ГДЕ-ТО, НА БЕРЕГУ БОЛЬШОЙ РЕКИ

Мы плывём мимо высоких берегов  

Несбывшегося, толкуя о делах дня.  

Александр Грин  

Город ещё не знал, что был покорён, но всё равно лежал у его ног, как притихший от хозяйского окрика большой ручной зверь. Он покорил этот старинный город, покорил со всеми его бульварами и фабричными трубами, мостами и ресторанами; он покорил это могучее скопище каменных коробок, пришёл и покорил. Нет, не сразу – целых полтора года длилась осада, тяжёлая осада. Но сегодня город пал. Пал к его ногам. Его, гордо обозревавшего в этот час с вершины холма в городском парке принадлежащие теперь ему владения, которые устало грели свои вековые стены под лучами щедрого, совсем уже летнего солнца.  

Двадцать девять проектов застройки центра этого старинного города было представлено на конкурс архитекторами страны. Победил один. И автор его – он, Алексей Шаньгин, недавний выпускник архитектурного. Столетия наложили печать тлена на многие здания воспетого в былинах исторического центра города. Надо отремонтировать, где возможно, а где неизбежен снос – поставить новые здания, не портящие исторический облик. Он, Алексей Шаньгин, нашёл лучшее решение этой сложнейшей работы, и теперь празднует победу. Завтра его лицо будет смотреть со страниц многих газет и журналов, и любой журналист сочтёт за удачу быть в числе первых, взявших у него интервью.  

Но странно всё же, что нет ощущения полной радости, того ожидаемого восторга победы. Усталость – да, была. Было и ласкавшее честолюбие ощущение своей силы. Но восторга не было, скорее беспокойство, причину которого Алексей никак не мог определить. Может быть, тот взгляд… Он был сегодня у министра, вызывавшего его для личного знакомства. Запомнилось резко очерченное тяжёлое министерское лицо, размеренный голос привыкшего распоряжаться судьбами других человека и, главное, взгляд – как бы просвечивающий насквозь, оценивающий. Под таким взглядом чувствуешь себя вещью, выставленной на аукционе. Министр говорил коротко, вежливо, но фразы его, щепетильно выверенные, не достигали сознания Шаньгина, застревая в оболочке отчуждения, надетой им сразу, как только он почувствовал этот взгляд. Он знал, что за Алёху Шаньгина дают хорошую цену на этом аукционе, но торг всегда был противен его душе.  

Но нет, вряд ли тот взгляд стал причиной странного беспокойства в час великой удачи. Той удачи, что редка в жизни. Полтора года он, забывая дни недели и время суток, то впадая в тихое бешенство от мучительно дающихся догадок, то катаясь по полу в буйном приступе восторга от удачно найденных решений, – полтора года он втирал свою душу в листы ватмана. И победил. Но откуда, зачем тогда это беспокойство?  

Инна была дома, когда Шаньгин вернулся из парка.  

– Ой, Шанешкин пришёл! Мой великий, неповторимый Шанешкин! Дай я тебя поцелую, заждалась, – от Инны пахнуло лёгкими духами, свежестью цветущей черёмухи и ещё тем привычным, желанным. Без неё не было бы для Шаньгина сегодняшнего победного дня. Она уговаривала, доставала, пробивала, верила, когда он уже не верил, заставляла, когда он уже валился с ног. И всё успевала. «Ты талант, Лёшенька, – говорила она, – ты даже не представляешь, какова цена твоей голове. Но ты лентяй. И если я ради тебя оставила страдать с десяток завидных женихов, то вовсе не для того, чтобы смотреть, как ты протираешь диван». Вспомнив это, Шаньгин засмеялся, подхватил жену на руки.  

– Пусти, Алёшка, пусти – ты не забыл: я сегодня уезжаю до четверга к маме. Такси уже, наверное, здесь, мне пора. Провожать не надо, лучше позвони Климу, он просил. Ну, не скучай, я быстро… – И бережно потрепала его лохматые волосы: – Как я рада за тебя, мой милый, мой великий Шанешкин.  

Каблучки Инны деловито застучали по ступенькам лестницы. Шаньгин, постояв немного, позвонил. Клим ответил сразу.  

