостно загомонили.  

– Приехал! Костька, братец! Надолго ли! Как изменился! А грязный-то, грязный!  

– Цыц, раскудахтались! – отец хлопнул по столу узловатой ладонью. – Давайте греть воду, ему помыться надо. Потом ужинать будем.  

– Нет, батя, некогда мыться. Давай я поем немного. За едой и переговорим обо всем.  

– Дак ты што, ненадолго?  

– Нет, батя, поем и пора. Ухожу я, батя, с Врангелем! Ухожу надолго, корабли стоят в Феодосии. Ждать меня будут у Владиславовки, а до нее мне еще больше ста верст за ночь отмахать нужно.  

– Значит уходите? А я-то смотрю, бухает уже южнее, за Таганашем. Что ж теперь будет, Костька? А? – отец вопросительно посмотрел на старшего.  

– Не знаю, батя. Наверное, как везде на Украине. Придут красные, отберут все, живность, хлеб. Будешь сопротивляться – расстреляют. Ты бы отогнал подальше к Сивашу корову с телкой да пару овец. В камышах спрячь. Зерна прикопай. На какое-то время хватит. Слушай, батя, отпусти со мной Федьку. А?  

– Как же вы вдвоем-то на одной лошади? Второй у меня нет. Да и мал он еще. Куда ему за границу.  

– Все одно красные его мобилизуют. Отпусти. А?  

Отец пожевал губами, повздыхал:  

– Нет. Как я с одними девками-то останусь? Не молодой чать. Да можа еще и не мобилизуют, здоровье у него сам знаешь, не ахти какое... Езжай один...  

Провожаться вышли на улицу.  

– А лошадку-то ты запалил, Костька! – отец оглаживал Яру по бокам. – Расковалась на передок, да и через бинты вон кровит. Не дойдет она до Феодосии. Где ж так ноги-то коню сбедил?  

– Об колючую проволоку порвала, на Чонгаре. Ниче, дойдет! Щас разойдется и дойдет. Все. Давайте прощаться.  

Обнялись. Уже на коне он обернулся, внимательно посмотрел на оставшихся:  

– Я буду писать. Может нечасто, но буду. Ра-ки-де-мо-ну-лю помните? Так же и отвечайте. Будьте счастливы. Прощайте, – развернул лошадь и поскакал на юг, в сторону Крыма.  

Отец перекрестил его, а потом долго смотрел из-под руки вслед, тихо приговаривая:  

– Может и разойдется, может и дойдет. Дай-то бог, расковалась вот только... – и вдруг задрожав плечами, осел на землю и беззвучно заплакал.  

Уже на рассвете Яра заспотыкалась, зачастила ногами и стала валится на бок. Он еле успел соскочить и, чертыхаясь, бросился к лошади:  

– Яра! Вставай, Яра, что с тобой?! Ножки болят? Потерпи, Яра? Ведь совсем немного осталось!  

Но лошадь, вытянув шею, только мотала головой, стуча о его коленку. Через некоторое время она тонко заржала, лягнулась задними ногами и затихла. Только через челку блестел слезой большой, карий глаз. Прапорщик погладил павшую кобылу по морде и поцеловал в звездочку на лбу. Расстегнув подпругу, как делал тысячу раз, снял седло. Привычно закинул его на плечо, поспешил дальше, беспокойно поглядывая на светлеющую полосу неба на востоке. Через версту, сбросил седло на землю:  

– Зачем тащу? Для кого? Эх! Привычка сработала.  

Вытащив нож, срезал подпруги и выкроил с крыльев полосы кожи. Сунул все в сумку, авось пригодится. Подшить что-нибудь или обувку починить. Обувка в дальней дороге самое главное…  

Он почти бежал по степи и солончакам. Мимо Соляного промысла, мимо древней крепости Арабат, к темнеющему впереди массиву Крымских гор, с тревогой посматривая на запад, не клубится ли пыль там, где должна отходить армия. Падал от усталости на замерзшую землю, отдыхая, собирал губами снег. Только – только отдышавшись и притупив чувство жажды, заставлял себя снова встать и почти бегом двигаться вперед и вперед, к месту встречи с отступающими войсками, отгоняя от себя страшную мысль об опоздании. Пройдя еще верст двадцать и окончательно выбившись из сил, остановился на отдых. Тут и догнали его отступающие войска. Сначала на горизонте запылило, потом появились обозы, и пошла конница.  

