Изречение посланного на гибель

Окоченев от холода и полнившей его сознание злости, перестав чувствовать пальцы рук, слышать запахи и ощущать почву под телом, изменив заядлым мыслям о смерти и решив очнуться от забвения, сопутствуемый лишь неровным дыханием и судорожным биением сердца, он впился почерневшими от земли ногтьми в промозглый чернозём, словно в стылую, отвердевшую плоть, исчерченную щербинами и порезами щекочущего ножика на теле, в потугах проткнуть собой мирскую плоть. Густо поросшая чертополохом, покрытая инеем и предутренней замёрзшей росою, лощина гудела освежающим, закостенелым дуновением слабого ветерка. Несчастное, изувеченное, тонкое тело с взлохмоченными, засаленными волосами нещадно карабкалось по туманному пологому склону. Словно пробужденный от вечного беспощадного сна в покоях покрытой струпьями смерти двигался призрак, поднятый из могилы. Грудь, погребенная под толщей нахлобученной одежды, тяжко и медленно вздымалась. Движение за движением мышцы били судороги. Малейшее мановение пальцем давалось с невообразимым трудом. Взгляд серых глаз мутнел с каждой секундой. Жизнь улетучивалась из этого сгорбленного, сокрушенного тела. Казалось, он скоро не выдержит – и вот-вот сознание покинет его.  

Запекшаяся на глазах кровь мешала видеть. Глаза слипались от усталости и налипшей дряни. Ссадины уже не тревожили увядающее тело. Холод больше не трогал его, как будто и вовсе обходя стороной. Лишь покалывали кончики всего тела и отчего-то саднило сердце. Дыхание перехватывало. Очередной валун... Очередной бугор... Перекат и перевал. Тело отказывалось слушаться. Так хотелось остановиться и перестать вообще что-либо делать. Но оно двигалось чисто по механическому принципу, по привычке. В лежачей позе, по-пластунски, он преодолевал мучения. Покуда мысль теплится в теле, жизнь не покинет живое существо. Этому принципу суждено было прийти в действие в самом неожиданном месте, здесь – на склоне горы, в лощине, покрытой леденящим туманом, инеем и запахом мокрой хвои, шишек и замёрзшей травы.  

– Кое я совершил то, что совершил, это ещё лёгкая кара. – Словно в ответ на его безмолвные слова бок завопил с неимоверной силой. Он взвыл от боли. Однако прозвучало это скорее как хрип, жалкий стон. – Как же больно...  

Из всего тела давал о себе знать лишь изгвазданный бок. Рана диаметром в несколько дюймов уже покрылась тонкой чешущейся коркой, но покоящаяся за коркой боль отдавалась с каждым движением.  

– Оковы позора, – распевал тихий заслоненный чем-то внутренний голос, – совести, навязанной нравственности и морали. Присутствие Бога излишне для наказания. Человек сам загонит себя в агонию, а затем – и в могилу, изничтожит до атома, даже не прикасаясь к себе и внешнему. Разум есть сила. Способная избавиться ото всех разом. Тот, кто не совладает с ней, погубит себя. Прав был Эпикур. Глуп тот, кто не верит в мощь ума, направленного на своего владельца.  

Убивший убьёт ещё. Только уже себя самого.  

Вдалеке звучал жалкий клочок бывшего сознания, мрачного, глупого, самозабвенного:  

– Я ни в чем не виноват. На что мне всё это!  

Омраченная часть души, погребенная вглубь мрака, её львиная доля ревела и хныкала, прижавшись в углу. Она сетовала на мир, на его несправедливость – хоть сама же и чинила бедствия гораздо хуже нынешних, – на всё вокруг. Этот внутренний – настолько далёкий, что уже и не различишь, – эгоизм сокрушался о своём падении в бездну.  

– Когда я поступил не так, как следовало? Где я сглупил? – заглушал эти тихие потуги спокойный, чистый голос разума. – Когда избил соседского парнишку за то, что тот распускал сплетни и обзывался, а его родители журили меня каждый час на дню? За то, что я поджёг плетень рядом с домом, чтобы отомстить, отчего огонь перебрался на их дом? Засов сидел так крепко, обугленная деревянная балка осела, – выйти не удалось никому. Поелику случилось ужасное, я не смог признаться в своей вине, точнее не захотел: я просто не считал себя виноватым.  

