Дом Ученых

Дела давно минувших дней.  

Прежде всего я хочу поблагодарить уважаемую Ирину Медведеву, которая размещает в фейсбуке замечательные фотографии о моем родном городе Петербурге. Я хотел было даже написать «дорогую Ирину», как это принято в Америке, и обязательно сделаю это в дальейшем, если займусь английским переводом. Тут ключевое слово – «если».  

И вот в декабре 2023 года я увидел ее фотографии Дома Ученых им. М. Горького на набережной Невы. Когда – то я посещал его довольно часто. Поводы были разные, но к своему стыду, я их не запомнил, кроме одного. Об этом событии я и хочу рассказать.  

Итак, 1981 год. В одном небольшом помещении Дома Ученых с прекрасным видом на Неву сидят четыре человека. Это Комитет. Во главе – его организатор и председатель, и что очень важно, мой друг, Андрей Финкельштейн. Я называю его «Андрюша» и всегда рад видеть. А он меня.  

Тут я вынужден прервать свое плавное изложение и сделать крутой поворот налево. Я просто обязан рассказать немного об Андрее, иначи будет непонятно почему он всгда и везде был главным.  

Лучше всего заглянуть в Википедию. Там есть фотография нашего героя и стоит только на нее взглянуть, все сразу становится понятным.  

Из Википедии я выписал всего одну фразу, и только потому, что она самая короткая. И все равно, читая ее, я ничего не понял. «А. М. Финкельштейн – советский и российский учёный-астроном, специалист в области астрометрии, геодинамики, релятивистской небесной механики и фундаментального координатно-временного обеспечения, член-корреспондент РАН (2003). »  

А вы читатель поняли? Снимаю шляпу. Тогда, в далекие 1980 -е я ничего такого о нем не знал. А если бы знал, то близко бы не подошел. А тут просто вижу мне улыбается парень, я стал улыбаться ему. Мы пожали друг другу руки, похлопали по плечам, потыкали кулаками в животы и стали дружить.  

Познакомила нас, то есть меня и мою жену, с ним Наташа, которая приходилась ему сестрой. У Наташи был муж – Саша. Саша – Наташа, так мы их с женой называли и вместе катались на лыжах.  

Андрюша не катался на лыжах. Зато, также как и я, он увлекался неформальными художниками, что нас и сблизило. И вот тут я должен сделать еще один поворот, и снова налево. Вы поняли? Я строю лабиринт.  

Один раз Андрей пригласил меня посетить художника Гершова Соломона Моисеевича. Он жил в хрущевке на проспекте Космонавтов в однокомнатной квартире. Мы поехали туда на метро, потому что служебная машина с шофером появилась у Андрюши значительно позже. В комнате у художника была кровать, обеденный стол, маленький стол, шкаф и мольберт. Между ними уютно размещался сам старичек. На всех предметах мебели, включая кровать, а также на полу, громоздились стопками картины – гуаши на плотной бумаге, похожей на обойную.  

Мне стало интересно, где же старичек спит. Вероятно, на кухне. Но туда нас не пригласили. Еще чего, а вдруг мы попросим чаю. Не сделал он и попытки открыть бутылку с вином, которую мы вручили ему у порога, заменив тем самым рукопожатия. Не всех художников безопасно рукопожимать – можно навсегда испачкаться краской.  

Оказывается Андрей и Гершов уже были знакомы. Поэтому нас впустили в квартиру вполне радушно. То есть, открывая дверь, хозяин не держал в руках молоток или кухонный нож. Нас сразу же подвели к стопкам картин. Смотрите мол, бесплатно.  

Выслушив наши восторженные восклицания, художник показал нам на стол и разрешил взять с него что – нибудь в качестве подарков.  

Ужасный момент. Читатель еще не знает, что я очень засченчиво – стеснительный и нерешительный. И я всегда начинаю мучится, когда мне предлагают самостоятельно и абсолютно бесплатно взять картинку. А такое случалось часто. Первая проблема была – сколько. Не сколько стоит, а сколько штук. Все брать или одну. А если одну, ну вон ту, ту самую, то не обидется ли на меня мой приятель, с которым я пришел. Может он тоже хочет эту – ту самую.  