– Слушай, старик, – загудел мобильник, – я специально не поделился этой новостью с Инной, чтобы ты услышал её в первый раз именно от меня. Вспомнишь Клима Белова по данному поводу в своих мемуарах. Так вот: не знаю, чем ты взял нашего министра, но факт есть факт – экспериментальной мастерской руководить будешь ты!  

Итак, ещё одна победа. Победа, которой он и не ожидал. Пошла полоса удач, всё сбывается. Но порыв радостного возбуждения, полностью подчинивший себе Шаньгина в первые минуты после разговора с Климом, вдруг снова сменился беспокойством, уже тревожным: «Бог ты мой, да что такое! Как будто виноват перед кем…».  

Долго шагал по комнате, пытаясь понять своё состояние. Взгляд, рассеянно перебегая с предмета на предмет, зацепился за большой настенный календарь. И как обожгло – кровь разом бросилась в лицо. Память высветила: 31 мая. Всё стало ясно.  

Три года назад они в последний раз собрались вместе: три друга, три уроженца Кержаниц. Алексей заканчивал тогда свой архитектурный, Виталий – аспирантуру, а Илья, старший из них, после нескольких лет штормовой жизни на время прибился к тихой гавани Кержаниц. После полагающихся долгожданной встрече бурных расспросов и ответов, без колебаний было принято предложение Ильи поговорить о жизни, обосновавшись в Светень-боре – так называлось место, любимое ими с детства, в пяти километрах вверх по течению от Кержаниц, в том месте, где в реку впадает Лученьга. Это был высокий, круто обрывающийся к реке берег, поросший чистейшим сосновым бором.  

Памятный разговор завёл Илья, видимо, давно уже держал его в голове.  

– Здесь надо жить, – сказал он, когда закончился нескорый подъём, и все трое плотно встали на широкую грудь вершины Светень-бора.  

Никто не возражал ему. На это и трудно было что-нибудь возразить. Место действительно было прекрасное: сухое, песчаное, чистое. Раскидистые, с роскошной кроной сосны края круто уходящего к реке берега по мере удаления от реки вглубь леса всё вытягивались вверх, теряли крону и постепенно превращались в настоящий, чистый корабельный бор. Ещё прекраснее был вид на реку, достигавшую в этом месте полуторакилометровой ширины. Но река никогда не текла одним руслом, и в этом месте её поток был щедро раздроблен островами-лугами и островками – песчаными мелями. С вершины Светень-бора, гордо взметнувшегося над рекой, отчётливо просматривался причудливый лабиринт бухт, бухточек, проток и заливов. Фарватер же реки проходил вплотную к Светень-бору.  

– Здесь надо жить! – повторил Илья таким голосом, будто кто-то ему возражал. И внимательно посмотрел на друзей: – Нам жить, понимаете? Светень-бор сотни лет ждал нас. И вот мы пришли… Ну что вы смотрите на меня, как на бульдога в панаме? Я долго думал над тем, о чём сейчас говорю, и потому ещё раз повторю, чтобы увидеть подобие мысли на ваших физиономиях: мы должны здесь жить! Разве я не прав? Ведь каждый из нас не раз думал о том, о чём сейчас услышал от меня. Так что же ещё? Мы будем здесь жить! Мы построим здесь такой чудо-посёлок, что каждый проходящий по реке буксир будет останавливаться и отдавать честь…  

– Стоп! – сказал Алексей, в нём заговорил архитектор. – И как же ты мыслишь себе этот твой Китеж-град?  

– Не Китеж, а Светеньград, и не мой, а твой. Ты у нас архитектор, вот и твори.  