– О, Костя! Успел все-таки, молодец! – капитан устало вытирал платком лицо. – А лошадь-то где? А седло? Бросил?  

– Загнал Яру. На рассвете пала. Я еще верст сорок прошел. С седлом бы не успел, порезал на подметки.  

– Ну и ладно. Так тому и быть. Давай в обоз, приглядывай там. Мы тоже уже трое суток на ногах…  

Феодосия встретила армию гулом встревоженного улья. По городу носились пролетки, туда-сюда двигались телеги с домашним скарбом. В порту, на причале, растерянно толпилась темная, гудящая масса. Страх перед надвигающейся неопределенностью сковывал людской разум. Что будет там, за морем, на чужбине, до которой еще нужно доплыть, а что будет здесь после прихода красных? Тревогу добавляло жалобное ржание множества брошенных кавалерийских лошадей. Некоторые даже не расседланные, они носились по порту, пытаясь найти своих хозяев. Только войска, грузившиеся на большие морские транспорты «Дон» и «Владимир» не испытывали колебаний. Все было решено. Погрузка шла споро. Константин, загрузившийся вместе со своим полком, безучастно смотрел на эту суету с борта судна. В голове крутились нелегкие мысли: «А не ошибается ли он? Может нужно было бы остаться? ». Но, словно в оправдание, всплывали картины разоренных хуторов после посещения их Красной Армией. Он не мог понять своим крестьянским умом, как можно отобрать все, что сделано и выращено чужими руками, оставив людей на голодную смерть. Нет, все он сделал правильно, но боль за оставшуюся семью все равно давила и давила где-то там внутри.  

Наконец погрузка закончилась. «Дон» стал отходить от берега, а части, которым не хватило места, потянулись в сторону Керчи. И вот уже фигурки провожающих слились в одну пеструю ленту. Вдруг, расталкивая толпу, с пирса бросились в воду две лошади и поплыли вслед за пароходом. Толпа охнула.  

– Казацкие лошадки. Нет, не отстанут.  

– Да, уж! Будут плыть, пока не утонут.  

– Эх, надо было все-таки пристрелить, всю душу теперь порвут! Как смотреть на такую страсть?!  

– Эй, на мостике! Разворачивай пулемет!  

На надстройке, молодой солдатик стал прикладываться к пулемету. Прозвучала очередь, вторая. Но то ли стрелок был неопытен, то ли руки у него дрожали, все пули ложились мимо. А лошади все плыли, фыркая, прядая ушами и вытягивая над водой шеи, словно высматривая своих хозяев.  

– Да твою же мать! – к пулемету подскочил офицер. – Стрелять разучился!? А ну! – и оттолкнув солдата, припал к прицелу. Двумя коротким очередями все было кончено. Люди на пароходе угрюмо молчали, а офицер, спускаясь по трапу, прятал глаза и, не таясь, утирал рукавом слезы.  

Костя вспомнил свою Яру. Сколько они с ней вынесли за два года? Как он за ней ухаживал, лечил, постоянно пытался найти для нее корм получше, скармливал свой сахар, и она всегда благодарила его беспрекословным подчинением. И тогда когда, уводя солдат из под пулеметного огня, он бросил ее шенкелями на колючую проволоку, она только жалобно стриганула ушами и, обрывая шкуру с ног, безропотно рванулась через колья. И еще много когда. И даже тогда когда на Арабатке он, боясь опоздать, фактически ее загнал.  

Подошел крейсер «Генерал Корнилов», Врангель с борта поблагодарил всех за службу. В ответ прокричали «Ура! » и это немного отвлекло. Пассажиры отвернулись от берега и стали устраивать свой корабельный быт …  

2  

… Прошло десять лет.  

– Костя, привет! Послушай, был сейчас в порту, насчет работы. Там баржа собирается в Россию за пшеницей. И как ты думаешь, куда они пойдут?  

– Ну и куда?  

– Геническ, мой друг! Они пойдут в Геническ! И я почти договорился с механиком, что ты пойдешь кочегаром. Думай, у тебя есть два часа.  

– Ты серьезно!? Господи, неужели через две недели я увижу своих?  

– Увидишь или нет, тут большой вопрос. Но, по крайней мере, узнаешь их судьбу. Ну, что решился?  

– Конечно! А документы? Меня ж там сразу узнают, на хуторе-то?  

– Вряд ли. Изменился ты здорово. Заматерел, бородка опять же. Да и капитан может выписать документ на любое имя. Проскочишь. Будете вы там всего двое суток.  