Эгоист. Изувер. «Как был мелкой пакостью, так таковой и остался», – сказал как-то отец. Не придавал я тогда значения ни его, ни чьим-либо ещё словам. Кажется, это было последнее, что я услышал от него. Как вернулся из интерната, своей тюрьмы, дабы пройтись по проторенной дорожке, помянуть голод, на который меня обрёк отец. Отец... Он никогда не тратил слов попусту, а уж тем паче мыслей. По всей видимости, в него я пошёл таким рачительным на мысли. Я особо и не думал, лишь желал. Слишком поздно ко мне пришло понимание того, что я делал, пытаясь совладать с собой, чтобы не сгинуть. Глаза всегда полнились кровью, под стать сейчас.  

Отчего я совершил столько ошибок? Почему не был благоразумен?  

Перед глазами мелькали картины, размазанные эпизоды жизни. Веки так и норовили сомкнуться. Но это был бы конец для него, для его пути. Мысль брезжила как из животворящего фонтана с невообразимой силой.  

– Слишком поздно я стал думать.  

Картина сменилась так же быстро, как и разлилась красками на холсте сознания.  

Раздался стук в дверь. Золотое тиснение подëрнулось – и дверь отворилась.  

– Здравствуйте, вы мсье Хаммонд?  

– Оу, будьте покойны, какой из меня Хаммонд? – с притворным задором ответил открывший.  

– Тогда кем вы ему приходитесь?  

– Мсье Хаммонд мой брат. По маминой линии, – деловито подчеркнул тот. – А вы, извините, кто такой?  

Воспоминание подернулось лёгкой дымкой. Казалось, память отказалась демонстрировать подробности пережитого. Деревянный коридор расплылся. Картины в рамках плавно зашевелились.  

– Позвольте пройти.  

– Конечно-конечно. Может, изволите чаю?  

– Буду благодарен.  

– Проходите. Сейчас подам.  

Два господина уселись в гостиной один против другого.  

– Не подскажете, когда прибудет ваш брат? – Лицо и голос говорившего были атараксичны. Одна рука плавно поддевала чашку с чаем, а другая мирно покоилась под подолом дорожного плаща.  

– Он, – оживлённей обычного отвечал собеседник, – он скоро явится. Обычно он не задерживается по будням, поэтому должен скоро прийти.  

– Вы живëте здесь одни?  

Гость бегло окинул взглядом светлую комнату и на секунду остановился на невысоком трельяже в дальнем углу комнаты и маленьких туфельках под ним.  

– Мы! Конечно одни. Кому же ещё здесь быть, как не нам? – Его голос дрожал, глаза нервно засуетились.  

– Неужели вы не женаты? Не обременены ребёнком?  

– Чем не одарены, тем не одарены. Наверное, слишком дурен для остальных. – Мужчина попытался улыбнуться. Он то и дело метал свой взгляд на окно.  

– Позвольте. Внешностью, должен вам сказать, ни вы, ни ваш брат не обделены.  

– Спасибо...  

– А вот душой и умом. Эх.  

– Что вы имеете в виду?  

– Думаю, вы так и не поняли, что не следует врать некоторым людям. Может, кто-то и стерпит вашу приторную ложь, но уж точно не я.  

Мужчина в драпированном кресле замельтешил. Руки заскользили по бархатному покрою.  

– Сегодня вы обманули меня дважды. – Он жадно сузил хрустального вида глаза.  

Не успел раздаться писк, как громом обрушился увесистый удар. Посыпалось стекло. Из головы полилась кровь. Вскоре прозвучали нервные шаги – и в проходе показались две фигуры.  

– Милый, всё в порядке?  

– Папа, что проис... А-а-а!  

Синхронно заскрежетали женские голоса. Мужчина лежал ничком почти без сознания на проломленном стеклянном столике.  

Посетитель вздернул плащ – раздался выстрел.  

Картина вновь подернулась. Переменилась.  

Ключ повернулся в замочной скважине. Щелчок.  

– Я дома! – прозвучал уставший голос.  

В ответ тишина.  

– Есть кто дома?  

Вновь молчание.  

Небритый, широкоплечий мужчина с острым носом вошёл в гостиную. От увиденного сердце на секунду остановилось, жизнь зачахла. Он погиб.  