Илья попал в точку. Давно, ещё с детства, Алёха Шаньгин в мечтах строил на вершине Светень-бора сказочный город. Когда же стал учиться в архитектурном, то невольно переводил призрачность мечты на язык линий чертежа и столбцов вычислений. И так уж всегда получалось, что строгие линии в результате давали рисунок самый затейливый. Такое это было место – Светень-бор, что любое строение на его вершине мыслилось не иначе, как причудливо ярким, сказочным. И вспомнив разом все свои проекты-мечты, Алексей стал излагать их Илье, всё увлекаясь. Тот – коренастый, бородатый, крупно шагал взад-вперёд по берегу, слушая Алексея, порой одобрительно поддакивал своим густым басом, вскидывая на рассказчика пронзительно голубые глаза. Но вдруг не согласился с одним из доводов Алексея, и они заспорили, всё более распаляясь, наступая друг на друга…  

– Эй, мужики, да вы что – серьёзно, что ли!? – захохотал Виталий. – Спуститесь с небес, пока один из вас не спустил другого с обрыва. Я тоже не прочь поставить здесь себе хатку, небольшую такую, этажа в три, с лоджией навстречу восходу; но только объясните вы мне, погрязшему в хляби земной, вы – создатели чудес: а как же быть с деньгами, стройматериалами, добычей хлеба насущного… И как зовётся та контора, которая легализует это строительство?  

– Виталик, семь лет учиться философии – это слишком много для твоей слабой головки, ты стал всего бояться, – зарокотал Илья. – Но я настолько в восторге, что вновь, после стольких лет, снова слышу твоё брюзжание, что объясню тебе, как у нас здесь появятся не только деньги на хлеб насущный, но и стройматериалы, электричество, водопровод… Слушай!  

Только при этих словах Алексей понял, что всё это – серьёзно. Тот сказочный город, созданный игрой воображения, оказывается, реален. Трудно было предположить, сколько времени ушло у Ильи на подготовку плана, но расчёты его, наряду с пугающей непривычностью конечной цели, были настолько ясны и обоснованы, что сомнений в достижимости им предлагаемого не оставалось. Четыре-пять лет упорного труда – и начало Светеньграду будет положено. Для этого необходимо было только оставить всю прежнюю жизнь, собраться здесь, найти некоторую сумму денег для начальных расходов – и приступить. Денежные заботы Илья в основном брал на себя – он, оказалось, завербовался на два года в дальнюю экспедицию, именно с целью заработать денег для Светеньграда. Он всё рассчитал, этот широколицый бородач: когда Алексей и Виталий только начинали топтать полы студенческих аудиторий – он, наверное, уже жил чудо-селением над рекой.  

– Вы подумайте о своих детях, что вырастут здесь, – рокотал бас Ильи. – Вырастут свободными от суеты и спазматических судорог цивилизации. Да вы посмотрите ещё раз вокруг себя – разве можно представить, что человек, живущий здесь с пелёнок, вырастет несчастным, день и ночь рефлексирующим нытиком? Здесь можно страдать, терпеть лишения, мучиться и ненавидеть. Но невозможно плести этот вечно модный трёп о смысле жизни, невозможно стонать о несвершившемся. А разговоры о высокой цели, общественной пользе – фальшь, бред, самообман. Есть только один великий и непреложный смысл краткого, как блеск падающей звезды, человеческого существования – познание прекрасного. Познание во всём: будь то общение или бальзам чудной музыки, краски холста или забивание свай. Но мы все – дети природы, и никогда не перестанем быть ими, пока существуем. Природа даёт величайшие образцы прекрасного, она первоисточник его. Только опираясь на этот первоисточник можно сделать свою жизнь по-настоящему полной и естественной. И поэтому я ещё раз говорю – мы должны жить здесь…  

– Кстати, о детях, – с трудом вклинился Виталий в монолог Ильи. – Благодаря потоку твоего красноречия, я несколько утратил ощущение логики, но всё же попробую возразить. Ты говоришь о детях и поэтому, думаю, не ошибусь, если скажу, что не обойтись без разговора о женщинах, производящих их на свет. Скажи ты мне: какая женщина добровольно согласится на пожизненное заключение в этом, пусть прекраснейшем из мест человеческого обитания, но вдали от таких прозаических вещей, как торговый центр, ателье, парикмахерская…  

– Чушь! – уверенно сказал Илья, от которого ушла жена, потому что он никак не мог обставить свою городскую квартиру мебелью. – Женщинам гораздо более, чем мужчинам, свойственно стремление к прекрасному, я в этом убеждён. Да и потом – о каком заключении ты говоришь? Здесь будет настоящий город. Неужели ты думаешь, что мы одни такие в этом мире? Просто надо кому-то начать. Мы начнём втроём, но через десять лет здесь будет уже сотня домов, я уверен. В Светеньграде будет ателье мод, которому позавидует и столица, будет библиотека, где соберутся прекраснейшие из книг, будет свой театр, – всё будет! Но ты заблуждаешься, если думаешь, что, в конечном итоге, мы вернёмся к тому, от чего хотим уйти. Светень-бор не позволит нам смотреть на мир замутнёнными бытом глазами…  