– Решено, еду. Сейчас, только заначку свою захвачу, может сгодится.  

Оформление на самоходную баржу прошло на удивление очень быстро. Капитан, не поднимая глаз, бегло просмотрел Костин паспорт, приказал сдать все деньги ему на хранение и вызвал механика. Механик кивком указал парусиновую койку, буркнув, что корабль отходит и Костина вахта начинается прямо сейчас. Прощаться пришлось быстро. Обнялись, и на борт корабля пришлось уже прыгать, через быстро увеличивающуюся пропасть, блестевшую черной водой.  

С берега, из темноты, донеслось:  

– Удачи, тебе! С нетерпением ждем возвращения!  

… В Дарданеллы входили рано утром. Костя, стоя у левого борта, с волнением ждал, когда появятся казармы Галлиполийского лагеря, в котором они прожили целый год, после ухода из Крыма. Тяжелейший год. Год голода, разочарований и душевных терзаний. Некоторые сводили счеты с жизнью, некоторые пытались вернуться в Россию, многие уезжали в Америку и Европу. С борта баржи виделось будто все осталось практически без изменений, здесь время словно замерло. Генуэзская башня, в которой была гауптвахта, баня на пляже и мечеть вертящихся дервишей Тэке, где жили юнкера. Все угадывалось в утренней дымке.  

– Ностальгия? – за спиной тихо остановился капитан. – Бывал здесь?  

– Нет, господин капитан. Просто красиво. Любуюсь.  

– Чем тут любоваться? Козами, прыгающими по скалам? Пыль, грязь, скукотища. Азия одним словом. Мне кажется, или ты все-таки из русских?  

– Я? С-с-с чего Вы взяли, г-г-господин капитан? П-п-паспорт …  

– Ладно, ладно, не волнуйся. В 1920 году я служил на крейсере «Вальдек Руссо». Участвовал в эвакуации Белой Армии из Новороссийска. Потом сопровождал караван русских, уходящий из Севастополя. Как раз здесь они и стояли со своей армией. Ты так пристально всматривался в этот забытый богом берег, что я решил, что ты из них.  

– Простите, капитан. Целый год здесь прожил. У меня семья в Геническе осталась. Десять лет ничего о них не знаю. Вот решил с вами… Если не выдадите.  

– Не переживай. Я солдат, и что такое честь, знаю не понаслышке. Да и работник ты хороший, какой резон мне от тебя избавляться. Кочегара до Марселя я в России не найду. Пойдем в каюту, расскажешь о себе. Посмотрим, чем можно тебе помочь…  

… Ну, запомнил? Возьмешь лодку, в три часа ночи выйдешь в море и будешь грести прямо на Бирючий остров. Вот сюда, – капитан с Костей, голова к голове склонились над картой. – Сориентируешься? Через час ложишься в дрейф и ждешь нас. Мы отходим в четыре утра, лоцмана я не возьму, скажу дорого. На траверзе Бирючего острова мы тебя и подберем, примерно в пять утра. Надеюсь нетрудно найти в рыбацкой деревне лодку и незаметно выйти в море?  

– Нетрудно, господин капитан. Я все сделаю. За рыбака сойду. На Бирючий мы часто с братом плавали, не потеряюсь.  

– Да, Костя, и побрейся. Рыбак, с такой аккуратной бородкой, это слишком, – капитан ехидно прищурился. – И еще. Во время швартовки сиди в кочегарке и не высовывайся. Не дай бог выдашь себя. А вечером, когда стемнеет, сойдешь на берег. Суток тебе хватит. Твои франки я поменяю на советские рубли и еще добавлю заработанное. Оставишь своим.  

Швартовка в Геническе прошла на удивление буднично. Рано утром баржа тихо ткнулась бортом в причал и Костя в иллюминатор увидел расщепленный привальный брус, с которого прыгал в детстве в воду и арбузные корки, плавающие в воде. Сердце чуть не остановилось от этой картины. Он метался по кочегарке, не зная чем себя занять, и поминутно подбегал к приоткрытому иллюминатору, но видел только сапоги пограничника и приклад его винтовки. Когда стемнело, механик вызвал его к капитану.  

– Костя, вот документы на имя Мишеля Лакруа. Это хорошие документы. Вот деньги по курсу. Сколько до твоего хутора? Ты говорил верст десять?  

– Примерно так.  