В центре разбитого стола лежала хрупкая фигурка маленькой девочки. Губы были бледные, как и лицо. Грудь не колыхалась. Чуть поодаль от неё расположилась убитая горем женщина. Упав на кресло, она замерла в этой устрашающей позе с запрокинутыми в мольбе руками. Слева от неё с кровоточащей головой и ногой покоился нервный мужчина.  

– Вы мсье Хаммонд?  

За недавно вошедшим выросла фигура.  

Он дёрнулся как от удара тока.  

– Кто вы? Что здесь...  

– Виноват, переусердствовал. Но можете не переживать. Если поторопиться, эти двое будут в полной сохранности.  

– Это вы сделали? – отрешенным голосом вторил Хаммонд.  

– Нужно помнить, что совершили когда-то. И бояться, что подобное случится с вами.  

Ответом был лишь пустой взгляд.  

– Неужели вы позабыли, как когда-то забрались в дом по улице Бэйкер Свом со своими приятелями. Вам тогда, помимо находившегося там добра, приглянулась ещё и юная девушка. Недолго думая, вы решили с ней позабавиться.  

С каждым произнесенным словом пустой взгляд обретал ясность. В глубине глаз виднелась то ли злость, то ли страх – а может, и всё вместе.  

– Видите ли, эта девушка была близка мне. Возможно, что лишь к ней одной я что-то питал. Может, даже подобие любви. Вот только незадача: после случившегося она могла остаться порочным инвалидом на всю жизнь, если б ей не взбрело в голову свести счёты с жизнью. Она не смогла оправиться от произошедшего. Но будьте покойны – она в лучшем из миров. Ведь всякий мир лучше этого. Верно? Скоро и вас здесь не будет.  

Обретя ясный взор, Хаммонд заимел мысль и понимание. Он резко ринулся на свою тень прошлого, внезапно всплывшую в ясный день.  

Вновь прогремел выстрел, а за ним – и дикий вопль. Громоздкая фигура рухнула наземь.  

– Не стоит торопиться. Не заставляйте спешить с вами. Я хочу разобраться с вами, Хаммонд, как и с вашими приятелями, – медленно, давая подумать о содеянном.  

Лежащий резко перевернулся и, схватив отвалившуюся от стола ножку, ударил противника по ногам. Тот упал. Хозяин дома вскочил, возвысился всем своим массивом над гостем – и ударил. Послышался хруст. Удар. Ещё... И ещё. В этот раз удар был ответным. Остроносый мужчина вновь припал к полу. Две фигуры сцепились между собой. Они ожесточённо бились на полу, перекатывались из стороны в сторону. Стекло скрежетало под весом тел. Прогремела череда выстрелов.  

Пейзаж вновь сменился.  

Колёса давили недавно замерзшую траву, сучья деревьев, упавшие на холодный чернозём. Мотор машины заглох. Водитель вышел из машины, обошёл её и открыл багажник.  

– Встречай, полуденный лес! Выбирайся!  

Он дёрнул. Тело выпало из багажника и глухо ударилось о мëрзлую землю.  

– Вставай, сволочь. – Хаммонд турнул лежащего ногой.  

Подул шквалистый ветер. Ветви деревьев закачались. Появилась зыбь на только что тронувшемся озере.  

– Сейчас я покажу тебе, как следует поступать с такой мразью, как ты. – Он вынул монтировку. – Знаешь, что меня больше всего вымораживает? Что ты, сукин сын, молчишь. Даже закапывать тебя не буду. Пусть тебя обглодают. Ну, а пока что я все-таки заставлю тебя визжать.  

Он занёс монтировку над головой.  

Птицы слетели с крон. Солнце близилось к горизонту. Живность задвигалась к своим норам и гнездам.  

– Что же ты такое? – прохрипел изрядно уставший Хаммонд.  

Лежащий улыбнулся и почти беззвучно произнёс:  

– Моё имя похоронено в огне.  

– Да что ты несёшь?!  

Нога лежащего была в железных зубьях медвежьего капкана – очередной попытки заставить того кричать. Лежащий медленно тянулся рукой к своему плащу.  

Хаммонд приблизился и наступил на капкан всем телом.  

– Вы – сброд. У вас даже права на жизнь нет! Почему такие, как вы ещё существуете?  

– Могу сказать то же самое.  

– Мы лишь помогли твоей подружке сделать правильный выбор. Она не сглупила, умерев, а ты ошибся: нужно было убить меня, пока была такая возможность. Нужно было стрелять в голову. Но теперь настал твой конец.  