Помрачнение то было, или прозрение, – трудно сказать. Но они приняли тогда решение: через три года собраться и начать строить Светеньград. Место сбора – Кержаницы. Дата – 31 мая 2009 года. Сегодня было 5 июня…  

Обычно бледное лицо Шаньгина багровело от стыда, когда он уже в десятый раз повторял про себя эту дату: он забыл, забыл ту клятву троих на вершине Светень-бора. Покорённый им город отнял не только силы – отнял память. Но понемногу чувство мучительного раскаяния сменилось напряженной работой мысли. Спустя час, отпали последние колебания, он знал, что будет делать. Вначале он написал письмо, вернее записку, на большом, плотном листе бумаги и положил её на середину стола в комнате. Записка была не длинной и заканчивалась словами: «Прости, я не могу иначе». Потом отодвинул нижний ящик письменного стола и, порывшись, с самого низа достал тонкую, чистую папку с чертежами. Раскрыл её и надолго склонился над столом, разбирая содержимое папки.  

Дом Ильи в Кержаницах встретил Алексея неприютной запущенностью долгого отсутствия хозяина. Но сегодня хозяин был дома, на то указывало раскрытое настежь окно. Сердце Алексея заколотилось радостными скачками.  

– Не слышу музыки – так-то ты встречаешь старых друзей, – с порога крикнул Алексей и шагнул к сидевшему в старом, продавленном кресле Илье, раскрывая объятья. Илья медленно повернулся, не вставая, и Алексей увидел усталое, чужое лицо. Голубые, потухшие глаза равнодушно смотрели мимо.  

– О каких друзьях вы говорите? – мёртвый голос высек гримасу недоумения на лице Алексея. – А-а, вы, наверное, о тех… Да, у меня были друзья. Но это было так давно. Прошло целых восемь дней… Так уж получилось, что с первого июня нынешнего месяца у меня нет друзей, увы…  

Он постарел, неуёмный выдумщик и верный товарищ, очень постарел за эти три года: жёсткие складки лица, седина в волосах, глубокий шрам от пробора к переносице… Склонность к прямым и точным формулировкам в соединении с необузданностью фантазии никому ещё не сулили безоблачной жизни.  

– Я свинья, Иль, – голос Алексея сорвался, – и это так же верно, как то, что я стою перед тобой. Но я не уйду отсюда, потому что приехал строить Светеньград.  

Несколько мгновений было отчетливо слышно, как бьётся шмель об оконное стекло.  

– Повтори, что ты сказал? – в медленном голосе прорвалась напряжённость ожидания.  

– Я приехал строить Светеньград, – слова ложились с вескостью молотка, без промаха вбивающего гвозди. – Я приехал строить его, и надеюсь, что мне не придётся делать это одному.  

В следующую секунду Алексей уже барахтался в медвежьих объятьях Ильи.  

– Пусти, задушишь, чудила ты бородатая, – только и смог выговорить он.  

Около полуночи сосед Ильи – дед Степан, возвращался домой после знатного угощения, что отпробовал у своей хорошей знакомой Глафиры Фотиной по случаю успешного завершения им ремонта глафириной баньки. Как и подобает любому человеку, завершившему нужное, полезное дело, дед был в состоянии приподнятом, склонном к философствованию. К тому располагал и благодушный характер деда в сочетании с бидоном выпитого у Глафиры домашнего пива. И не удивительно, что он решил зайти к соседу, тем более зная, что у того гость, и полагая, что полночь – самое время для приятной сердцу беседы. Но прежде чем пройти калитку, через которую следовало попадать ко крыльцу соседа, надо было одолеть небольшой подъём, ведущий к ней. Однако глафирино пиво, кроме приятного вкуса, обладало и некоторыми другими качествами, вследствие которых дед Степан уже дважды безуспешно пытался одолеть злополучный подъём. И пока дед, пошатываясь и держась за придорожный телеграфный столб, готовился к третьей попытке, он, натура к тому же музыкальная, с удовольствием слушал песню, доносившуюся из открытого окна соседа. «Хо-орошо поют, ах, черти, душевно поют, ребяты…» – одобрительно пробормотал он и попытался подтянуть незамысловатый припев:  

Сколько славных парней,  

Загоняя коней,  

Рвутся в мир, где не будет  

Ни горя, ни зла.  