– Возьми извозчика, не в порту, а где-нибудь в городе. В Генической Горке его отпустишь, дальше пойдешь пешком. Если найдешь своих, пробудь у них сутки, ну а потом как договорились. Если же не найдешь … в любом случае жду тебя либо в порту, либо у Бирючего острова. Удачи.  

Костя шел по спящему городу, вдыхая такой родной воздух, пропитанный запахом дегтя и угля со станции, рыбы и водорослей с причала. Его догнала телега. Усатый возница, что-то напевал себе под нос, тянучее и унылое. Разобрать можно было только «Эх! », в конце каждого предложения.  

– Дядько, куда правим?  

– Та на Стрелку. Сидай, веселей будет.  

Костя запрыгнул в телегу и удобно раскинулся на сене.  

– А к кому ж ты, хлопец? Что-то я тебя не признаю.  

– Та к рыбалкам, дядьку, к рыбалкам. Попробую устроиться на путину.  

– Ну, ну. Та вроде рановато к рыбалкам, – дядько пожал плечами и не дожидаясь ответа, затянул свою непонятную и бесконечную песню.  

В Генической Горке Костя спрыгнул с телеги, кучер на облучке клевал носом и даже не оглянулся. Подождав пока телега скроется в переулке, Костя споро пошел дальше на юг, с волнением угадывая знакомые места. Через час он коснулся дрожащей рукой родной калитки и не смог сразу войти. Пытаясь сдержать рвущееся наружу сердце, присел на лавочку под шелковицей. Дверь в хату открылась, вышла молодая, беременная женщина и стала развешивать белье.  

– Ой, кто здесь? – испугалась она, увидев тень на лавке.  

– А Петровы здесь живут? – спросил Костя.  

– Здесь. Мы Петровы, – Молодайка подошла к калитке. – Ой, а вы, наверное, Костя? – вскрикнула она и тут же испугано закрыла рот платком.  

– Саша, где ты? – из дверей показался Федосей. – Кто здесь?... Костя! Ты?! Как? Да, что ж стоим-то, заходи быстро.  

… Невозможно описать встречу спустя десять долгих лет. Плакали все. И отец, и братья, и молодая невестка. Даже годовалая дочка Федосея внесла свою лепту. Когда наревелись, настало время новостей. Достали Костины письма. За десять лет родня получила их всего восемь, хотя и писал он каждый месяц, а до него дошло всего два из дюжины. После Костиного ухода, отец все-таки спрятал в Сивашских камышах корову с телкой, пяток овец и ночью с сыном закопали несколько пудов пшеницы, засыпанной в деревянные кадки. После прихода красных, к Петровым пришли почти сразу. Недаром они славились достатком. Скотину и птицу свели со двора, выгребли зерно из амбара, вскрыли сундуки и забрали новые полушубки, оставив одну рвань. Приказали наутро явиться, всей семьей, в Счастливцево.  

Утром, во дворе правления, заседала революционная комиссия по раскулачиванию. По каждой семье заседание длилось десять минут, после этого раскулаченных садили в телеги и под охраной отправляли на станцию для посадки в эшелон, на высылку в Сибирь. Петровых не сослали, ограничились конфискацией. Спасло их только то, что своих работников они не оформляли, а называли их родней и питались, во время страды, вместе с ними, с одного стола. Вечером, после прихода в разоренную хату, они обнаружили лишь стайку уток, вернувшихся с Сиваша. Вот эти утки да спрятанная животина было все, что осталось от некогда большого хозяйства. Через год, сестры, одна за другой, вышли замуж, уехав под Феодосию, и отец с сыном остались вдвоем. Потом Федосей стал ухаживать за соседской девчонкой, потом женились, и вот уже невестка ходила беременная вторым ребенком. Косте даже стыдно было рассказывать про свои скитания, выслушивая про тяжелую жизнь своих родных. Вся ночь и весь день прошли за разговорами, и только вечером следующего дня, Костя рассказал отцу и брату план своего возвращения на корабль. Решили, что Костя возьмет прогулочный ялик, и даже если его потом не выбросит на берег, а угонит в море, его не будет так жалко как рыбацкую лодку. В два часа ночи оделись, присели на дорожку. Отец, дрожа голосом и не глядя в глаза, спросил:  

– Когда ж следующий раз будешь? А, Костька? Будет ли оказия?  

Костя не смог сдержаться, сгреб отца в охапку и заплакал в его седую бороду.  