В итоге, я выбрал маленькую картинку размером чуть больше почтовой открытки. Если напрячь воображение – автопортрет художника.  

Ну и еще несколько картинок, выполненых в любопытной технике – цветные фотографии, дополнительно докрашенные и перекрашенные. Получалось неплохо. Андрей выбрал что – то себе. «Ну вот», – сказал Гершов, – « теперь я знаю, что кому нравится. »  

«А теперь я выберу для вас сам. » Он взял с кровати и дал мне и Андрею по четыре очень больших листа гуаши. Опять, опять! Очень часто художники мне дарили то, что нравилось им. Им, а не мне! У меня дома были большие антресоли, куда я складывал такие подарки. Я их вывешивал на показ только тогда, когда знал, что их автор должен был придти. Войдя в комнату, он немедленно осматривал стены, находил свое родное и умиротворенно садился пить чай. Плохо было если он обращал внимание на картины других художников. «Вот, гадина! » – шипел Володя Шагин, глядя на творение Николая Любушкина. «Ишь св...! Помазал картинку лачком! Торговец! »  

Я не очень внимательно разглядывал свой подарок. Было неудобно. Мы с Андреем издали несколько восторженных восклицаний и свернули картины в рулоны. Позже я пришел домой и стал их рассматривать. Сверху лежал портрет Шагала. Очень даже неплохой. Написанный широкими броскими мазками, он довольно точно передавал образ художника.  

Я открыл следующие три работы и... Моя жена издала вопль и бросилась вон из комнаты. «Нет! Убери! Никогда! Ни за что! » На картинах была изображена женщина, лежащая на кровати. Нет не Даная, а под одеялом. Ее голова на подушке... На лице – сплошные муки умирания, мучение в глазах, нервный изгиб рта, волосы разметались. Я поскорее свернул страшные видения обратно в рулон и поскорее засунул его подальше на антресоли. Гершов старенький, навряд ли он поедет через весь город к нам на Пушкарскую, чтобы полюбоваться своими картинами.  

И опять я вынужден нарушить нить своего повествования. Снова крутой поворот. Я должен, нет, просто обязан, еще поговорить о Гершове. Прежде всего, почему Шагал?. Да потому что они оба из Витебска и учились там в художественной школе у знаменитого Ю. Пэна. Конечно Шагал был гораздо старше и юный Гершов часто помогал своему уже известному другу носить мольберт и краски, когда тот шел на пленер, обычно местный рынок. Зато уже потом всю свою жизнь Гершов посылал ему поздравительные открытки на день рождения, на еврейские и нееврейские праздники и годовщины. Я как – то спросил его, а на Хануку он слал Шагалу одну открытку или семь раз по одной, отдельно на каждый день. В ответ он получал открытки без текста, но зато с драгоценными автографомами. Почему с драгоценными? Потому что Гершов загонял их собирателям автографов.  

Обо всем этом я узнал от самого Соломона Моисеевича. А вот то, что он два раза был арестован и познакомился с Бутырской и Лефортовскими тюрьмами, сидел много лет в Воркуте, он никогда не рассказывал. Ему даже «посчастливелось» побывать в шаражке, которую описал Солженицен. «Один день Ивана Денисовича» – ну кто не читал!?  

Ну а что там было с женой Гершова? Сплошная фантастика! В молодости балерина, затем известный педагог в Вагановском училище, что на улице Зодчего Росси в Петербурге. Все знают эту улицу позади памятнику Екатерине Второй. Памятник пристально смотрит через Невский проспект на Елисеевский магазин. Хочет полакомиться? Глотет слюни? И никакого внимания на Библиотеку им. Салтыкова Щедрина, что слева, или на очень нужное прохожим небольшое помещение справа.  

А теперь, без шуток.  

Костровицкая Вера Сергеевна – имя этой талантливой женщины. Вот почитайте, что о ней пишет ее ученица Габриэла Комлева, тоже очень известная балерина, «Душа танца». «В класс знаменитой балетной школы на улице Зодчего Росси вошла горделиво красивая женщина. Высокая, стройная, неброско, но элегантно одетая, она поздоровалась приветливо и чуть отчужденно. Вкрадчиво-властные интонации ее богатого тембрами голоса обещали нечто значительное. То, что происходило далее, обещания превосходило. Вы присутствовали при чуде — утверждалось торжество красоты. Красоту, прежде всего, излучали линии ее тела и она сама, с чисто царственной расточительностью позволявшая наслаждаться этой по-петербургскии зысканной, элегантной красотой. » Переписал точно, как было написано. Уж извините.  