Неужели, чудак,  

Ты собрался туда,  

Коль дойдёшь – не забудь,  

Вспоминай иногда.  

22 июня 2015 года новый, усовершенствованный, серии река-море скоростной сухогруз «Гольфстрим» следовал речным фарватером с грузом оборудования для нефтяных скважин в отдалённые районы страны. В 4 часа 22 минуты по поясному времени первый помощник капитана Григорий Рудин вышел на палубу вдохнуть порцию свежего утреннего воздуха, так необходимого после бессонной ночи, проведённой за картами, коньяком и сигаретами. «Чёртов Плинк! », – было первое, что сказал Рудин, выйдя на палубу, – Плинк, старший механик, только что выиграл у первого помощника три месячных оклада. «Подлец Плинк! », – уже громче сказал Рудин, когда неплотно прикрытая дверь каюты осталась на расстоянии почти двух боцманских плевков. И почувствовав некоторое облегчение от этих слов, Рудин поднял голову, чтобы полнее прочистить лёгкие свежим речным воздухом. Но увиденное заставило его застыть с раскрытым ртом.  

Почти прямо по курсу, со стремительностью тридцати шести узлов хода «Гольфстрима», на стоящего в носовой части судна Рудина сверху надвигалось странное видение в форме группы фантастической архитектуры строений, расположившихся на вершине поросшего могучим сосновым бором холма, круто обрывавшегося к реке. Строения эти, причудливые и невесомые, щедро брошенной горстью изумрудов застыли над вековой дремотой раскидистых сосен…  

Ошеломлённый Рудин сделал невольный шаг вперёд и, оступившись, упал в небольшое углубление, где стояла носовая лебёдка, ударившись головой о бортик. «Дьявольщина, кэп верно говорил, что слишком крепкий кофе с коньяком вызывает миражи», – подумал Рудин, когда разноцветные круги в глазах, веером взметнувшиеся от удара, исчезли, и окружающие предметы приняли привычную зрительную форму. Но только он поднялся, как ему пришлось торопливо схватиться за бортик, чтобы не упасть снова.  

Видение не исчезло. Оно надвигалось с неотвратимостью факта, каким в настоящее время для Рудина была боль в голове от удара. Более того – видение ожило. На просторном, далеко зависшем над обрывом балконе, поддерживаемом почти невидимыми консолями, появилась женщина в светлой накидке. Луч восходящего солнца поймал прядь её распущенных волос и, отвечая на это утреннее приветствие, женщина, засмеявшись, крикнула чистым, звенящим в утренней тишине голосом:  

– Я приветствую тебя, солнце! Здравствуй, река! Здравствуй и ты, «Гольфстрим»! И прощай!  

Мелодия её голоса ещё звучала в ушах Рудина, когда «Гольфстрим» обогнул небольшой мыс. Видение сразу пропало.  

Рудин некоторое время постоял, приходя в себя. Затем, спотыкаясь, поднялся в рулевую рубку.  

– Как дела, Миша? – обратился он к затылку дежурного. Дежурный, второй помощник капитана Михаил Фоменко, медленно повернулся, и Рудин отчётливо увидел на его обычно флегматичном лице усиленную работу мысли.  

– Всё нормально, Гриша, – как-то нехотя ответил он. – Только тебе не кажется, что мы слишком много ночью пьём крепкого кофе. Мне почудилась сейчас какая-то чертовщина по левому борту. – И внимательно посмотрев в лицо Рудину, спросил: – А тебе?  

Рудин медлил с ответом, прикуривая.  

– Нет, – ответил он наконец. – Мы действительно пьём слишком много крепкого кофе, Миша. Да и «Золотой резерв", между нами говоря, паршивый коньяк, хотя его и хвалит кэп.