– Не ходи со мной, батя. Не ходи! Иначе я не уеду. Федька проводит. Господи, чуть не забыл! Денег же вам привез. Вот, возьмите. Здесь не много, но все-таки. Корову купите. На корову, я думаю, хватит. Дети ж теперь у вас. Все, прощайте, не могу уже. Пишите мне. Важное пишите ра-ки-де-мо-ну-лей. Пошли, Федя.  

… Мелкая волна шуршала галькой в темноте. Перевернув ялик, столкнули его в воду, приладили весла.  

– Поплыл я, Федька. Берегите себя. Увидимся ли еще, не знаю. Буду беречь ваши письма, и молиться за вас.  

Братья обнялись, Костя сел в ялик, взмахнул веслами и вечерний туман скрыл его из виду.  

Через два часа, продрогший, он поднялся по веревочному трапу на борт баржи. Капитан, внимательно посмотрел на него и буркнул:  

– Иди спать, утром перед вахтой, зайдешь доложить.  

… На рассвете, выслушав Костин рассказ, капитан надолго задумался. Молча ходил по каюте, вздыхал, прихлебывая пахучий кофе. Остановился напротив и, посмотрев прямо в глаза, неторопливо и сбивчиво заговорил:  

– Костя, тут такой случай … я давно за тобой наблюдаю. Ты хороший, добрый парень. Работящий. Скажи, ты в сельском хозяйстве, что-нибудь понимаешь? Ты ж на хуторе жил?  

– Я не понимаю, господин капитан. Какое сельское хозяйство?  

– Сестра у меня, Костя, понимаешь … ну, вдова она. Уже три года. У нее поместье. Небольшое, но все-таки. Поля там всякие, коровы, лошади, даже пруд свой есть. Я в этом ничего не понимаю. Я моряк, Костя. А там разваливается все без хозяина. Сестра ж все свое время тратит на детей. У нее двое. А ты все-таки жил на хуторе … и добрый ты. А? Костя?  

– Не понимаю, капитан, вы меня, что сватаете?  

– Сватаете это у вас, по-нашему – jumelage. А что в этом плохого? Сестра, красивая женщина, вот посмотри фото.  

– Не знаю, капитан. Не знаю. Неожиданно это. У нас говорят «Из грязи, и в князи». Давайте сначала вернемся, а там посмотрим.  

3  

… Прошло еще десять лет. В мире грохотала Вторая Мировая война. Немецкие войска подходили к Лиону.  

Застегивая сюртук, Костя спросил врача, который мелко писал в его медицинской карте:  

– Доктор, не молчите! Говорите смело.  

– Что говорить?! Два ранения, пусть давнишние. Это Первая мировая?  

– Это в России, в двадцатом.  

– Нет, я не подпишу мобилизационный лист. Я понимаю патриотизм и все такое, но как врач, я против...  

– Я приехал, Моник! Черт! Эти коновалы опять меня забраковали.  

– Костя, я тебя прошу, хватит туда ходить. Если тебя призовут … подумай о семье. – стройная, моложавая женщина вышла из кухни.  

– Ладно, ладно больше не пойду. Если по-честному, я ходил туда для очистки совести и практически без надежды. Плечо действительно саднит на дождь, – он сел за стол.  

Жена принесла поднос с посудой и стала накрывать на стол. Костя смотрел на нее, видел, как она двигается, как хмурит брови, увидев щербинку на любимой чашке, что-то шепчет губами, словно считая приборы. Он жил с ней уже десять лет. После похода в Геническ, капитан хитроумно устроил ему встречу со своей сестрой и будто случайно, очень непринужденно познакомил. Уже через месяц Костя работал управляющим небольшого поместья. Он с жаром восстанавливал пришедшее в упадок, хозяйство. Снова завел коров, в очищенный пруд запустил карпов. Маленькая мельница, стоящая на протекающем мимо ручье, снова крутила лопастями. Он купил несколько ульев и увез их в холмы, на альпийские луга, а в подвале дома до ночи строгал дубовые плашки, ремонтируя винные бочки. Через год они с Моник поженились. К началу войны у них уже было четверо детей. Двое мальчиков, от первого брака Моник, и мальчик с девочкой их. Костя смотрел на хлопотавшую жену, и сердце заполняла теплота. Он думал, как же ему повезло, что он попал во Францию, а не в Аргентину. Решился на поездку в Геническ, и смог понравиться капитану. А ведь если бы … Сколько всяких «если», стоявших на его пути, вдруг сложились в одну цепочку, которая свела их вместе и он уже не представлял свою жизнь без нее и детей.  