Костровицкая написала популярный учебник – «Сто уроков классического танца». Сам видел и перелистывал в книжном магазинне, но не купил, танцую неумело, только нечто похожее на черт знает что и только после длительных уговоров.  

У жены Гершова были польские корни и, что совершенно невероятно, она приходилась двоюродной сестрой Гийома Аполиннера. Да – да, того самого. Ну вы знаете? «О, небо, ветеран в одних обносках. » Или – «Улетела моя щебетунья. » А от него запутанным образом родственные нити шли к императору Наполеону III. Почему то все эти нити держали руками, конечно, руками, не ногами же!, женщины – полячки. Все красавицы и все незамужние или как бы замужние. Странно, но чем – то такие женщины привлекают степенных благовоспитанных, и как правило, женатых мужчин.  

Гершов был исключением, он женился на балерине и очень ее любил. Также, как любили своих полячек Аполиннер и Император. Обо всем этом я выспрашивал у Соломона Моисеевича, а он слушал меня, скромно потупив глазки, и ничего не отрицал. Начинал он смущаться только тогда, когда я возмущенно спрашивал его – «Соломон Моисеевич! Ну как же так!? Ведь вы могли продолжить императорский род. Ну почему, почему вы этого не сделали!?»  

А если серьезно, то судьба этой пары была очень непростой. Они познакомились в 1932 году, и сразу же Гершов был арестован. Затем второй арест и освобождение только в 1956 году. И все эти годы Вера Сергеевна ждала его. Она единственная писала ему письма, не боялась. Они поженились только после его возвращения.  

Гершов был знаком с большим количеством очень известных, легендарных людей. Многих из них он повстречал в тюрьмах и лагерях, других благодаря своей жене. Свой первый срок в 1932 году он отбывал вместе Д. Хармсом, С. Введенским и И. Андронниковым. Хорошо был знаком с актером Э. Гариным, художником Б. Эрбштейном, театральным художником Е. Сафроновым и с многими другими. Но собенно сердечной была его дружба с Шостаковичем. Гершов много раз писал портреты Шостаковича, а тот высказывал свое мнение о них очень уклончиво. Они ему не нравились, но не обижать же приятеля.  

Последний адрес Шостоковича в Ленинграде – Большая Пушкарская 37. Интересно, мне интересно, потому что я с семьей жил в доме номер 34, напротив и немного наискосок. Бывал ли там Гершов. Думаю что да. Читатель может посмотреть на мемориальну табличку про Шостаковича, а потом зайти во двор моего дома. Он совершенно ужасный. Такой впечатляюще ужасный, что его много раз показывали в сериале «Бандитский Петербург». Особенно, ржавую железную дверь, за которой была лестница, ведущая на бельэтаж в мою квартиру и выше.  

Однажды, возвращаюсь с работы домой, вхожу в дом и слышу – «Что, страшно? » На лестничной площадке сидят пятеро молодых парней специфического вида из некоего региона нашей Родины. Сидят на пятках, я так не умею. Страшно не страшно. Мне некогда вникать в свои чувства. Мне надо правильно отреагировать. «Почему страшно? Мы ведь соседи. » И твердыми шагами стал подыматься вверх, но задом наперед. Почему? Потому что это единственно возможный способ идти вверх по лестнице или просто в гору человеку с приступом астмы. А он у меня был. Парни на пяткак так удивились моей реакции, что не зная, что сказать, просто сидели молча, разинув рты.  

А вот с гордостью нашего советского балета, с « Богиней танца», наизнаменитейшей Галиной Улановой, Гершов познакомился по собственной инициативе, когда еще совсем молодым приехал из Витебска. Он увидел Г. Уланову в спектакле и понял, что умрет, если не напишет ее портрет. И она, вопреки своему нелюдимому замкнутому характеру, согласилась ему позировать! Но где, как?! В это время наш художник не имел даже своего угла, скитался по знакомым. Как уж тут «а где бы поставить мольберт? » В итоге, он привел балерину в квартиру Т. Н. Глебовой, художницы, жены В. В. Стерлигова, легенде советского авангарда. Ах, если бы я знал об этом! Ведь я был знаком с Татьяной Николаевной., встречался с ней в мастерской у ученика Стерлигова Геннадия Зубкова. Мог бы тогда ее пораспросить.  