– Могу сказать тебе то же самое.  

Лёгкий щелчок под плащом. Выстрел.  

Хаммонд грохнулся на капот машины, судорожно раскрыв рот в немом возгласе. В центре лба вырисовывалась красная точка. Кровь мелким ручейком заструилась по бровям, переносице, губам. Глаза закатились. Тело обмякло. Монтировка выкатилась из руки.  

Лежащий сделал над собой усилие и высвободил ногу из капкана. Терпение подошло к концу. Вырвался протяжный стон. Кровь пульсировала, исчадно била в висках. Мысли несвязно переплетались меж собой. Побледневший, как в бреду, он перевернулся на живот и пополз.  

– Почему я совершил столько глупостей?  

Картинка вновь обрела прежний вид.  

– Прожил с четверть века и ни разу не обдумывал себя, других. Отчего я другой, не такой, как остальные? Я люблю огонь. Превозношу его, лелею. Как же он горит... Плавно переливаясь жёлтым, оранжевым и белым, чубчики огня вздымаются ввысь, пытаясь дотронуться до неба. Они заигрывают с тобой, соблазняют, подначивают к чему-то...  

– Сколько боли я причинил другим. Пусть они меня не щадили, но я ведь воспринимал это как надоедливую чушь и отыгрывался на остальных. Лишь сейчас, переживая всё вновь, я почему-то испытываю истинную, всесокрушающую боль.  

Почему люди причиняют другим боль? Заставляют людей страдать? Потому что им самим кто-то когда-то сделал больно? Или, может, это всё эгоизм, тщеславие, нарциссизм, попытка отыграться за несчастливую жизнь на остальных, чтобы их приравнять к себе. Отчего есть войны? убийства? грабежи? Покуда есть воля, свобода и возможность мыслить и действовать, люди будут этим пользоваться. Малая толика орудует мыслью, побуждая большинство орудовать руками, голой силой, в своих интересах.  

Отчего есть любовь? Не от того ли, что человек боится прожить в тесной, сырой пещере, кишащей крысами и тараканами, всю жизнь; всю жизнь наедине с собой. Ему страшно. И едва он встречает родственную – или, напротив, полностью не соответствующую себе душу, внутри что-то переключается. Шестерёнки приходят в движение. Появляется возможность. И человек тут же пытается сообщить свою душу с чужой.  

Отчего люди, как бездушная отара овец, следуют за остальными бездумной толпой. Впрочем, люди и являются бездумными овцами – даже хуже. Их питает страх, злость, ненависть, глупость. Влекомые другими, они перестают соображать вовсе, живя пустой жизнью.  

– Как же много вопросов. Так почему же они не интересовали меня раньше? Ведь было же время во всём разобраться. Я был глуп – да и сейчас таким остаюсь. Я был частью всего этого стада, несущегося в бездну. Лишь у края бездны до меня наконец дошло. Когда я заглянул в зëв гибели, я не вспоминаю близких, не испытываю счастья. Я лишь жалею, как, по всей видимости, жалел всегда. Только я этого не замечал, не понимал.  

Он уже давно не двигался, лишь думал, сокрушался. Он всю свою бессознательную жизнь куда-то шёл, но куда – не знал. Сотни людей движутся во тьму, не то что бы не зная пути – не зная самого конца, цели своего путешествия. Он и сейчас не знал, дошёл ли до конца, добрался ли до места, до которого его вела жизнь. Сейчас он просто выпускал накопившиеся за годы жизни мысли, освобождался от оков.  

Кровь в висках перестала пульсировать, члены распростерлись на сырой земле. Руки не сжимались, не тянулись неизвестно куда. Тело содрогалось от грубых прикосновений извне. Звери обнаружили бездыханного путника и приступили к трапезе. Плоть, рождённая из плоти, ныне переходит в чужие владения. В липком, холодном, омертвленном мозге шевелилась одна лишь мысль. Мысль, тлеющая многие годы подряд, десятилетия, эры. Она живёт дальше, развивается во что-то гигантское, необъятное, эволюционирует, меняет хозяев и господ. Мысль, чье могущество накрывает всю планету. Она сильна. Всевозможна. Сложна. Убийственна. Горяча. Убедительна. Вездесуща. Бесконечна.