– Ты слышишь, что я тебе говорю? – жена остановилась напротив.  

– А!? Что ты сказала? Прости дорогая, задумался.  

– Я спрашиваю, что же будет, когда придут швабы?  

– Что-то больно часто в моей жизни я отвечаю на это вопрос. Война — это всегда плохо, всегда — горе. Судя по сравнительно небольшим потерям, я думаю, немцы не будут слишком злы. Да и здесь не Россия. Пограбят немного, кого-нибудь арестуют. Может, кого-нибудь убьют, для острастки.  

– Что значит острастки?  

– В назидание, для устрашения, – он обнял ее и посадил к себе на колени. Уткнувшись носом ей в щеку, раскачивал словно баюкая. – Не бойся, все будет хорошо. Старшие мальчики уже в Англии, там их не достанут, а письма хоть и с опозданием, но доходят. Младшие с нами. Мы здоровы. Это ли не счастье, Моник!? Животину раздадим работникам, со всеми я уже поговорил. Несколько коров отогнал на пасеку. Там в холмах их никто не найдет, а пасечник за ними присмотрит. Карпы в пруду, форель в ручье. Мельницу немного сломал, но так, чтобы быстро починить. Не пропадем.  

– Что бы я без тебя делала? – Моник прижалась к мужу. – Ты всегда находишь слова, которые все ставят на место и от этого становится спокойно.  

… Осень 1942 года. По Арабатской стрелке двигалась машина в сопровождении двух немецких мотоциклистов. В Счастливцево машина остановилась возле хаты, стоявшей на отшибе. Пожилой усач, в полувоенной форме, постучал в окно:  

– Петровы здесь живут?  

Из хаты вышел Федосей:  

– Вам чего, господин военный?  

– Позвольте войти?  

– Входите. Только у нас сроду таких гостей не было. Не обессудьте если что.  

Усач, нагнувшись, вошел в хату. Федосей пододвинул гостю табурет:  

– Чем можем помочь? Вы вроде не немец, а машина и автоматчики немецкие?  

– Я русский. А вы, наверное, Федосей? А где Григорий Иванович? У меня к вам письмо, от Константина. – расстегнув китель, гость достал плотный конверт и вручил его Федосею. – И чтобы вы не переживали, Костя просил сказать, как бы пароль. Ра-ки-де-мо-ну-ля.  

Федосей, улыбнулся:  

– Помнит, чертяка. Совсем ведь пропал. Три года писем нет. Батя! Костька письмо прислал.  

В хату вошел жилистый старик, поклонился гостю и дрожащей рукой взял письмо.  

– Скажите, как он?  

– В письме все написано.  

– Письмо на потом оставим, когда вы уедете. Нам его теперь год, а может два перечитывать, когда это следующее дойдет. Хочется живыми словами, чтобы рассказали.  

Беседа затянулась затемно. Уходя, гость забрал письмо для Кости, а из мотоцикла выгрузили и занесли в дом два вещмешка с продуктами...  

Это были последние письма, которыми обменялись братья. В сорок седьмом году в хату на Арабатской стрелке вошел следователь КГБ. Он тряс письмом, отправленным во Францию полгода назад.  

– Что за абракадабру вы тут пишите? Вы думаете, эту галиматью трудно прочитать? Детский сад. Я предупреждаю, еще одно письмо и я вас арестую.  

После его ухода, отец достал из-за иконы все Костины письма, завернул в тряпицу и отдал Федосею:  

– Спрячь подальше. В дупло, в шелковицу сховай, – а через год, умирая, попросил принести и держал их в руках до самого конца, поглаживая и перебирая.  

Больше, про Костю и его семью, нам ничего не было известно. Связь оборвалась окончательно. Как они пережили войну, как жили после нее? Со временем потерялись письма, стерлись в памяти события. Эта история, стала все больше и больше походить на вымысел, ведь нам не осталось ничего, кроме двух фотографий в семейном альбоме. Двух фотографий, с надписью на обороте «1919 г. » и случайно всплывшего в памяти странного слова РА-КИ-ДЕ-МО-НУ-ЛЯ.  

* Ра-ки-де-мо-ну-ля — детский шифр, основанный на замене определенных согласных букв соответствующими гласными. Буквы выбираются произвольно.  

** Арабатская гребенка — Все дороги на Арабатской стрелке выглядят в виде волнистой гребенки. Формируется сама и произвольно, практически на всех дорогах.