(Я прошу прощения у читателей за упоминание большого кличества, вероятно, мало знакомых им имен. И я совсем не настаиваю, что бы кто – нибудь стал проводить опросы у родных, знакомых или просто у прохожих, например, чем был знаменит Иван Иванович Соллертинский. Но все – таки у меня теплиться надежда, что кто – нибудь, ну скажем, каждый пятый, скажет: «Ну как же, у него был сын Дмитрий, тоже известный музыковед, который читал замечатеьные лекции в Ленинградской филармонии, а автор этого рассказа старался их не пропускать. »)  

И вот такая замечательная женщина, я возвращаюсь к жене Гершова, случайно столкнулась с тролейбусом. Совсем не смешно. Тролейбус остался цел, а вот у нее образовалась раковая опухоль, кажется почки, потом пошли метастазы, и вот... Она умирает, а ее муж сидит у постели и с бешенной скоростью пишет, как это происходит. Тронулся, сошел с ума? Может быть. Но сам он сознался мне – он реально думал, что изображая страдания умирающей, он освобождает ее от них, как бы переносит ее боль на бумагу. Сколько он написал таких страшных картин – сто, двести? « Не считал», – сазал бедняга.  

А потом Гершов заболел сам. За ним стала ухаживать какая – то молодая женщина. Не знаю, знаком не был. Вскоре он умер. Вот и все. Исчез человек, как и небыло.  

А теперь я делаю совсем крутой поворот и возвращаюсь к началу рассказа. Мы с женой в доме Андрея. Сидим и пьем чай. Хозяйничает жена Андрея, очень симпатичная. Их крошечная квартирка находится на последнем этаже ожидающего капитального ремонта дома, где – то недалеко от Нарвских ворот. Интересно, что дом стоит посередине трамвайного кольца, и когда вокруг едет трамвай, гремя и дергаясь на стыках рельс, дом тоже дрожит и дергается. Обеденный стол заметно подпрыгивает, а чашки с чаем разбегаются в разные стороны и их надо ловить. Не поймаешь во время, будешь сидеть в мокрых брюках. Все мы четверо, и женщины тоже, были в брюках.  

Вдруг Андрей, перестав препираться со своей женой, говорит мне, а что если нам организовать Комитет. Организовывать будет он, он же будет председателем и иметь право голоса. Я буду со- председателем без права голоса и во всем с ним соглашаться. (Андрей еще не знал, что я всегда охотно соглашаюсь со всеми, особенно с начальниками, но всегда поступаю по своему, то есть как Бог на душу положит. Раз он есть, Бог. )  

Комитет! Что за комитет и, главное, сколько? Андрей сказал, не все ли равно какой и где, а работать мы будем не совсем бесплатно, а за спасибо. Немного подумав, Андрей, он – теперь уже председатель, сказал, – «Пусть это будет Комитет при Доме Ученых. » – «А что мы будем там делать? Присуждать денежные премии за выдающиеся научные достижения? » – «Нет, лишних денег у Дома Ученых нет, выдающихся открытий тоже, открытия – это про меня, а наша задача будет определять културную политику этого учреждения, в соотвествие с тем, чему она должна соответствовать. » Торжественно произнося эту фразу, Андрей даже встал, не забыв взять в руки чашку, которая стремительно скользила к краю стола. «И некультурную тоже», -оживилась его симпатичная жена. – «Там будет видно. Но начнем мы с того, что составим список художников, которым мы будем организовывать выставки. »  

Теперь окончательно возвращаемся к началу рассказа и вспомним, что наш Комитет уже собрался на свое первое заедание в Доме Ученых. Нас четверо – Андрей и прочие. Прочие – это я, затем основательно пожилая седая женщина с удивительно интеллегентным лицом и неопределенного вида мужчина. Андрей поднимает руку, в ней распоряжение на бланке Дома Ученых. Когда он успел! Там крупным шрифтом написано, что мы – Комитет, Андрей – председатель. Остальной текст, мелким буквами, он читать не стал.  

Пожилая симпатичная женщина оказалась высоко ранга научным сотрудником Эрмитажа, забыл имя, а непонятный мужчина был представителем Дома Ученых. Впрочем, нам он неинтересен – пришел, сел, заснул. После заседания встал, не проснулся, но вышел.  

Я немного отвлекся, разглядывая соседей, а в это время Анрей стал перечислять список художников. «Сам составил», – сказал он скромно громким голосом. Я слушал имена художников, и моя нижняя челюсть самопроизвольно стала опускаться вниз. Когда она уперлась мне в живот, я посмотрел на даму из Эрмитажа. Оказалось, что одновременно с моей падающей челюстью, ее округлившиеся глаза подымались вверх к потолку.  

Мы оба издали еле слышные стоны и я неуверенно, как это бывает, когда говоришь с начальником, сказал – «Андрей, мне кажется, что все названные тобой художники хорошо известны другому комитету, который может быть заседает прямо сейчас по адресу Литейный дом 4, в таком большом – большом здании. Недалеко от твоей родной Академии Теоретической Астрономии. Бог знает, какое они примут решение и что за ним последует. » – « Во – первых, они и так все и даже еще больше о нас знают. Сколько стукачей в твоей лаборатории? » – «Из четырех мужиков – трое. Про женщин не знаю. Кто с кем знаю, а кто стучит не вникал. Жена... » – «Ну вот. А во вторых, мы ученые, а ученым разрешается делать то, что нельзя делать остальным. Поэтому считаю список утвержденным, а первая выставка будет Михаила Церуша. »  

Эрмитажная дама и я поняли, что решение комитета принято единогласно. Мы облегченно вздохнули, пожав плечами, как ими обычно пожимают интеллигентные люди, попав в любую ситуацию, и заседание было закрыто.  

А через несколько дней... А через несколько дней было открытие выставки. Вдоль набережной Невы стояла длинная вереница зарубежных машин с флажками всевозможных посольств и консульств. В Доме Ученых в большом зале были развешаны картины Михаила Церуша. Много – много. И все в соответствии с канонами искусства, которые развивал и продвигал сам художник. Дальше я не буду их описывать. Посмотрите лучше Википедию.  

Весь зал был плотно заполнен специфической публикой – отутюженные мужские костюмы, бабочки, галстуки, манжеты. Женские наряды – описывать не берусь. Попадались и наши, легко отличимые граждане, и даже художники с подругами и художницы с другами.  

Среди этой толпы металась небольшого роста женщина. Руки машут, в глазах испуг, рот издает ахи и охи. По моему, это была директор Дома Ученых. Увидев меня с Андреем, она бросается к нам: « Что это!? Что это тут!? Кто эти люди! Кто такой этот Церуш!?» Мы находим Мишу Церуша и подводим его к ней. Миша само обояние. Весь отутюженный, на брюках стрелки, белая рубашка, галстук, штиблеты сияют. На лице лучезарная улыбка. Миша кланяется и расшаркивается. Дама приятно поражена и успокаивается. «Ах! А я уж думала. А он вот какой! Ну, авось пронесет. »  

Не пронесло. Вечером выставку закрыли. Навсегда. Наш комитет распустили и больше мы в культурной жизни Дома Ученых участия не принимали.  

Итак, благополучный конец. Другой Комитет решил сделать вид, что ничего не было. «Ученые. Да ну их в... »А у Миши Церуша в списке персональных выставок за номером один стоит – 1981 г., Ленинградский Дом Ученых.  

В последствии мы с женой доврльно часто проходили мимо Дома Ученых, туда, дальше на Англйскую набережную. Искали место где стоял сарай, в котором Анна Матильда, жена Джорджа Уистлера, строителя Николаевской железной дороги, держала дойную корову, которую ей привезли из-за границы. Не могла же она отпаивать российским бруциллезным молоком своего дорогого сына Джеймса Эббота, впоследствии знменитого художника. Сам царь Николай I разрешил поставить сарай: «Желание дамы – закон! », – сказал он и был, несомненно прав.